Воздух тут же заполнился летящими брызгами, и я перестал что-либо различать уже в ярде от себя, а ветер бросил меня спиной на сходный тиковый люк, беспомощно пригвоздив меня на несколько мгновений к нему. Судно страшно накренилось, и я несколько секунд думал, что мы опрокинемся. Внезапно оно рванулось и выпрямилось, и я начал кое-что, смахивая воду с лица и закрывая глаза, видеть вокруг себя. Рядом со мной рулевой — маленький даго — вцепился в штурвал, напоминая своим видом утонувшую обезьяну, и явно едва стоял от испуга на ногах. Отведя от него взгляд, я скользнул глазами по судну, по реям и сразу понял, почему оно выпрямилось. Крюйсстеньга сломалась ниже пятки, а форстеньга — чуть выше эзельгофта. Уцелела только гротстеньга. Именно после их потери судно так внезапно выпрямилось. Каким-то чудом фок, небольшой, новый, полотняный штормовой парус, выдержал напор и теперь широко надувался (под натиском ветра шкоты, видно, ослабли). Впрочем, больше удивляло то, что уцелели нижние марсели на фок- и грот-мачте[7], и это тогда, когда верхний рангоут, где были убраны паруса, на фок- и бизань-мачте унесло.
И теперь, после первого ужасного натиска бури, едва не погубившего судно, уцелело, хоть и с трудом, три паруса, и наша посудина, гонимая страшной бурей, неслась вперед по волнам.
Я взглянул на свою одежду и фотоаппарат. Они были залиты водой, однако, как выяснилось позже, фотоаппарат еще мог снимать. Я пробрался к срезу полуюта и уставился на главную палубу. Каждую минуту волны разбивались о борт судна, и брызги громадными белыми облаками постоянно перелетали через нас. И в моих ушах стоял несмолкаемый рев чудовищного урагана.
Тут я увидел помощника. Прислонившись к лееру с подветренной стороны, он что-то рубил топориком. Вода то доходила ему до колен, то целиком захлестывала его, но его орудие ни на секунду в этом водяном хаосе не прекращало своей работы, когда он рубил и обрезал такелаж, удерживавший бизань-мачту от падения на борт.
Я видел, как он снова огляделся по сторонам и махнул топориком двум вахтенным матросам, которые, с трудом продвигаясь вперед, шли по заливаемой водой палубе к корме. Он даже не пытался кричать, ибо в столь невероятном реве ветра его крика не было бы слышно. Да, ветер выл с такой силой, что я даже не услышал, как сорвало стеньги, хотя треск ломающегося рангоутного дерева, вероятно, был таким же громким, как и выстрел из большой пушки. В следующее мгновение я засунул фотоаппарат в один из курятников на юте и стал пробираться к сходному люку, ибо понимал, что от меня без пары топоров будет мало пользы помощнику.
Вот я и у сходного люка. Я отдраил его, отворил дверцу и спрыгнул на ступеньки. Я захлопнул дверцу, задраил ее, спустился вниз и уже через минуту держал в руке по топору. Я поднялся с ними наверх, тщательно задраил дверцы сходного люка за собой, и вот я уже на главной палубе, где по горло в воде помогаю рубить снасти. Второй топор я сунул в руки одному из матросов.
Вскоре мы избавились от такелажа.
Затем мы, едва пробравшись вперед среди бурлящих водяных воронок и пены, захлестывавших судно, когда волны с грохотом ударялись о борт, наконец пришли на помощь второму помощнику, который вместе с людьми из своей вахты отчаянно обрубал удерживаемые такелажем сломанную форстеньгу и рангоут, с грохотом ударявшиеся о борт судна.
Но не думайте, что нам это далось легко. Когда работа подходила к концу, громадная волна накрыла палубу и швырнула одного из матросов на запасную стеньгу, прикрепленную внутри фальшборта под кофельпланкой. Вытащив бесчувственного бедолагу из-под рангоутного дерева, куда его бросило волной, мы обнаружили, что у него сломаны левая рука и ключица. Мы отнесли его на полубак и, там, как умели, перебинтовав, оставили его в полубессознательном состоянии на койке.
Затем мы в течение нескольких изматывающих часов устанавливали лосьштаги. Потом все мы, матросы и офицеры, прошли на ют и стали ждать, готовые в любую минуту броситься туда, где слабые и ничтожные человеческие силы могут пригодиться для нашего спасения. С большим трудом плотнику удалось исследовать колодец, и он к нашему восторгу обнаружил, что мы не набираем воду и что сломанное рангоутное дерево не нанесло серьезных повреждений судну. К полудню следующего дня волнение на море стало столь чудовищным, что за штурвалом стояли два полуобнаженных матроса, ибо малейшая оплошность в управлении могла привести к ужасным последствиям.
Во второй половине дня мы с помощником спустились в кают-компанию, чтобы подкрепиться, и здесь под оглушающий рев ветра мне удалось перекинуться парой слов с моим начальником. Говоря о смерче, непосредственно предшествовавшему первому натиску циклона, я упомянул о свечении, и он мне ответил, что это, вероятно, результат электрического взаимодействия между тучами и морем.
Затем я осведомился у него, почему капитан не лег на другой курс и не ушел от шторма, а плыл перед ним, рискуя опрокинуться или получить пробоину. На это помощник мне ответил, что мы находимся на линии смещения, иными словами, прямо на пути вихря, или центра циклона, и что шкипер делает все возможное, чтобы уйти в подветренную сторону, прежде чем центр со своим ужасным Пирамидальным морем нагонит нас.
— Если нам не удастся убраться с его пути, — угрюмо заключил он, — вам вряд ли представится случай проявить то, что вы сфотографировали!
Я спросил у него, откуда ему известно, что судно находится прямо на пути вихря, и он ответил, что на это указывает то, что ветер не меняет направления и лишь усиливается, а также то, что барометр постоянно падает.
И вскоре мы вернулись на палубу.
Как я уже говорил, в полдень поднялось ужасное волнение, однако к четырем часа пополудни оно настолько усилилось, что по палубе на носу или корме было невозможно пройти, а в борт били волны весом в сотни тонн, сметавшие все на своем пути.
Все это время циклон так невероятно громко ревел и выл, что ни одно сказанное или выкрикнутое слово, даже в самое ухо, было невозможно разобрать, поэтому нам приходилось общаться при помощи знаков. Вот почему, чтобы немного отдохнуть от мучительного и выматывающего ветра и покурить, офицеры по очереди (то по одному, то по двое) спускались в кают-компанию.
Как раз во время одного такого «перекура» помощник и сказал мне, что вихрь циклона находится, вероятно, в восьмидесяти или ста милях от нас и что он приближается к нам со скоростью около двадцати узлов в час и что — при такой скорости, намного превосходящую нашу, — возможно, нагонит нас еще до полуночи.
— Неужели не удастся свернуть в сторону? — спросил я. — Хоть немного отвернуть и пересечь его путь чуть быстрее, чем мы идем сейчас?
— Нет, — ответил помощник и задумчиво покачал головой. — Волны, если мы предпримем такую попытку, снесут мачту и такелаж. В подобных случаях говорят «беги, пока не ослепнешь, молись — пока не лишишься дара речи!», — с каким-то жестоким отчаянием произнес он.
Я в знак согласия кивнул головой, ибо понимал, что это правда. После этого мы замолчали, а еще через пару минут поднялись на палубу. Ветер к этому моменту усилился и яростно трепал фок, но, несмотря на это, в тучах появился разрыв, откуда лился удивительно яркий солнечный свет.
Я взглянул на помощника и улыбнулся, ибо увидел в этом доброе предзнаменование, но он покачал головой, словно говоря: «Это не добрый знак, а знак, предвещающий еще худшее».
И он, как я вскоре убедился, был прав; ибо не прошло и десяти минут, как солнце спряталось, и прямо, казалось, над верхушками мачт повисли тучи — громадная надувающаяся паутина из черного пара, чуть ли не смешавшаяся с клубами пены и брызг. Ветер, казалось, крепчал с каждой минутой, завывая столь ужасно, что временами начинали ныть барабанные перепонки.
Так прошло около часа; судно бежало под двумя марселями, видимо, нисколько не утратив хода после потери фока, только, пожалуй, больше, чем прежде, зарываясь носом в воду. Около половины шестого в воздухе над нами раздался еще более громкий рев, столь мощный и страшный, что приводил в оцепенение и потрясал; и в то же мгновение ветер сорвал оба марселя с ликтросов, а также поднял с юта в воздух один из курятников, с неслышным грохотом обрушившийся на главную палубу. К счастью, не тот, куда я засунул фотоаппарат.
Потеряв марсели, мы остались с голыми, без одного клочка парусов мачтами. Однако усиливающийся ветер был столь яростен, столь мощен его натиск, что судну, гонимому ветром, дувшему в рангоут без парусов и корпус, удавалось опережать чудовищные, накатывавшие волны, теперь достигавшие действительно устрашающих размеров.
Следующие час или два, насколько я помню, время тянулось монотонно. Время скверное и потрясающее, с постоянным оглушающим ревущим завыванием шторма. Время уныния и захлестывающих волн, на которых судно качалось и плыло вперед. И с каждым часом ветер свежел, а вихрь циклона — «Дуновение смерти» — становился все ближе.
Следующие час или два, насколько я помню, время тянулось монотонно. Время скверное и потрясающее, с постоянным оглушающим ревущим завыванием шторма. Время уныния и захлестывающих волн, на которых судно качалось и плыло вперед. И с каждым часом ветер свежел, а вихрь циклона — «Дуновение смерти» — становился все ближе.
Ночь опустилась на землю рано, или если не ночь, то темнота, что собственно одно и то же. И теперь я явственно видел, сколько разлито вокруг нас электричества. Молнии не сверкали, зато во тьме появлялись порой дрожащие огни. Мне не подобрать более верного определения, чем «дрожь» света — широкие, блеклые полосы дрожащего света на черном, внушающем ужас покрове туч, висевших, казалось, так низко, что при каждом крене судна котик на грот-мачте, должно быть, «взбаламучивал» их.
Действие электричества проявлялось и в появлении на ноках рей «блуждающих огней». Были они не только на ноках рей; иногда они по несколько или по одному скользили вверх либо вниз по фока и кормовому штагу, временами смещались при крене судна то в одну, то в другую сторону. Зрелище это было необычайное. Примерно через час, кажется, вскоре после девяти часов вечера, я стал свидетелем самого поразительного электрического явления, когда-либо виденного мною; это было ни больше ни меньше северное полярное сияние — зрелище удивительное и почти устрашающее, сверхъестественное и загадочное. Я хочу, чтобы вы уяснили, что речь идет не о полярном сиянии — его и не увидишь здесь, так далеко на юге, — а о необычайном электрическом явлении, проявившимся тогда, когда вихрь циклона находился в двадцати или тридцати милях от судна. Оно произошло неожиданно. Сначала севернее в накатывавшие волны ударила «стержневая» молния; затем вдруг небо озарил красный свет, а сразу после этого над красным светом появились узкие полосы зеленоватого пламени. Они были видны, наверно, с полминуты; как-то странно дрожа, они то расширялись, то суживались на небосводе. Это зрелище внушало благоговейный страх.
А потом, медленно, все пропало, и осталась только чернота ночи, разрываемая повсюду светящимися гребешками волн.
Я не знаю, удалось ли мне описать происходящее и бедственность нашего положения. Очень трудно — тем, кто никогда не испытывал ничего подобного, — даже представить, как немыслимо громко завывал ветер. Вспомните самый страшный гром в своей жизни, а потом представьте, что это громыхание длится без перерыва часами, смешиваясь с отвратительно угрожающим ревом и превращаясь в постоянный вой, столь временами резкий, что начинают болеть барабанные перепонки; затем вы воспринимаете только количество звука, который надо вытерпеть во время одной из этих бурь. А еще сила ветра! Вам доводилось когда-либо сталкиваться с ветром столь мощным, что он разжимал вам губы, хотели ли вы того или нет? Это небольшая деталь, но она, возможно, даст вам представление о силе ветра, способного выделывать такие штуки со ртом человека. При этом возникает неприятное ощущение — чувство глупейшего бессилия (другого определения и не подберешь).
Также я узнал и то, что при таком ветре невозможно дышать. Это всего лишь констатация факта, ничтожная подробность, но она позволяет представить силу ветра. А вот и более наглядное доказательство его мощи: ветер, перевернув в рострах одну из спасательных шлюпок, прижал ее к бизань-мачте и там в щепы, словно ее сжала чудовищная невидимая рука, раздавил ее. Поможет ли этот пример представить вам силу ветра, которого вам не увидеть, проживи вы хоть тысячу жизней? Помимо ветра, здесь гуляли и гигантские волны, ужасно швырявшие судно. На моих глазах его корма поднялась на такую высоту, что я видел волны впереди поверх рей формарселей, а когда я скажу, что они находятся на высоте от семидесяти до восьмидесяти футов над палубой, то вы, возможно, сумеете понять, что творилось в океане, когда туда пришел тропический шторм.
Что же касается размеров и свирепости волн, то у меня имеется фотография, сделанная мною в десять часов вечера. Она была снята при помощи вспышки, и здесь не обошлось без содействия капитана. Мы зарядили старый пистонный пистолет порошком магния и пыжом. Потом, когда я был готов, я открыл затвор объектива и направил его поверх кормы в темноту. Капитан выстрелил из пистолета, и в то же мгновение при яркой вспышке света я увидел надвигавшуюся на нас волну. Сказать, что это была гора, значит, ничего не сказать. Она походила на двигающуюся скалу.
Когда я закрывал затвор фотоаппарата, у меня в голове промелькнул вопрос: «Выживем ли мы?» И вдруг я осознал, что я всего лишь маленький человек на маленьком суденышке посреди громадного океана. И затем ко мне пришло новое понимание; я неожиданно осознал, что поддаться сильному страху не так-то уж и трудно. Это понимание было чем-то для меня новым и отозвалось больше в желудке, чем в сердце. Страх! Я столько раз попадал в шторм, что и забыл, что его можно бояться. Вот почему при мысли о непогоде я, вспоминая унылые сырые ночи, свою еще более сырую штормовку, затхлый запах и мрачное настроение на судне, обычно испытывал чувство раздражения и отвращения. Но страх — никогда! Моряк не боится ненастья так же, как верхолаз высоты. Это, так сказать, неотъемлемая сторона его рода занятий. И вот теперь это отвратительное ощущение опасности!
Отвернувшись от гакаборта и поспешно спускаясь вниз, чтобы протереть, ибо брызги летели отовсюду, и все намокало, объектив и накрыть фотоаппарат, я, не удержавшись на ногах, пребольно ударился лицом.
Когда я протирал фотоаппарат, вниз, чтобы перевести дух, спустился помощник.
— Все еще возишься? — осведомился он.
— Да, — ответил я и обратил, не вполне отдавая себе в том отчет, внимание на то, что он не попытался закурить трубку, когда стоял, положив согнутую руку на медный канделябр.
— Тебе никогда не проявить их, — заметил он.
— А вот и нет! — возразил я, но как-то натянуто, ибо его слова пришлись некстати, и еще больше встревожили меня, и без того недавно обеспокоенного неприятными мыслями.
— Увидишь, — лаконично, но с какой-то жесткостью в голосе произнес он. — Еще до полуночи мы пойдем на дно.
— Так нельзя говорить, — проговорил я. — Зачем же тогда идти навстречу опасности? Суда переживали и не такое!
— Ой ли? — очень тихо произнес он. — Немногие суда возвращались домой после того, через что нам предстоит пройти. Полагаю, ты сознаешь, что менее чем через час мы окажемся в центре урагана?
— Ну что ж, — ответил я, — я-то буду фотографировать. Думаю, если мы уцелеем, мне будет что показать на берегу.
Он как-то странно и горько рассмеялся.
— Занимайся чем угодно, — проговорил он. — Мы не в силах помочь себе. Если мы не утонем до того, как попадем в центр урагана, он в два счета разделается с нами!
Затем этот оптимистично настроенный, командовавший мной офицер медленно повернулся и поднялся на палубу, оставив меня, как нетрудно представить, весьма обрадованного его бодрыми словами. Вскоре я, закрыв за собой сходной люк на задвижку, последовал за ним и с трудом, наобум хватаясь в темноте за все, что придется, добрался до среза полуюта. И мы застыли в ожидании — ветер адски выл, главные палубы непрестанно заливало водой, бурлящей и ревущей в темноте. Чуть позже кто-то сильно дернул меня за рукав, и я, обернувшись, едва признал капитана, пытавшегося привлечь мое внимание. Я схватил его за запястье, желая таким образом показать, что понял, что он хочет, и тут он, встав на четвереньки, пополз к корме по заливаемой волнами палубе юта; я последовал за ним, зажав рукоятку фотоаппарата между зубов. Он добрался до сходного люка и отомкнул дверцу по правому борту. Я закрыл дверцу и спустился за ним в кают-компанию. Здесь он повернулся лицом ко мне. Это был удивительно бесшабашный человек, и я от него узнал, что он привел меня сюда лишь для того, чтобы сообщить мне, что вихрь очень скоро обрушится на нас и что мне представится возможность сделать снимок всей моей жизни — фотографию вызывающего много толков Пирамидального моря. Короче, он желал, чтобы у меня было все готово и пистолет заряжен порошком магния, ибо, как он заметил, «Если мы уцелеем, то сможем предъявить эту редкую диковинку на берегу некоторым Фомам неверующим». Вскоре мы все приготовили, а затем вновь поднялись на палубу. Заряженный пистолет капитан положил в карман своей шелковой штормовки.
Там, под защитой брезента, мы ждали смерча. Второго помощника я видеть не мог, зато иногда передо мной мелькал смутный силуэт первого помощника, стоявшего за нактоузом[8], и, очевидно, следящего за рулевым. Все вокруг тонуло в кромешной тьме, только в нактоузе виднелся крошечный кружок света, да на нависших гребнях волн переливались фосфоресцирующие огни.
А над нами и вокруг нас стоял, заполняя весь небосвод, несмолкаемый безумный вой циклона; его грохот был столь чудовищен, а ветер таким бешеным, что я и поныне, оглядываясь назад, бываю так же поражен, как и в те последние минуты.