Позвонившая женщина представилась журналисткой из «Комсомольской правды» и попросила у меня интервью.
– Вы работали на эстраде?
– Работал автором-исполнителем. Двенадцать лет, – сказал я.
– С Хазановым и Задорновым были знакомы?
– Был и знал их.
– Прекрасно. Вы можете рассказать что-нибудь о них?
– Могу. Всякое. Но в основном хорошее.
– Спасибо, – заключила трубка.
В назначенное время в мою дверь позвонила женщина средних лет весьма неприятного вида – с грязноватым лицом и желтыми нечищеными зубами.
– Инесса Ланская, – представилась она, но удостоверение «Комсомолки» не показала, а я забыл попросить.
Я приготовился начать свой рассказ о встречах с Хазановым.
– Потом, – сказала она и стала задавать вопросы о совсем других эстрадниках, с которыми я не мог не работать.
На следующий день ко мне без звонка заявился фотокорреспондент Борис Кудрявов и тоже из «Комсомолки», небрежно отодвинул меня плечом от двери и проник в квартиру.
– А вам что нужно? – поинтересовался я.
– Ваши фотографии.
– Зачем? – удивился я.
– Для будущего, Варлен Львович, для будущего! – воскликнул он и бросился к стенду с моими книгами и фотографиями.
Через пару недель мне позвонила племянница и с ужасом в голосе сообщила, что в желтой газете появилось интервью со мной, где я в жутких красках описываю своих бывших собратьев по эстраде. В предисловии к интервью говорилось: «Со Стронгиным мы сразу договорились, что все сказанное остается на его совести».
«Несчастная моя совесть», – подумал я, когда читал дикие измышления и беспардонную ложь, придуманную Ириной Ланской для привлечения внимания неискушенного читателя. Чего стоят одни подзаголовки так называемого интервью: «Юмористическая жадина», «Дубовицкая хотела Арлазорова», «Иосиф давит до конца», а на обложке газеты рядом с фотографиями Любы Полищук и Михаила Жванецкого большими буквами значился анонс интервью: «Жванецкий сломал карьеру Полищук за то, что актриса отвергла циничные домогательства сатирика». С подобными «казусами» я уже имел дело в жизни и поэтому не растерялся. Через день ко мне снова без звонка заявился Борис Кудрявов. Я указал ему свыше пятидесяти мест явной лжи, придуманной интервьюером.
– И вы подадите в суд? – насмешливо заметил он.
– Подам.
– Ну и что? У нас большие деньги и всюду схвачено. Вы больше израсходуете на адвоката. Максимум выиграете две тысячи долларов, которые, кстати, можете получить и без суда, – многозначительно намекнул фотокорреспондент.
– Где и у кого? – поинтересовался я.
– Элементарно, – произнес Кудрявов, – главное – не начинайте войну с нами. Это может обойтись вам дороже денег.
– Чего? Жизни? – уточнил я.
– Ну что вы, Варлен Львович. Я дам вам координаты издательства, которое издаст вашу книгу. Живите на здоровье. Ну, соврали, ничего страшного. Потом к этому привыкнете и станете лепить подобные статьи одну за другой.
Кудрявов и Ланская звонили мне еще несколько раз, предлагали разные услуги, но безуспешно. В конце концов они поняли, что я их дурачу. Шум вокруг интервью не разгорелся, и оно не достигло нужного газете резонанса. Мне до сих пор безумно стыдно за извращенные факты, якобы подписанные в газете мною, и я, пользуясь случаем, извиняюсь перед бывшими коллегами. Попался на удочку папарацци – ничего не поделаешь. Чудом избежала уловок этих гнусных лиц Люба Полищук.
Один из них попал на ее сына: «Нас, артистов, часто спрашивают: «Почему вы так не любите прессу?» Да не прессу, а кучку подонков, которые дискредитируют весь журналистский цех. Ну как я должен относиться к человеку, который подошел ко мне в киноконцертном зале «Пушкинский» на премьере фильма и, дожевывая бутерброд, ковыряя мизинцем в зубах и обдавая меня запахом чеснока изо рта, чванливо спросил: «Ну, что там, как ваша мамаша?» А мать тогда была уже на химиотерапии. Вот как я тогда сдержался и не двинул ему по башке, до сих пор не знаю. Только потому, наверное, что кругом было много народу и не хотелось никому портить настроение. Но теперь страшно жалею о том, что дал слабину, и всю жизнь буду жалеть. Надо было все-таки ударить его изо всех сил, от души. Такие же, как он, мерзавцы фотографировали мою маму через окна в больнице, когда она ходила лысая, без парика, и потом публиковали эти фотографии. По-моему, у этих людей вместо мозга и вместо сердца – дерьмо».
Еще в двадцатые годы газета «Известия» информировала читателей о заболеваниях известных в стране людей, иногда тенденциозно, когда это касалось противников Сталина. Писатель Михаил Булгаков придумал по этому поводу анекдот.
«У Льва Давидовича Троцкого спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» – «Не знаю, – отвечал Троцкий, – еще не читал сегодняшней газеты».
Сейчас такого рода сообщения отданы на откуп желтой прессе и подаются ею в самой непристойной форме.
И если за рубежом папарацци стараются запечатлеть известных людей на пляжах, во время отдыха, обнимающихся или целующихся, то наши современные папарацци – самые безнравственные и гнусные в мире, не остановятся перед тем, чтобы сфотографировать звезду во время смертельной агонии, что, к сожалению, им удавалось.
Подобные случаи уже не удивляют Любу Полищук – под вопросом ее жизнь. Она чувствует, что ее покидают последние силы и врачи не в состоянии преодолеть болезнь.
Ей звонит Иосиф Кобзон, но телезрителям доносит ее единственную фразу-крик, обращенную к нему: «Я хочу жить!»
Содержание фразы не расшифровывает, хотя она адресована именно ему и не случайно: «Иосиф! Про тебя известно, что ты можешь все! Поставить вне очереди телефон, достать вне очереди квартиру, разумеется, не за свой счет, а отодвинув уже находящегося в очереди человека. Ты можешь попасть к любому врачу. Говорят, что тебя излечили от болезни, похожей на мою. Ты можешь на самом престижном кладбище поместить рядом с Высоцким находившихся не в ладах с законом преступников. Ты смог проехать с прощальным туром все города и веси бывшего советского пост-пространства, пообещал при людно бросить петь и после тура запел еще больше. Мне не нужны концерты, тем более место на самом престижном кладбище. Я хочу жить!»
Кобзон соболезнует ей, помогает лекарствами, но вылечить, разумеется, не может, и тогда Люба Полищук просит отвезти ее домой, в Коктебель.
Автобус везет ее мимо рынка, по центральной Курортной улице, и она успевает увидеть кусок любимого ею моря. Слезы наворачиваются на ее глаза, но никто не видит этих слез. Она улыбается встречающим ее родным, друзьям и соседям лишь краешками губ, полнее не в состоянии. Смена мест, бодрый осенний черноморский воздух улучшают настроение. Муж заботлив, как никогда.
Сергей виновато опускает голову. Жизнь и случившееся несчастье до предела сблизила их, как бы превратила в два сообщающихся тела, и они по взгляду одного из них, даже по одному вздоху, движению, понимают друг друга.
В семье давно подумывали укрепить на заборе памятные знаки Мариэтте Сергеевне Шагинян и Виктору Ефимовичу Цигалю.
Любе сказали об этом как о давно решенном деле, чтобы она не подумала, что церемония открытия мемориальных досок как-то связана с нею. А она решила использовать эту церемонию для прощания с людьми, не только с теми, кто открыл ей двери в свою чудесную семью, но с друзьями по Коктебелю, просто с соседями.
На холмистом участке дороги, проходившей вдоль дачи, установили столики. Родная сестра Сережи Елена, специально прилетевшая из Америки, заказала фуршет в ресторане «Бубны», где хозяйствовал хороший знакомый Любы, бизнесмен и историк Борис Яремко. Из других городов никого не приглашали, считая это мероприятие сугубо семейным.
Вот как описывает происходившее сын:
«Мама вышла к гостям на каблуках, при том, что вся была на обезболивающих блокадах, которые уже толком и не снимали дикие боли в спине. И весь вечер она пела и хохотала. Понимая, как ей больно, я был в шоке…»
Леонид Николаевич Петров, бывший директор Дома творчества, человек более опытный, рассказывает эту историю несколько по-иному, с позиции человека, прошедшего и огонь, и воду:
«Ее вывели под руки, и она бросилась ко мне. Наверное, она считала, что я знаю ее лучше других, ведь я и моя жена провели с нею вместе сотни приятнейших вечеров и были очень доверительны друг к другу. Мы обнялись. Сердце мое похолодело, когда я ощутил под легким платьем металлические пластины. Кожа и кости. Даже не поверилось, что это все, что осталось от прелестной Любочки. Я сделал вид, что не смущен ее состоянием. Меня поразили ее глаза – они нисколько не потускнели и по-прежнему горели ярко и по-девически, ярко и дивно, как бы наперекор всем невзгодам. Судя по глазам, жизнь Любы продолжалась, настоящая жизнь, неиссякаемая. Я сказал краткое вступительное слово о Мариэтте Сергеевне и Викторе Ефимовиче. Люба слушала меня и согласно кивала головой. Я произнес поминальный тост и посмотрел на Любу.
– Налей и мне. Водочки, – уточнила она и залпом опорожнила рюмку. – Все. Для меня – все, – грустно заметила она, но веселым взглядом окинула гостей.
Слезы подкатывали к моему горлу, я почувствовал, что вот-вот расплачусь и тихонько, боком, покинул собрание чудесных людей во главе с королевой, с моей любимой королевой. И пусть у нее не было венца на голове и внешний вид не соответствовал царской упитанности, мне казалось, что любой человек, увидевший это собрание, может даже впервые, он по осанке и горящим глазам определил бы в Любе королеву. Ее королевство было разбросано по всей стране, даже уже по двум странам, включая Украину, а может, простиралось намного дальше. Я уверен, что среди любителей кино не было страны, где бы она не имела верных и преданных своему искусству поклонников».
У Любови Григорьевны Полищук никогда не было ни одной привилегии, кроме предоставленной ей в тот вечер – попрощаться с людьми при жизни.
У нас в стране множество людей с привилегиями, так называемых льготников: воевавших, репрессированных, трудившихся на Севере, на вредных производствах, на партийной работе, в профсоюзах… Одни своим трудом вели страну к величию, другие – только призывали к этому, а многие ударно выискивали «врагов страны». Жаль, что всех их, по сути, смешали вместе и, по сути уровняли в правах. Об этом говорила Любовь Полищук с экрана своего лучшего фильма и еще о том, что величие страны определяется не количеством в ее недрах нефти, газа и алюминия, а личным богатством людей – материальным и духовным.
Говорить людям правду – всегда нелегко, и опасно, и больно, тем более в стране, где почти в каждой семье находились невинные люди с исковерканными и погубленными судьбами. Она искренне сопереживала всем честным и трудолюбивым соотечественникам и несла им радость, умножая улыбки, что было тоже делом трудным и не поощряемым.
Женщина без привилегий. Любовь Григорьевна Полищук. Таких людей народ не забывает…
Глава двенадцатая
Народная печальница
Идет время, но образ Любы Полищук не исчезает из моего сознания, потому что ушел из жизни человек, близкий мне по душевному настрою, на редкость доброжелательный, готовый помочь в трудную минуту, и главное – удивительно милый, сердечно щедрый, единственно такой в моем добром и скромном окружении. И вспоминалась старая песня, написанная давно, но для меня современная, которую создал и пел незабвенный актер и страдалец Вадим Алексеевич Козин, песня о девушке Любе с таким припевом: «Люба-Любушка, Любушка голубушка, я тебя не в силах позабыть. Люба-Любушка, Любушка-голубушка, любо сердцу Любушку любить». Козин посвятил ее абстрактной девушке, а я адресую эту песню Любови Григорьевне Полищук, любимой миллионами людей. Песня и веселая, и грустноватая. Мы иногда не замечаем, что все наши лучшие, идущие от сердца песни, не маршевые, не боевые, а лирические, несут в себе оттенок грусти. Это не случайно. Потому что русские песни зачинались с народных плачей: Плач о погибших на ратном поле, Плач об утопленниках, Плач о погибших на пожаре… Я прочитал интервью Алексея Макарова (и все-таки Полищука) и понял, что это тоже плач – Плач сына о матери, только в прозе:
«Год назад, когда умерла мама, я умолял Боженьку, чтобы он завалил меня работой. Для меня жизнь вообще поделилась на «до» и «после» смерти мамы. Не могу сказать, что мы с ней постоянно виделись, общались, – я давно живу отдельно и выплываю в мире сам. Но раньше я знал, что у меня есть мать, к которой я в любую минуту могу прийти, и она будет мне рада, всегда поймет и утешит. Я рассказывал ей все, выслушивал ее советы, мы вместе смеялись над чем-то… Теперь самого родного и близкого человека нет. А с сестрой после ухода матери отношения не стали ближе. Я самоустранился, поскольку не люблю себя навязывать, если меня там не очень хотят видеть.
Времени для переосмысления пока прошло немного. Для меня уход мамы – это боль, которая не проходит… И засыпаешь с мыслями о ней, и просыпаешься, и поплачешь… Слишком рано я потерял мать! Мне 35, а ей было всего 57! Актерская ее жизнь была в самом расцвете. И никто не мог предположить, что Люба Полищук, всегда такая активная и жизнеутверждающая, уйдет от нас так рано. Но Господу Богу так было угодно… И это моя судьба, мой крест».
Мы с Любой виделись мало, слишком много у каждого было дел, много друзей, за которых мы принимали всех знакомых, тем не менее круг общения был велик и судьба сводила нас редко, но неизменно тепло. Успел рассказать Любе о величайшей русской певице Надежде Васильевне Плевицкой, конечно, не всю ее жизнь, а лишь фрагменты из нее. Родилась в селе под Курском, пела в церковном хоре, потом сбежала из дома в балаган, где стала петь и танцевать, много трудилась и небезуспешно. И вот судьба привела ее на гастроли в Нижегородскую ярмарку. Пела в ресторане.
– Ну и что? – удивилась Люба. – Была ресторанной певичкой. Пела на потребу пьяной публики.
– Не совсем так, ее опекал Собинов, «Курским жаворонком» называл Шаляпин, – возразил я и достал книгу воспоминаний самой Плевицкой.
«В зале обычно шумели. Но когда на занавес выбрасывали аншлаг с моим именем, зал смолкал. И было страшно мне, когда я выходила на сцену: передо мною стояли столы, за которыми вокруг бутылок теснились люди. Бутылок выпито немало, а в зале страшная тишина. Чего притихли? Ведь только что передо мною талантливая артистка, красавица, пела очень веселые игривые песни, и в зале было шумно. А я хочу петь совсем невеселую песню. И они про то знают и ждут… Помню, как-то за первым столом, у самой сцены, сидел старый купец, борода в серебре. Когда я запела «Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб рогожею покрытый на санях везет…», старик смотрел на меня и вдруг, точно рассердясь, отвернулся. Я подумала, что не нравится старому купцу моя песня, он пришел сюда повеселиться, а слышит печаль. Но купец повернул снова к сцене лицо, и я увидела, как по широкой бороде, по серебру, текут обильные слезы. Заканчивала, я помню еще, свой номер «Ухарь-купец» и в конце, под бурный темп, махнув рукой, уходила я за кулисы в горестной пляске, и вдруг слышу из публики, среди рукоплесканий:
– Народная печальница плясать не смеет!
Люба задумалась, наморщив лоб:
– Так что же, она после этого весь вечер на сцене только грустила?
– Почему же? Нет. Но свою печальную песню исполняла обязательно. Ведь в жизни и былой, и нашей еще немало горестного.
– Понимаю, теперь понимаю, – сказала Люба: – почему ты в своем вечере смеха исполнял драматический монолог «Берегите шутов» о Райкине и Высоцком и философский «Монолог Моны Лизы» о силе и спасительности иронии. Номера без единой репризы. А аплодировали тебе больше, чем после самого смешного номера. «Народная печальница» – красивое звание. И… И кажется, выше, чем Народная артистка. Я с юмора начинала. Но чувствовала, что «не дохожу» до сердца зрителей. Смешу и только. В основном поэтому и ушла с эстрады. В театре все куда серьезнее. Есть над чем подумать зрителю, и посмеяться, и погрустить, и даже всплакнуть. Я завидую Плевицкой. Какое великое звание заслужила – Народная печальница!
Я потом не раз вспоминал этот наш с Любой разговор, слыша в ее театральной и кино игре искренние нотки грусти. Ведь даже в фильме «Интердевочка» за внешней бравадой ее разгульной героини проскальзывала грусть о своем незавидном положении, крутое недовольство жизнью. И даже в своем последнем фильме «Моя прекрасная няня», играя мать героини, будучи тяжелобольной, сквозь смех у нее пробивается переживание о том, что ее красивая и умная дочь не столько занимается детьми, сколько долго и трудно, а порою, хоть и смешно, но унизительно, добивается любви шоу бизнесмена. Как героя нашего времени.
Грусть и печаль – явления общемировые и совсем не случайно Люба, как истинно народная печальница, получила приз за лучшую женскую роль на международном кинофестивале.
Она старалась всегда выглядеть жизнеутверждающей, особенно перед детьми, о чем очень правильно сказал ее сын, но в душе печалилась, когда встречалась с хамством, ложью, несправедливостью, коррупцией, попранием человеческих прав. Глубоко переживала, когда уходили из жизни светлые люди, бывшие для нее кумирами; надеждой на то, что изменят жизнь до мерок цивилизации.
Помните, в когда-то знаменитой «Гренаде» Михаила Светлова, такие строчки: «Я хату оставил, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Пошел погибать на чужбине, не получив землю у себя на родине. И далее: «Отряд не заметил потерю бойца и «Яблочко»-песню допел до конца». А Люба замечала и горевала, узнавая о гибели соотечественников в так называемых «горячих точках».
Помню одну из наших последних встреч у Театра киноактера, где я реализовывал свои книги. Прежде чем предложить мне свою помощь, она горестно опустила голову:
– Прошла от метро «Баррикадная» до Театра, не более километра. И встретила трех нищенок, не говоря о музыкантах, играющих в подземном переходе. По сути – тоже нищие. Одна очень симпатичная и благородного вида девушка играла на виолончели. Краснела, но играла. Наверное, очень нуждалась. Я ей отдала все, что у меня было с собою. А в метро по радио передают, что там запрещается расклеивать объявления и заниматься попрошайничеством. Вот нищенки и перебрались на улицу. На ветер и стужу. Стоят на коленях перед иконами и молят Бога о подаянии. Сколько их по стране? Тысячи, десятки, сотни тысяч… Государство, наверное, тоже на Бога надеется… А ведь о цивилизованности государства судят по его отношению к старикам и сирым… Я в театре работаю. По утвержденному репертуару. А я бы его исправила. Меньше оптимизма и больше реализма. Вот этого – что на улице мается. И повсюду. Ну ладно, как дела? Давно не виделись».