Запомнилась мне игра с интеллигентным и мягким по манере подачи образа своего героя артистом Альбертом Филозовым в спектакле «Пришел мужчина к женщине». Получилась интересная творческая работа, мы обсуждали с ним каждую фразу, каждую мизансцену. А потом я перешла на более примитивные антрепризы. Они делают сборы, потому что не заставляют зрителей думать. Может, кому-то в нашей стране необходимо плохое искусство, замедленное развитие людей, не знаю. Но если так, то это государственное преступление. В любом случае – актеры должны находиться за какой-то завесой, сохраняющей тайну их личной жизни от любопытствующих глаз. По этой причине категорически отказывалась от всех этих расплодившихся теле-шоу, после съемок которых сразу начинались интервью, которые берут все – начиная от дикторов новостей до ведущих программы «Здоровье». Мне гораздо интереснее читать какие-то рассуждения о моем творчестве, чем то, что я говорю под нажимом интервьюера. Каждый раз, когда я прочитываю очередное вырванное у меня интервью, мне становится дурно. Какая-то ахинея. Не знаю, кто виноват в этом больше – журналисты или я сама.
Думаю, что больше я. Никто меня не тянул за язык, сама хотела «прозвучать» в центральной газете, под раскрутиться. Я сама строила себя, как актрису, как личность… Кое-кому нравилась из культурных людей. Понравиться им, дать пищу для их ума – текстом или игрой – об этом я думаю до сих пор. У меня свои кумиры – и среди артистов и даже среди совершенно неизвестных людей. Прочитав стихи об одном из них – узнике Магадана, – хочу, чтобы о нем узнали мои зрители, и привожу их, хотя бы частично (из сборника Колымских поэтов): «Мы шли этапом и не раз, колонне крикнув: «Стой!», садится наземь в грязь и снег командовал конвой. И, равнодушно и немы, как бессловесный скот, на корточках сидели мы до выкрика «Вперед»… И раз случайно среди нас, пригнувшихся опять, один, кто выслушал приказ, и продолжал стоять. Минуя нижние ряды, конвойный взял прицел: «Садись!» – он крикнул. – Слышишь ты?! Садись! – но тот не сел… По лагерям, куда кого, нас расселили врозь. И даже имени его узнать мне не пришлось. Но мне, высокий и прямой, запомнился навек над нашей согнутой спиной стоящий человек».
Я читала Солженицына, Варлама Шаламова, Гумилева… Думала о страшной судьбе миллионов, но подступиться к этой теме не ведала как, где выступать и кто разрешит? Актер Александр Филиппенко, ранее прошедший школу Театра «У Никитских ворот», признался, что тоже кумекает по этому поводу. Я понимала, что тема тоталитарного режима общемировая и вечная. Я хотела продолжить ее в театре после фильма Э. Брагинского и В. Черных «Любовь с Привилегиями». Но от мысли осуществить что-либо подобное на сцене отказалась. Для этого как минимум нужно иметь свой театр – и массу привилегий, а у меня этого никогда не было. В Америку меня не пустили даже на торжественную церемонию. Наверное, страшились, что американский образ жизни настроит меня против привычной советской необязательности. Американцы чтут законы и, что положено человеку, выдают обязательно. А почему отметили мою игру? Наверное, потому, что свою роль я не играла, а жила на экране жизнью героини. Настолько вникая в ее судьбу, настолько пережила ее, что моя игра органично перешла в жизнь. Вот и все…
Глава девятая
Будни Любы
Я не уверен, что Люба давно знала о своем заболевании, насколько оно опасно для жизни, сколько может продлиться. Возможно, надеялась, что пронесет, что выдержит ее стойкий организм и волевой характер. Она часто преодолевала трудности с ходу, ей говорили: «Встань на пуанты!» – и она вставала, без тренировок, без элементарного учения, зато с громадным напряжением сил, сжав до боли губы, но вставала. Я твердо поверил в то, что она неизлечимо больна, когда у нее по телевидению взял интервью Эльдар Рязанов, никогда не снимавший ее в серьезных фильмах. Это был его долг, обязанность беспредельно преданного кино человека – отразить и серьезно ее неимоверно сложную и удачную работу в кинематографе. Чтобы люди знали и помнили. Он был деловит и озабочен тем, не упустить что-либо важное в вопросах. Она была спокойна, умело скрывала внутреннее напряжение, и внешне казалось, не придает особого значения вопросам мэтра. Интервью получилось несколько суховатым, общим, не приуроченным ни к чему важному – ни к юбилею актрисы, ни к какому-либо празднику. Рядовое интервью, на которое многие зрители не обратили внимания. Разговаривают умный режиссер и хорошая актриса, не говорят ни о чем актуальном, во всем соглашаются – не знали люди, что это было прощание великого режиссера с великой актрисой, да и как это было возможно объяснить им. Вот если бы это интервью транслировали из больничной палаты или празднично украшенного актового зала – тогда бы присмотрелись, прислушались, ради чего встретились и беседуют эти популярные в стране люди. У нас не любят травмировать людей драматическими и трагическими сценами, если это не обвал никому не известной шахты или сошедший с рельс поезд. Тут можно показать заботу о пострадавших, умелую работу спасательных служб. А в случае с Полищук не то что показывать, даже говорить о происходящем с нею не разрешается. Не знаю – правильно ли это. Вот когда в Америке умирал наш популярнейший артист Савелий Крамаров, то его друг Олег Видов поведал об этом в одной нашей телепередаче, где сказал, что артист уже ничего не видит, но пока слышит, и в далекую страну через океан из России понеслись сотни добрых и благодарственных телеграмм, скрасивших последние дни жизни артиста.
Рассказывая о себе в прессе, Люба Полищук не столько приводила в пример свой собственный опыт, в полном его объеме, сколько отделывалась общими советами: «Для поддержания формы и тонуса нужна какая-нибудь физкультура. Раньше я любила пробегать утром несколько километров. Люблю пройтись, но сейчас это делаю крайне редко». Мне повезло. В умеренно теплое утро я повстречал Любовь Полищук на набережной, возвращающейся домой из Тихой бухты. Около часа хода в один конец. К тому же быстрым шагом. На Любе сарафан с короткими рукавами, на голове соломенная шляпка с загнутыми вниз полями, на глазах темные очки, чтобы не узнавали.
– Откуда, Люба?
– Из Тихой бухты. За зиму набираю вес. Сейчас избавляюсь от него. (До бухты надо пройти через две крутые горы с километр каждая. Тело и позвоночник испытывают приятное напряжение, если человек абсолютно здоров. – В. С.) Потом я полчаса плаваю. И в купальнике сразу направляюсь домой.
– А теперь?
– Иду в Дом творчества. У вас чудесная массажистка, – говорит Люба весело, задорно. Вид у нее вполне оптимистический, и начинают казаться злыми слухи о ее серьезном заболевании, при котором строго противопоказано загорать и тем более принимать массаж. Перед тем как зайти в ворота Дома творчества, она подходит к лотку обаятельного мастера из небольшого украинского городка, делающего уникальные молодежные украшения. Мастера зовут Володей, «хрустальным» мальчиком. У него светятся глаза. Он любимец женского пола Коктебеля. Его колечки, браслеты, бусы и прочую уникальную по гамме цветов и выделке галантерею разводят из Коктебеля по всем странам самые модные современные женщины.
– Есть что-нибудь новенькое, Володя? – склоняется к его лотку Люба. – Хочу подобрать Маше.
– Сделаем! – уверенно говорит Володя и аккуратно складывает в пластмассовый пакет бирюзовые с отливом краеугольные бусы.
Люба идет по аллее Дома творчества, движется свободно, легким пружинистым шагом, высокая, красивая женщина со здоровым загорелым лицом и мысль о том, что ее может серьезно одолевать хворь, сама собой улетучивается из моего сознания. Вечером я ее на набережной не встречаю – хозяйство, муж, дети и гости. В доме дым коромыслом, пока не приготовлена еда и гости не расселись по местам. Начинает священнодействовать Сережа, он непревзойденный кулинар и о своем истинном предназначении пока, наверное, не догадывается. Рюмка, вторая – и развязываются языки, звучат шутки и смех. Кто-то хохочет до упада. В доме ощущается семейное счастье, и добрая частица его передается гостям. Неожиданно Люба обращается к дочери, не притронувшейся к еде и постоянно курящей: «Маша, это не я говорю, врачи, не ломай жизнь под маму, кури меньше меня, хотя бы. Организм – это кастрюля, и ее надо мыть, чтобы она блестела, то есть надо много пить натуральных напитков и есть побольше овощей, фруктов и всяческой зелени.
– Хорошо, мама, я завтра с утра пойду попастись с козами, – смеется дочь. И Люба подхватывает ее улыбку и гости. Начинается кино– и фотосъемка. Здесь главный оператор Леонид Николаевич Петров – в прошлом многолетний и добрый директор Дома творчества писателей. Лучших и наиболее ответственных из них, то есть по списку, присылаемому из Правления литфонда, он персонально встречал в Феодосии.
– Хорошо, мама, я завтра с утра пойду попастись с козами, – смеется дочь. И Люба подхватывает ее улыбку и гости. Начинается кино– и фотосъемка. Здесь главный оператор Леонид Николаевич Петров – в прошлом многолетний и добрый директор Дома творчества писателей. Лучших и наиболее ответственных из них, то есть по списку, присылаемому из Правления литфонда, он персонально встречал в Феодосии.
– Гордись, – говорит он мне, – Фазиль тоже в этот список не попал, и Виктория Токарева, и Володя Маканин… А те, кто там числились, кроме младшего Михалкова, те – кого бог прибрал, кто далече, но большинство те, кого давно позабыли… Я рад, что ты меня помнишь. И спасибо за книгу о Крамарове, не забыл, привез, уважил…
Люба собирает вокруг себя зрителей, аппетитно и с голодными злыми глазами въедаясь в большой полукруглый шашлык на косточке. Смешно очень.
Вспыхивает фотоаппарат. Два кадра готовы. Фотографируемся все вместе. Я вскоре покидаю гостеприимный дом, зная, что веселье там будет длиться до утра, а я уже подустал.
Люба провожает меня до выхода.
– Задержу на минутку. Не хочу своим рассказывать. Боюсь, что засмеют.
– А что случилось?
– Вроде ничего особенного, – смущается Люба, – иду я на днях в Тихую бухту, по прямой тропинке, и вдруг из травы выскакивает змейка. Юркая. Черная. Сантиметров сорок. Пересекает тропинку в полуметре от моих ног и мгновенно скрывается в траве. Я от страха оцепенела и остановилась. Испугалась, что она на меня бросится, если я дальше пойду. Минуты две-три простояла и только потом двинулась, быстрыми шагами. Такая отвратительная змеюка. Голова маленькая, но страшная. Впервые встретила змею. Ты не знаешь, к чему бы это?
– Не знаю, – откровенно признался я, – и вообще в приметы не верю.
– Я тоже не верю, – сказала Люба, но отражение пережитого испуга возникло на ее лице, – нож упадет на кол, тарелка разобьется… Я знаю это к чему. Не опасно. И у меня никогда никакие приметы не сбывались. Но это змейка… Мерзкая и страшная… Из головы не выходит. Может, мне природа какой знак подала? О грозящей опасности, о чем-то очень плохом?
– Не придумывай, – сердито говорю я, чтобы отвлечь Любу от дурных мыслей, но она стоит на своем.
– Если знать, что тебя ожидает, то можно предупредить любую неприятность.
– Наверное, можно, – говорю я, – если бы знать, где упадешь, то подстелил бы соломку.
– Не случилось бы что-нибудь огорчительное с Машей, с Сережей… Они чересчур современные. Расскажи я им об этом случае – засмеют. Я сама готова подшутить над собой, но вспомню эту отвратительную змейку и теряю чувство юмора. Я? Чувство юмора? Самой не верится.
– Может, ты приняла змею за всеобщее воплощение зла? Нафантазировала? – предположил я.
– Нет, – решительно говорит Люба, – это – знак опасности или даже беды. Насколько втемяшилась эта мысль в голову, что никак не могу от нее отделаться. У тебя в жизни было что-либо подобное?
– Змееподобных людей встречал, пытались жалить. И жалили. Но, как видишь, я пока жив. А вот настоящих змей встречал только в зоопарках. Анаконду видел. В кино. Громадная тварь.
– А это маленькая, но пострашней анаконды. Будем считать, что змейка попалась мне случайно. Ведь мы не верим в приметы?
– Не верим! – уверенно соглашаюсь я.
– Говорят, что на тебя весной машина наехала, – грустно говорит Люба. – И ты, конечно, не предчувствовал этого.
– Нет. Не ожидал. Но было так, – киваю я головой. – На шоссе у Дома творчества Переделкино. Шел вдоль шоссе по насыпи и вдруг «Мерседес» в спину…
– «Мерседес» по насыпи не ездит, – замечает Люба.
– Знаю, – говорю я, – но мне вдарил. Говорят, что я пролетел несколько метров, ударился головой об асфальт. Потерял сознание, но ничего не сломал, отделался сотрясением мозга.
– Нашел водителя?
– А он не уезжал. Предприниматель из Волоколамска. Привезли меня и его в ГАИ, а некто Эмгрунд говорит, показывая на меня: проверьте, он пьяный. Медсестра хотела сунуть мне в рот какую то трубку, но не решилась. А я говорю водителю: «Вы ошибаетесь. Писатели с утра не пьют, а сейчас еще нет одиннадцати». В больнице сделали мне операцию. Перевязали голову бинтом. Хотел я с водителем судиться. Собрал показания свидетелей. Дважды мне назначал встречу следователь из милиции г. Видное, капитан Бушуев… Под Москвой, черт знает где, но ни разу не явился. И судья мне возвращает иски. То одно не так написал, то другое. Не хотят со мною заниматься.
– А может, предприниматель нашел с ними общий язык или им не велели. У тебя, сколько знаю, было полно врагов. Ведь ты всегда правду писал. Но больше тебя не тронут. У них между собою такое правило есть – если в первый раз случилась неудача, то во второй раз не затевают. А я попала в автокатастрофу. Три спинных позвонка выбила. Но вставили их. Обошлось. Плаваю нормально. Повезло нам с тобою маленько!
– Пока живем! – улыбаюсь я.
– Пока, – вздыхает Люба. – Мне с мужем повезло. Заботливый. Любит заниматься грядками, выращивать цветы. У меня нет на это времени. А природу я очень люблю. Причем особенно природу средней полосы: равнину, лес, тихую воду озера. Предпочитаю немноголюдное Подмосковье. Иногда с Сережей ездим на водохранилище, на Истру. А чаще в Коктебель. Здесь мой дом, моя семья. Но, видимо, я человек несложный, очень яркие пейзажи, горы, даже шум волн меня иногда раздражают. За год настолько изнервничалась, что месяца не хватает, чтобы привести нервы в порядок. Набираю с собою книг: Достоевского, Гоголя, Чехова… Кое-что прочитываю. Хочу детально разобраться в жизни Волошина. Что был за поэт, за человек?
– Разберемся, – обещаю я. – Заходи в понедельник вечером в кафе «Бубны». Спроси Бориса Яремко. Он хозяин кафе и фанатичный поклонник Коктебеля… По всей стране собирает его старинные фотографии.
– Приду, – обещает Люба, но не появляется. Мы с Борей ждали ее до позднего вечера. А она была человеком слова. Что-то случилось и такое, что она не могла добраться до центра набережной и даже нормально разговаривать. Позднее ее сын Алеша рассказывал: «Приступы спинной боли бывали у мамы и прежде, и еще несколько лет назад, когда я снимался в телевизионной игре первого канала «Большие гонки», мне позвонил из Франции Сережа и сказал, что, поднимаясь по трапу самолета, мама согнулась и не могла идти дальше.
Сначала вся семья отнеслась к этому более менее спокойно, типа «вылечим». Знали, что у Любы наблюдались проблемы со спиной – периодически болело то там, то сям, но о раковой опухоли узнали не сразу. Думали, что это следы автокатастрофы».
Первым узнал о постигшей Любу беде Леонид Николаевич Петров. У него отдыхал врач из ленинградской военно-медицинской академии Иван Цыба. Врачу рассказали о жалобах Любы, он внимательно осмотрел ее и отозвал Леонида Николаевича в сторону:
– Дело серьезное. У нее онкология. Пусть немедленно летит в Питер и ложится в мое отделение.
Леонид Николаевич задумался, не зная, как подойти с этим вопросом к Сереже, как, узнав о страшной беде, поведут себя родные Любы, сама Люба.
Срочный отъезд Полищуков из Коктебеля в Москву мог испугать больную, вызвать у нее нервный срыв, усугубить болезнь. Жена Петрова Ирина Викторовна была ближайшей подругой Любы, но сказать ей о беде не решалась. Тогда сам врач вызвал больную на собеседование.
– У вас болит спина. Это нехорошо. Но сказать вам, как далеко зашла болезнь, на какой находится стадии – не могу. Для этого надо провести анализы. В местных условиях это невозможно. Поэтому не спеша, спокойно перебирайтесь в Москву. У меня есть знакомый врач на Каширке. Отличный диагност. Он вам расскажет все, как есть, что нужно делать.
– Я буду делать анализы, – решительно вымолвила Люба, догадываясь, о какой болезни говорит врач. Он удивился ее хладнокровию. Хотя слово «рак» не было произнесено, но оно угрожающе витало в комнате. Люба побледнела, но ни на секунду не потеряла самообладание.
– Когда нужно ехать? Завтра?! – вспыхнула сигаретой Люба.
Врач хотел сказать «да», но, столкнувшись с ее твердым взглядом, смягчился:
– День-два – ничего не решают, а там год-два, сколько Бог отпустит. Сделайте свои неотложные дела и поезжайте.
(Бог «отпустил» полтора года.)
Неприятные опасения, мучившие Любу, прекратились, и наступило неожиданное спокойствие, не полное и беззаботное, а тревожное, но обоснованное. Ходили слухи об исцелениях, и не где-то там, а в определенных местах, с реальными людьми. Людмила Васильевна Малькова, сделавшая операцию злокачественной опухоли на желудке после этого живет двадцать с лишним лет и долго работала. Люба наметила встречу с ее дочерью, продежурившей у кровати матери свыше трех мучительных и тревожных месяцев, и с помощью врачей вытащившая маму из, казалось, безнадежного состояния. Были известны и другие счастливые случаи. У Любы в Коктебеле была закадычная подруга Ирина Викторовна, жена Леонида Николаевича Петрова. Он рассказывал мне, что последнее время они постоянно секретничают. Ирина Викторовна не скрывала этого, но о сути своих разговоров с Любой рассказывать наотрез отказалась. И потом я догадался – почему. Они советовались, как лучше сохранить физическую форму Любы, которой, даже будучи здоровой, она придавала большое значение, и говорила о себе: «Мне не нравится Люба Полищук как актриса кино. Мне вообще не повезло с кино. Там у меня почти не было серьезных предложений. То же с телевидением, на которое меня не пускали 12 лет». (Кстати, ее партнера по танцу в «12 Стульях» Андрея Миронова тоже отлучали от телевидения лет пять и не утвердили ведущим передачи «Вокруг смеха», так как грозный начальник телевидения Лапин узрел в его облике семитские черты. – В. С.). Вот что пишет о Лапине Люба Полищук: «Был там один товарищ, который говорил: «Даже кинопробу мне не показывайте – у этой артистки не советское лицо». А когда лицо стало нормальное, советское, то бишь российское, для кино я как бы уже постарела. И то, что могла сыграть на киноэкране, прекрасно делают молоденькие девчонки. Может быть, с чуть меньшим темпераментом. В кино возраст заметен сильнее, чем на театральной сцене или даже в жизни. Когда я еду на машине – а я просто обожаю водить, – многие в соседних машинах меня узнают, опускают окна и говорят всякие комплименты. А некоторые даже кричат: «Любаня! Я вас так люблю! Умоляю – поехали пить шампанское!» Наверное, думают, что я очень молоденькая».