– Ты вот что, не отвлекайся, – вмешался Рыжов. Складывалось так, что ему, а не комиссару новому приходилось обо всем расспрашивать. – Сколько у Каблукова солдат было?
– Никто не считал, но думаю, сотни полторы. И телег они много забрали, сани-то не захватывали, снега у нас тут неглубокие уже… Прямо беда случилась, у беженцев все тут в грязь выкидывали, а самих лошадей и телеги уводили. Говорят, они еще в степи пробовали казахов найти, чтобы те помогли им с ящиками, но… Казахи умные, они, если что им не нравится, уходят, даже не разговаривают.
– Стой, – не поверил Рыжов. – У вас же тут и дороги-то, почитай, нет. Откуда же они столько телег взяли?
– Не знаю, как у вас с дорогами, – блеснул вдруг глазами телеграфист, – а у нас, если на север, до Тартасса дойти, или до Еланки, там много чего достать можно. Только нужно через Омь перебраться, ну да в то время она замерзла уже, крепче рельсов была. Каблуков туда и сбегал, прямо сам с коня не слезал, пока не вернулся.
– Сколько народу с собой брал?
– Да половину своих, поболе, чем у вас, господин товарищ командир.
– Господ у нас нет, – пробурчал Табунов, но дальше вмешиваться не стал.
– Ладно, разжились они транспортом, перегрузились, двинулись… – снова заговорил Рыжов. – И довольно скоро для такого-то похода зачем-то расстреляли поручика из Уфы. Ну, это мы потом выясним, если получится… Двинулись – куда?
– А вдоль полотна, на Чаны. Там тоже сотня какая-то была, уже ожидала их, сказывают. Но только я по своему аппарату узнал, что до Чанов они дошли через десять ден, не меньше. Что-то еще делали по дороге, как бы вам сказать…
– Что делали?
– Может, к озеру пустились, на юг.
– К какому озеру? – спросил Табунов.
– Так у нас тут одно озеро, Чанами и называется.
– Это южнее станции Чаны, – пояснил ему Рыжов, он-то по карте, пока сидел в Калачинске, видел. – Так далеко же туда, верст восемьдесят, а зимой, поди, с обозом дня четыре идти, и столько же назад.
– Нет, зимой проще, пусть и по степи, но земля-то мерзлая… Ну да, зимой проще.
– Проще, если дорогу знаешь, а если нет?
– У них же мужчина был, странный такой, все о себе заботился да о какой-то барышне. Он с этим Каблуковым все время шептался, и тот его слушал. Никого больше не слушал, а этого слушал.
– Какой мужчина, в каком звании?
– Ни в каком, в пальте он был, с богатым воротником. У наших за такой воротник, поди, до Иркутска доехать можно. И в шапке тоже богатой, каракулевой, только не папахой, а лучше. Я таких прежде и не видал.
– Как к нему обращались солдаты, или этот… поручик расстрелянный? Или сам Каблуков?
– Солдаты к нему близко не подходили, говорили, страшный он очень. А поручик обращался к нему господином Вельмаром.
– Откуда знаешь? – не поверил Рыжов. – Точно запомнил фамилию?
– Так поручик все время, когда на нас тут кричал, как все мимоезжие кричат, то и дело – господин Вельмар то, господин Вельмар се… Поневоле запомнишь.
Что-то тут было не так. Зачем-то поезд с рельсов спустили, уж не для того ли, чтобы перегрузить золото на подводы? Украсть, что ли, это золото Вельмар хотел с Каблуковым? Но тогда зачем поручика расстреляли? Или он не захотел в слам с этими двумя вступать, честным оказался?.. Да, за это Каблуков, который уже видел себя богатеем, мог и поручика порешить. И солдаты его могли поддержать, если бы есаул с ними правильно поговорил.
– Так, а что тебе, или не тебе, а путейцам вашим странным показалось в этой аварии? Может, знаешь, кто ее устроил, может, кто из комитета большевиков до этого заранее с рабочими разговаривал?
– Нет, большевиков тут бы давно узнали и кончили. Нет, большевиков не было. А вот Каблуков на самом деле телеги для обоза стал дня за три заранее собирать. Мы даже и не поняли сначала, зачем ему? Он же тут много народу турнул, когда обоз свой собирал.
– И казахи, говоришь, ушли заранее? – задумчиво переспросил Рыжов. – Ладно, ты вот что скажи, как нам Вельмара узнать, если мы его встретим невзначай?
– Ну, про воротник и шапку его я сказал. А еще, когда он чай пил и шапку снимал, волосы у него белые оказались. Не седые, нет, и не редкие, а белые.
– Чудной он какой-то, – вдруг вступил и Табунов, – этот Вельмар. И солдаты его боялись… Чем же он для них страшным казался?
– Вежливый очень, – вздохнул телеграфист, видимо, уже сообразивший, что разговор подошел к концу, а стаканчик ему так и не предложили. – Таких вежливых лучше по широкой дуге объезжать, иначе… Нет, сам не бросится, а других напустит, и те уж пощады не дадут.
3.
Сотня шла легко, наверное, потому что солнышко вдруг пригрело. Такое тут бывало – холод собачий, и вдруг чуть ли не жарко делается. Рыжову показалось, что он в своей шинели хорошо согрелся. Хотя расстегиваться поостерегся, на ветру могло и прохватить. Сколько у него так-то вот бойцов из строя вышло, рассупонятся на марше, а вечером уже миску с кашей не держать, жаром горят и перхают на каждом слове.
Табунов по-прежнему ехал в тачанке. Но выглядел уже не таким размазней, как вначале. И все-то его интересовало, или недоверчивым он был от природы?
Вот и сейчас привстал, начал махать руками, Рыжов понял, подождал, пока тачанка, которая шла перед обозом, его догонит. Тогда комиссар и напустился, не стесняясь бойцов, которые этот разговор слышали:
– Рыжов, ты что же так смело идешь? Ты же не знаешь, куда тот обоз направился? А телеграфист сказал, они вдоль полотна пошли…
– К следующему поезду, который их ждал, прибыли ящики с железным ломом, так? – Рыжову не нравилось, что разговаривали они о такой очевидности, но приходилось. – Значит, они куда-то тут свернули, причем, недалеко, иначе бы до поезда добрались с большим опозданием, чем за десять дней, как сказал нам телеграфист.
– А почему ты решил, что они сюда направились? – и Табунов обвел рукой все лежащие перед ними холмы, реденькие пятна леса и огромное небо, хмурившееся вдали, на юге.
– В этой степи вода – первое дело. Сюда и казахи потому доходят, что тут можно всех напоить. Вот найдем казахов, у них сразу и спросим. Они тут все видят, все знают, от них ни один обоз не скроется, тем более груженный.
– Казахов искать, это же… – комиссар не знал, что дальше, и Рыжову стало жаль его немного. Это надо же, настолько не понимает человек, как устроена жизнь.
К вечеру третьего дня они прибыли к крохотной казачьей станице. Хотя и станицей это назвать было нельзя, так выселки какие-то, хутор – в лучшем случае. На хуторе решили заночевать, но случилось иначе.
– А чего вы тут, у меня? – спросила хмурая по виду тетка, которая, кажется, всем тут и командовала. – Вам, краснозвездным, дальше надо, до Щавеля скакать.
– Кто такой Щавель? – не понял Табунов.
– А это ближе к Чанам, версты четыре от меня, – пояснила казачка.
– Почему именно туда? – спросил Рыжов.
– Так у него и постой лучше, и анжинер этот, подстрелянный, отлеживается. Вы же его ищите?
– Какой такой инженер? – теперь уже и Рыжов ничего не понимал. А вот не дури, сказал он себе, не хвастай, что все на свете знаешь.
– Ехайте туда-ть, сами и увидите.
Делать нечего, пришлось эти четыре верты проскочить, оставив на постое у вредной хуторянки половину эскадрона. Но сделано это было не зря, хозяйство Щавеля оказалось и большим, и налаженным на удивление. Тут же обнаружился и бледный человек в черной инженерной шинели. Почему-то Табунов на него сразу взъелся.
– Знаем мы, как вы, офицерская кость, под интеллигенцию маскируетесь, – заявил он, когда к ним, сидящим у тачанок, бойцы подвели этого человека. – Мы еще посмотрим, что ты знаешь, и тогда…
– Вы лучше рассказывайте, – сказал этому человеку и Рыжов, который был в целом доволен тем, что они тут остановились, и что наступало весеннее тепло, и что для коней наконец-то овес нашли у хозяина, этого самого Щавеля, и что ночевать придется не в степи, а в почти теплых казачьих лабазах, и что ужинать скоро Шепотинник принесет.
– Рассказывать нечего, – начал допрашиваемый. – Я не офицер, а Раздвигин Алексей Михалыч, путейный инженер. В октябре прошлого года был направлен сюда по распоряжению главковерха… – Он поперхнулся.
– Ага, а главковерха вашего, то бишь адмирала Колчака в феврале еще расстреляли, – сказал Табунов. – Так что он вас просил тут сделать?
– Собственно, не он, а администрация железной дороги. Получилось довольно странно, знаете ли… Меня, путейца, вовсе незнакомого с геологией, попросили обыскать здешние степи, чтобы найти бурый уголь. Он тут есть, это точно, его добывали лет двадцать назад… Но даже карт при этом не выдали.
– И тебя прямо перед зимой отправили на поиски угля? – снова щелкнул зубами на Раздвигина Табунов.
– Точно так, направили. А что перед зимой, так ведь понятно – тогда у нас холода и стоят, – инженер скупо усмехнулся, вероятно, насмешничал над комиссаром. – Уголь я не нашел, то есть, карьеры нашел, но они либо выбраны, либо… Нет угля там больше. Я решил найти другое место, откуда можно бы этот уголь брать, но меня и обоих приданных мне казаков подстрелили.
А вот это уже интересно, подумал Рыжов, принимая решение. И пошел устраивать полуэскадрон на ночевку, лишь после этого направился в главный дом. Здесь уже расположился Табунов, под большим, на весь горшок войлочным колпаком прела каша на столе, а Шепотинник даже расстарался, подставил длинную лавку и разложил ложки. Рыжов пересчитал их, оказывается, ординарец нашел ложку и для пленного Раздвигина. Вот только Табунов ему не верил, на лавку присесть не предложил, а держал стоя перед собой, и разговаривал с ним нахмурившись.
Инженер был спокоен, поглядывал на дверь, куда, вероятно, скрылась семья Щавеля, потому что оттуда доносился детский плач и рокочущий бас хозяина, отдавшего власть на своем хуторе бойцам с винтовками.
Рыжов снял шинель, в избе было тепло, погрел руки на печке, уселся на лавку. Хозяин на минуту выглянул, тряхнул бородой и уставился на Рыжова во все глаза. Недобрый это был взгляд, но Рыжов к такому привык, да и кто был бы доволен, если бы к нему в дом такая орда закатилась.
С этим Щавелем, или как его там, бойцы уже успели переговорить, и получалось, что все верно, в декабре, перед Рождеством, он нашел в степи инженера Раздвигина, истекающего кровью, без коня, и выходил. Потому что тут, в степи, иначе нельзя. Да и человек он оказался, по мнению хозяина, порядочный, даже заплатить пытался за лечение и за постой, отдав свою винтовку и пол-шапки патронов. Винтовка эта Рыжова немного беспокоила, но не слишком. Пускаться без оружия на любые поиски по этим местам, где зимой то и дело откуда-то выскакивали волки, было глупо. А инженер глупым никак не выглядел, умученным, не до конца здоровым – это да, но не глупым.
Рыжов еще раз посмотрел на разом замолчавших инженера и комиссара. Они тоже почему-то смотрели на него, словно от него сейчас все и зависело.
– Итак, вы искали уголь, – сказал Рыжов.
– Когда осенью прошлого года пошла эвакуация, – начал Раздвигин, – от вас, кстати, люди в поездах насмерть замерзали. Я этого не забуду…
– Значит, на советскую власть злобу копишь? – спросил угрюмо Табунов.
– При чем тут власть? Люди же замерзали, их по-любому жалко, не заслужили они такого.
– Революция без смертей не бывает, понятно тебе?
– Я о том, что люди не виноваты, а смерть приняли мучительную. – Раздвигин вдруг всмотрелся в комиссара, глаза его стали ясными и жесткими. – Вот вы когда-нибудь замерзали? Не так, когда просто согреться нечем, а до смерти? Вы – замерзали?
А ведь он молодец, решил Рыжов. И не хорохорится, говорит, что думает, хотя знает – расстрелять его можем по одному подозрению, что он белогвардеец переодетый.
Табунов смотрел на Раздвигина откровенно зло, ненавидяще, Рыжов и не знал, что этот человек так устроен. Плохо, если он такой, скоро с ним придется поговорить… Армия, это ведь не только люди с оружием, армия ясности и справедливости требует, иначе ничего не выйдет, и бойцы за таким комиссаром не пойдут.
– Вы вот что, Раздвигин, – вмешался Рыжов, – вы подсаживайтесь к столу. Будем кашу есть, а то простынет.
Раздвигин усаживался неуклюже, тяжело опершись руками о столешницу, усмехнулся, когда увидел, что Рыжов все это заметил.
– Рана болит еще, и Щавель меня лечил, и казахи тоже… А все не вылечили.
– Если Щавель такой крепкий мужик, почему же его не мобилизовали? – буркнул Табунов, принимаясь, однако, за кашу.
– Вы не заметили, а он сухорукий. Еще когда с хунхузами воевали, покалечили его, но он сумел-таки хозяйство наладить. За это его и уважают.
– Подкулачник он, – высказался комиссар.
– Не знаю, – инженер ел аккуратно и вкусно. – Я здесь замерз бы зимой или от голода до весны не дожил. А у него – все правильно, и не жадный он, мне казахи рассказывали, когда сюда приезжали.
– Казахи здесь бывают? – спросил Рыжов.
– Часто бывают, иногда патроны выменивают, иногда просто вдоль берега Чанов со своими стадами бредут и сюда наведываются.
– Теперь вот что, – жевать приходилось быстро, а сейчас это почему-то раздражало. – Кто вас подстрелил?
Инженер посмотрел на Рыжова, словно впервые увидел. И такой это был взгляд, что стало ясно – нечего этому человеку скрывать. Если бы он был враг, настоящий, как белогвардейцы, он бы давно сам об этом сказал.
– Не знаю, мне говорили, тут странные люди появились перед Рождеством. Обоз целый, и что-то они тут такое сделали, чего даже казахи испугались, ушли, и давно тут не показываются.
– Что же они такого страшного сделали? – удивился Табунов. – Или расстреляли кого-нибудь из этих… ваших подкулачников, к которым прежде наведывались?
– Нет, – спокойно отозвался инженер. И хотя был еще голоден, отложил ложку, вероятно, из вежливости. – Ими командовал очень плохой человек, как казахи сказали, колдун.
– Беловолосый? – уточнил Рыжов.
– Так вы о нем знаете? Да, он.
– Куда они шли?
– Куда-то в сторону старых курганов, как я слышал. Подробностей не знаю, но это чуть в стороне от тех карьеров, которые я прошлой осенью разведывал.
– Вы знаете эту местность?
– Как же я могу не знать, если месяца три уголь этот чертов пытался найти?
Он ведь впервые выругался, заметил Рыжов. Но не потому, что привык ругаться, как раз наоборот, он выражал так свою неспособность справиться с задачей. Практически, на себя ругался, и еще на уголь, конечно, которого в карьерах не оказалось.
– А вы про женщину, которая с этим, беловолосым Вельмаром была на станции Татарской, ничего не слышали? – спросил Рыжов.
– Нет, про женщину кого-нибудь другого спросите. Европейской женщине тут опасно, если о ней кто и знает, так только другие женщины, казачки.
Эх, подумал Рыжов, нужно было ту злобную тетку на предыдущем хуторе расспросить. Она могла бы сказать, если бы захотела.
4.
Как всегда, сначала двигались почти весело, потом стали втягиваться в ритм долгого перехода, потом пошли по-настоящему. Рыжов знал, в таком темпе сотня могла наворачивать версты и версты, лишь в крайнем случае ей следовало давать роздых, чтобы она не потеряла этот темп, но и не забывала его, легко оставляя за собой расстояние и пространство.
Степь неожиданно похорошела, стала светлой, будто весь свет мира стекал с небес, под которыми они копытили землю, даже краски немного выцвели. Он был бы почти счастлив, если бы еще понимал, зачем это, кому это нужно, и разумеется, что ждет их в конце пути. Но он не знал, как-то так получилось, что потерял необходимое понимание происходящего, и это ему, разумеется, не нравилось. Поэтому он срывался, и почти против своего настроения счастья бывал криклив.
Бойцы, похоже, его неплохо понимали, все же с этим командиром они с осени воевали. Лишь чуть более ворчали на песок, который тут уже стал вязнуть на зубах, несмотря на весну, да тщательнее чистили шашки и винтовки. Известное на войне дело – если командир нервничает, скоро будет бой.
Первому, конечно, досталось Шепотиннику, он как-то очень неловко сунулся разок с обедом, который бережно принес в котелке, и Рыжов не сдержался, отругал его за… Он и сам не мог бы ничего внятно объяснить, но и без слов было понятно – ухаживают за ним, как за красной девицей, а ему этого не нужно, все же не просто так воюют люди, а ради счастья и свободы всех людей. Зачем же тогда старорежимные штучки?
Потом, кажется, Рыжов высказал что-то комиссару, мол, тому следовало быть повысносливей. Табунов не ответил, наверное, и сам своей слабости смущался, но все одно, плохо вышло. Вот Раздвигин был молодцом, держался среди других бойцов, ел свою кашу, которую готовили на всех, и хотя был еще слаб, все же в нем чувствовалась привычка к седлу, к таким вот безразмерных маршам и к необходимости быть правильно настороженным.
А настороже приходилось оставаться все время, степь тут была такая, что в любой момент что угодно могло случиться. И ведь до озера Чаны еще не дошли, а уже такие места обнаружились, что любая банда могла затеряться от наших, и при виде этой сотни непременно бы напала.
Нет все же, лениво думал Рыжов, покачиваясь в седле, не нападения белых он боится, что-то другое его пробирало. Даже под этими небесами, на этой свободной, по-весеннему еще голой земле.
После третьей ночевки Раздвигин вдруг объявил:
– Уже недалеко. Я тут, неподалеку уже, те карьеры обнаружил, в которых угля не оказалось.
– Нечего сказать, славная находка, – буркнул в ответ Рыжов.
– Все же, по местным меркам, это были хорошие карьеры, – не согласился вдруг Раздвигин. – Тут, где привыкли навозом топить, даже этот уголь – на вес золота.
Вот тогда и Табунов вмешался, подслушал, а вернее всего, просто прислушивался к тому, что бы Раздвигин ни говорил.
– Вы зачем это о золоте, инженер?
Путеец пожал плечами и ничего не ответил. Сейчас Рыжова раздражало многое, например, этот почти дворянский, в любом случае офицерский жест инженера. И чего он так-то высокомерничает? Неужто не может проще и понятнее?