– Бежим в деревню! – кричала тем временем девочка. – Надо позвать на помощь, пока не поздно!
И он бросился за ней. Бежать во время грозы оказалось тяжело, дорогу развезло, сандалии увязали в грязи, страшно громыхал гром, и молнии, казалось, норовили ударить прямо в мчащиеся по тропинке вдоль берега маленькие фигурки. Вскоре Женя выдохся, дыхание перехватило, невыносимо закололо в боку. Таня убежала далеко вперед, а он, поскользнувшись, упал на грязную мокрую траву и заплакал от отчаяния и бессилия…
Что было дальше, Лохнесс не помнил. Он точно впал в тяжелый сон и очнулся только на следующий день, в собственной кровати. Привычной утренней бодрости не ощущалось, наоборот, он с трудом вынырнул из ватного сна и в первый момент не смог понять, где находится. То, что произошло вчера, показалось сном, и первой мыслью было как можно скорее пойти завтракать, чтобы потом найти Таню и Ваню и рассказать им, какой странный сон ему приснился… Женя огляделся, мамина кровать была застелена. Солнце стояло уже высоко, заливало ровным светом всю комнату.
«Уже поздно», – подумал Лохнесс, и тут сознание его начало потихоньку проясняться. Ваню спасли? Или?.. Нет, такого не может быть! Конечно, Ваню спасли.
Он все не мог решить, что ему делать, то ли встать, то ли оставаться в постели. Как он вообще здесь очутился? Последнее, что он помнил, – это берег реки…
Все-таки поднявшись, Женька на цыпочках подошел к двери. Из комнаты хозяйки доносились голоса.
– …лучше будет уехать, – говорила мама. Судя по голосу, она только что перестала плакать.
– А чего уезжать, уплочено ж уже, – отвечала хозяйка таким тоном, что стало ясно: если они и уедут, денег она не отдаст.
– Думаю, ребенку будет тяжело тут… Все постоянно будет напоминать о трагедии.
Трагедии! Женя так и замер.
– Да ребячья-то память короткая. Погорюет и перестанет, – вяло возражала Анна Николавна. – Оно, конечно, жаль парнишку. Понесла ж его нелегкая… И Витьку жаль, отца его, сопьется теперь вконец. Если только баба какая не подберет. А оно, может, и сладится… Так-то он ничего мужик, не злой, рукастый. Опять же без багажа остался…
– А что мать Вани, она умерла?
– Верка-то? Да жива вроде. Только она уже, почитай, лет восемь как в город подалась.
– В Пермь?
– А кто ж ее знает? С тех пор ни слуху ни духу.
Женщины за дверью замолчали, мальчик переступил с ноги на ногу и уже собирался пойти к ним, как хозяйка вдруг проговорила со злорадством в голосе:
– В деревне говорят – это твой пацан Ваньку подначивал Каму переплыть.
– Да вы что? Как это – подначивал? – мамины слова прозвучали сдавленно, точно у нее перехватило горло.
– Да вроде как говорил, что Ваня слабак и ему не переплыть ни в жизни. А тот как будто не хотел плыть, да заершился…
– Да быть такого не может! Не верю! – разгорячилась мама. – Вот проснется, я у него спрошу… Но я и так знаю, что это неправда… Чтобы мой Женька!..
– Я-то чего, я тебе верю… – фальшиво посочувствовала хозяйка. – Да люди говорят, а на чужой роток, всяко, не накинешь платок… Лишь бы до милиции разговоры не дошли…
«До милиции!» Женя так и замер на месте. Весь ужас происшедшего вдруг навалился на него, как тяжелая могильная плита. Вдруг стало трудно дышать, он, согнувшись, еле добрел до кровати и повалился на нее.
Ваня мертв. Его друг утонул в этой проклятой Каме… Но это еще полбеды. Беда в том, что теперь все, включая Таню, будут смотреть на него, Лохнесса, как на виновника Ваниной смерти. Да, он ни при чем, да, никто не знал, что так получится, но разве же это оправдание? И разве это оправдание для него самого? Вспомнились глаза Тани, смотревшие на него так, что он сам предпочел бы умереть в тот момент. И мальчик взвыл от боли, заметался по постели, но тут же, испугавшись, что его услышат, заставил себя замолчать.
Ему вдруг очень сильно захотелось исчезнуть, скрыться куда-нибудь, только чтобы никогда больше не показываться на глаза ни одной живой душе, не видеть обращенных на него взглядов. Как это сделать, он совершенно не представлял. Но делать что-то было надо.
Женька торопливо оделся и направился было к выходу, но внезапно услышал чьи-то шаги под окном и стук во входную дверь. «За мной пришли! – почему-то подумал он. – Из милиции! Меня арестуют за то, что я виноват в смерти Вани!»
Времени на раздумья не было. В сени нельзя, а сюда вот-вот выйдут хозяйка с мамой. Оставалось окно в задней комнате. Он тенью метнулся туда, толкнул тяжелую дверь, молясь про себя, чтобы она была открыта. Дверь поддалась. В комнате оказалось темно, пахло затхлостью и пылью, единственное окно, ведущее на задний двор, завешено грубыми занавесками. Он схватился за раму, судорожно ее дергая и пытаясь открыть. Окном, видимо, давно не пользовались, краска присохла и не хотела поддаваться. Наконец раздался треск, створка приоткрылась, и в комнату ворвался свежий воздух. Женя вскочил на подоконник, спрыгнул в огород и бросился на улицу. Он бежал к реке, а мимо шли люди, которые, как ему казалось, все пристально смотрели на него, потому что знали, что это он убил своего друга. Это было совсем уж невыносимо!
Наконец Лохнесс очутился там, куда стремился. Вдали показался дебаркадер, недавно выкрашенный бирюзовой краской, – место, которое в деревне именовали пристанью. Сколько раз они бывали тут втроем!..
«Только бы никого не встретить из знакомых», – подумал он.
У кассы толкался народ, сновали туда-сюда старики с огромными, чем-то резко пахнувшими рюкзаками, бабки с набитыми сумками, молодые парни, семьи с детьми. Очевидно, скоро должна была подойти «Ракета».
Он остановился в стороне, шумно переводя дыхание.
«И что тут стою, все равно билет не на что купить», – пронеслось в голове. Куда и зачем ехать, он даже не думал. Главное – подальше от Сташкова. А для этого нужно попасть внутрь «Ракеты». Женька выпотрошил карманы, но нашлись только одна копейка и смятый фантик.
Минут через десять и впрямь показалась «Ракета», пришвартовалась у причала. Народ стал кучковаться поближе к трапу, рябой мужичок в кургузой куртке проверял билеты. Лохнесс, у которого уже созрел план, вертелся неподалеку. И после того, когда последний пассажир вошел на борт, а мужичок с рыжим матросом убрали трап и направились к швартовам, Женя напрягся, как сжатая пружина, и прыгнул… Но до палубы не долетел, лишь коснулся борта и соскользнул вниз, в неожиданно холодную воду.
У причала оказалось очень глубоко, и от испуга мальчик тут же пошел бы ко дну, если бы за ним не прыгнул все тот же рябой мужичок. Матерясь на чем свет стоит, он пребольно ухватил Женькины отросшие за лето вихры и вытащил на берег.
Потом была суматоха. Когда поняли, что угрозы его жизни нет, Женьке влетело со всех сторон, не только ругали, но и подзатыльников отвесили. Прибежали мама и Анна Николавна, кричали, плакали – но все это было как в тумане. В памяти остались только слова, которые произнес с ухмылкой рыжий матрос: «Кому на роду писано быть повешенным, тот не утонет».
На завтра чемоданы были уже собраны, уезжали на самой первой «Ракете», в шесть тридцать.
Женя и сам не знал, хочет ли он увидеть Таню, или духу ему не хватит посмотреть ей в глаза. Но когда оставалось полчаса до отъезда и мама в спешке запаковывала деревенские гостинцы, на которые вдруг расщедрилась хозяйка, какие-то сушеные грибы и банки с вареньем, Женя, выйдя на улицу, увидел у калитки Таню. Девочка подошла к нему и спокойно проговорила:
– На похороны, значит, не придешь.
– Ну вот, не получится, значит, – прошептал он, ком подкатил к горлу. – Мама настаивает, чтобы мы непременно сегодня уехали.
– Я слышала, тебя вчера на пристани выловили, – по ее лицу пробежала тень, но так быстро, что Женя даже не понял, как Таня относится к его поступку.
Так они стояли и молчали, не зная, что еще сказать друг другу.
– Как ты? – спросил он наконец, не зная, насколько это будет уместно.
– Да нормально вроде, – она пожала плечами.
– А похороны когда?
– Завтра.
Они еще помолчали некоторое время, потом она неожиданно заговорила, очень быстро, путаясь в словах:
– Когда его достали, он уже мертвый был. Кирюха говорит, не хватался даже, а это плохой знак… Но они, конечно, пытались, это, как его, искусственное дыхание… А «Скорая» только через час приехала. И милиция… Нас всех допрашивали, и меня тоже.
– А я? – тихо спросил он и тут же испугался, что Таня неправильно поймет вопрос, но она ответила именно то, что было нужно:
– А тебя потом хватились, стали искать, еле нашли на берегу. Ты как без сознания был. Хотели даже в больницу вести, но доктор посмотрела, укол сделала и сказала, что не надо, лучше дома…
И вдруг, без всякого перехода:
– Знаешь, что в этом во всем самое жуткое? Глаза его отца. Никогда в жизни ничего страшнее не видела… И плохо, что он не пьет сейчас, все боятся, что руки на себя наложит…
– Ты мне оставишь свой адрес? – спросил Женя.
– Зачем? – Она пожала плечами, но, не дав ответить, тут же достала из кармана листок и всучила Жене. Ясно – заранее заготовила. А потом, не прощаясь, повернулась и вышла со двора. И он подумал, глядя ей в спину, что вряд ли они когда-нибудь напишут друг другу хоть пару строк.
Вышло, впрочем, иначе. Уже в сентябре Женя, сам не зная почему, написал Тане длинное письмо. О школе, о друзьях, о секции борьбы, в которую записался, о фильме, который видел в кинотеатре. Но ни слова о Ване.
Таня не ответила. Он разозлился, написал еще и еще, но ответа так и не получил. И тогда Лохнесс решил, что больше писать не будет, но, когда вырастет, обязательно найдет Таню, приедет к ней и, глядя в глаза, спросит, почему же она не отвечала на его письма. Разумеется, ничего подобного не произошло.
А в то утро они с мамой взяли свои чемоданы и отправились на пристань, чтобы уехать и никогда больше не возвращаться в эту деревню.
Когда они садились в «Ракету», то встретились с соседкой Тани, высокой старухой в ярко-зеленом платке. Она внимательно посмотрела на Женю, пожевала губами и отвернулась.
«Она тоже, конечно, все знает. Она, может, хотела бы плюнуть мне в лицо, но стесняется мамы», – почему-то решил он. Воздуха вдруг стало не хватать, и он не пошел в салон, а бросился на корму, схватился за поручень и стоял там до самого отплытия. К его удивлению, мама за ним не пошла.
Наконец судно отчалило. Лохнесс не двинулся с места, все стоял и смотрел вниз на бурлящие водные дорожки, оставляемые водометами на глади реки. В голове не было никаких мыслей.
Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он вздрогнул и нехотя обернулся. Рядом стояла мама. На лице ее отразилась многодневная усталость, она как будто постарела лет на пять, сеточка морщин поселилась рядом с еще молодыми глазами. Она слабо улыбнулась, взяла Женю за плечо и обняла.
– Нам обоим лучше забыть. И жить дальше, – сказала она.
– Я не смогу, – хмуро ответил Женя, вырываясь из объятий.
– Сможешь. Время пройдет, и сможешь. Ты ведь ни в чем не виноват, запомни это, что бы ни твердил хоть весь остальной мир. Я знаю. Ты любил его.
Лохнесс ничего не ответил. Она нагнулась к нему и прошептала:
– Он научил тебя ценить жизнь еще сильнее. Запомни это навсегда. И проживи ее так, чтобы не было стыдно, проживи за двоих, если сможешь.
Он поднял заплаканное лицо и ответил:
– Я постараюсь.
После этого мама отвезла его на дачу к подруге, и через некоторое время воспоминания о том, что случилось в Сташкове… нет, не исчезли, но поблекли, стали менее болезненными и яркими.
А осенью он пошел в школу и окунулся в новые проблемы.
* * *Потом, взрослея, он часто думал: а вот этого Ванька никогда не увидит, а вот здесь никогда не побывает. При этом ему всегда становилось грустно. И еще огромное потрясение Женя испытал, когда прочитал «Жизнь Клима Самгина». Его поразило, как похожа пережитая им драма на описанную Горьким сцену гибели Бориса. «Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?..»[1]
Сейчас, ночью, сидя на заваленной снегом скамейке, он, еще молодой, но абсолютно сломленный человек, понял вдруг, что мальчик не только был, но и оказался счастливее его. Ваня навсегда остался в беззаботном детстве, где дружба до гроба, радость на всех, веселье до колик. Эта мысль поразила до глубины души.
«Зачем жить? – думал Крутилин. – Чтобы зарабатывать, тратить, разочаровываться в друзьях, в любимых? А потом умереть? И зачем все это и кому это надо? Как невыносимо на душе… И с этим теперь жить?..» Мысли становились тяжелыми. Надо было что-то делать, и решение созрело.
Он поднялся и тяжелой неровной походкой направился к дороге. «Только бы повезло, только бы повезло», – приговаривал он про себя.
Машин на бульваре в это время было уже не слишком много, сбавлять ход при виде голосующего Лохнесса они не спешили. А те водители, которые все же останавливались, услышав, куда ехать, отрицательно качали головами и жали на газ. Даже «гости столицы» с Кавказа или Средней Азии, обычно готовые везти куда угодно, лишь бы хорошо заплатили и показали дорогу.
Когда рядом тормознул старый «Додж» с кузовом «универсал», Евгений уже успел порядком замерзнуть. Водитель, бородатый мужчина лет пятидесяти с зажатой в зубах сигарой, сначала просто удивился:
– Куда?! Ночь на улице, какое за город!
Но Крутилин вцепился в него мертвой хваткой:
– Я тебе заплачу. Много. Очень много, – он стал вытаскивать из бумажника деньги.
Водитель посмотрел на него, на деньги, снова на него.
– Ладно, черт с тобой, садись.
– Мы туда за час доедем, я ручаюсь, – Крутилин не верил своей удаче. – Я тебя не обижу. Бумажник весь твой.
– За час не доедем, а за полтора доберемся, – пробасил бородатый. – Я те места знаю. Только, чур, деньги вперед. Бумажник, так и быть, себе оставь, а деньги я возьму.
Крутилин вынул все имеющиеся купюры:
– Держи.
Бородатый дал по газам.
Теплое нутро автомобиля обволокло Лохнесса, и он, привалившись виском к двери, мерно покачивался ей в такт.
– Музыку включить? – спросил бородатый.
Евгений не ответил.
* * *В начале августа 1995 года Лохнесс с двумя приятелями махнул отдыхать в Крым. Ему было двадцать четыре года, он уже владел своим бизнесом, заработал первые в жизни «солидные» деньги и жаждал развлечений и приключений.
В тот день они поднялись на одну из красивейших крымских гор – Ай-Петри. Полюбовались открывавшимися сверху видами и, объевшись тяжелой восточной еды в ресторане на вершине, довольные и усталые, решили, что пора идти обратно. Шагали весело, спускаться по петляющей дороге, с поворотами на сто восемьдесят градусов, прозванными в народе «тещины языки», было куда проще, чем взбираться.
Они дошли до знаменитой Серебряной беседки и остановились, чтобы сфотографироваться на ее фоне. Внезапно послышался шум мотора, и из-за поворота показалась машина. Она остановилась недалеко от ребят, прямо напротив крутого обрыва. Из автомобиля опрометью выскочила девушка в белом платье и скрылась за соседними кустами. Очевидно, ей стало плохо за время путешествия, резкие изгибы дороги и перепады давления часто играли такие злые шутки с непривычными туристами.
Сам не зная почему, Женя обратил внимание на машину. За рулем зеленых «Жигулей», крепко в него вцепившись, сидела еще одна девушка, бледная, с каким-то отстраненным и пустым взглядом. Взгляд этот Лохнессу не понравился. «Наркоманка, что ли?» – подумал он и поспешил отвернуться.
В это время из-за кустов показалась первая девушка, и парни наперебой принялись заигрывать с ней: она оказалась очень симпатичной и к тому же здорово была смущена произошедшей с ней неприятностью.
Женя не отставал от приятелей и уже забыл про вторую девушку, сидевшую в машине, когда услышал звук, из-за которого весь покрылся мурашками. Это был шорох шин по гравию. Он медленно обернулся и увидел, как автомобиль, набирая ход, приблизился к краю обрыва… Бампер мелькнул в воздухе, и через мгновение где-то внизу раздался жуткий грохот и скрежет, а следом за ним – звук взрыва. Ребята ошеломленно застыли на месте, потом бросились к краю пропасти и увидели полыхавшую огнем груду железа.
Это происшествие всколыхнуло обычно беззаботных курортников и породило много слухов, еще долго будораживших Южный берег Крыма. Говорили, что тормоза были неисправными, что у водительницы случился сердечный приступ, даже высказывалось предположение, что она просто заснула за рулем.
Но, пожалуй, только Женя знал, что это не так. Еще долго он вспоминал пустой взгляд той девушки. Теперь он был уверен, что девушка не наркоманка, она находилась в полном сознании, когда машина начала скатываться с горы. Она нарочно так сидела и ничего не предпринимала, не нажимала на тормоз, не звала на помощь, просто позволила событиям произойти так, как они произошли. Получается, они с друзьями были невольными свидетелями настоящего самоубийства. Ее подруга тогда плакала, билась в истерике и утверждала, что не знает, почему так произошло, что ничего не предвещало беды, но Женя ей не поверил, он ведь видел те отчаявшиеся глаза. Такие глаза бывают на перепутье. На полпути между жизнью и смертью.
* * *Сейчас, в снежную рождественскую ночь, Лохнесс вспомнил ту девушку в Крыму и понял, что принял единственно правильное решение в своей жизни, которое по-настоящему что-то изменит. Сколько он пытался до этого? Сколько играл с фортуной, боролся, падал, снова вставал, но пришел момент, когда надо признать: у него не получилось. Признать и сделать выводы.
Жить ему больше незачем. То, что было дорого, он потерял в одночасье. Мамы уже нет, стыдно ни перед кем не будет. Кто у него еще остался из близких? Никого. Со своим отцом он незнаком вообще, тот горевать не станет, даже если и узнает. Что уж тут говорить… А про жен, теперь уже бывших, и думать не хочется.