Андрей Анатольевич был лауреатом всех мыслимых премий и кавалером многочисленных орденов, его проекты неизменно завоевывали первые места и золотые медали на различных конкурсах, столица была (и по сей день) обязана ему несколькими десятками монументальных сооружений, спроектированных, кстати, с отменным вкусом, и посему оказавшимися как бы вне эпох и модных архитектурных течений. На зданиях, спроектированных в мастерской Лодзиевского, стояла как бы незримая печать избранности, элитности, что особенно почиталось номенклатурой во все времена.
И в личной жизни все складывалось превосходно: в тридцать лет Андрей женился на красавице-украинке, жившей с ним в Киеве по соседству. Когда он уезжал учиться в Москву, он оставил голенастого, невзрачного подростка, о будущей привлекательности которого говорили только огромные черные глаза с длинными ресницами. А через десять лет, оказавшись в Киеве по служебным делам, Андрей Анатольевич забрел к бывшему своему дому и навстречу ему выбежала…
В общем, Марина всегда любила своего соседа, так что предложение руки и сердца приняла с восторгом. Сыграли свадьбу, молодые уехали в Москву, а через год с небольшим Марина, беременная своим первенцем, уехала рожать к маме с папой, чтобы не отвлекать вечно занятого мужа от важной работы. Ребенок должен был родиться в начале августа, в середине июня Марина Лодзиевская в одноместном купе международного вагона отправилась в Киев. Точнее, 16 июня 1941 года…
Возможно, это покажется странным, но Андрей Анатольевич практически не пытался выяснить дальнейшую судьбу своей супруги и ребенка. Он считал, что жена предала его, бросила, не посчиталась с тем, что оставляет в этом мире совершенно одного. К тому же ее родители — когда-то довольно зажиточные крымские помещики, а потом — просто скромные служащие, явно должны были обрадоваться избавлению от ненавистных «Советов и декретов».
Когда Андрей Анатольевич после войны попал в Киев, то обнаружил, что был, в общем-то, прав. Новые жильцы кое-что поведали о судьбе его бывших родственников. Они знали, что пожилая супружеская чета с дочерью и младенцем-внуком уехали в Крым, «в свое имение под Гурзуфом». Там следы потерялись навсегда: искать каких-то Гайченко Андрей Анатольевич не собирался, а если ребенок выжил и носит их фамилию, а не его… Значит, так судьба сложилась.
Марина так недолго пробыла в Москве, так быстро забеременела и вследствие этого так мало где бывала, что никто из окружения Андрея Анатольевича ее не запомнил. В глазах общественности он по-прежнему оставался холостяком и даже завидным женихом: не многие достигают такого положения, какого достиг он, к тридцати годам с небольшим.
Не говоря уже о полученной сразу после войны квартире — роскошной, барской квартире на любимой с детства Остоженке, по соседству с жильем его детства. От новостроек на улице Горького и в прочих престижных тогда местах Андрей Анатольевич отказался наотрез: слишком много «новой элиты» там собралось.
А в этой квартире, расположенной на последнем этаже четырехэтажного «доходного дома», обустроился с удовольствием, вкусом и комфортом. Больше всего внимания уделил, конечно, кабинету, но были и гостиная, и столовая, и спальня, и мастерская, и еще две комнаты, четкого определения функций которых не было, но одна из которых иногда служила гостевой спальней, а иногда — дополнительной гостиной, благо спроектирована квартира была с умом и небольшую перепланировку путем открытия одних дверей и закрывания других можно было обеспечить легко и просто. Вторая же всегда стояла наглухо закрытой.
Далеко не красавец, но обладавший определенным мужским шармом, темноволосый, с яркими синими глазами, Андрей Анатольевич практически до пятидесяти с лишним лет вел жизнь то плейбоя, то отшельника, в зависимости от собственного настроения и количества заказов. Мог месяцами не вылезать из мастерской, а мог взять очередную любовницу и отправиться с ней на пару недель к морю.
От брачных сетей и ловушек он уходил легко и непринужденно, поскольку был, в общем-то, однолюбом, и прекрасно видел разницу в отношениях с действительно любимой женщиной и женщиной, в которую всего лишь влюблен. На продолжении рода и, соответственно, династии архитекторов Лодзиевских он давно поставил крест, считая, что все когда-то заканчивается, и вообще — нельзя иметь все сразу.
И вдруг в его мастерской появилась новая сотрудница, только что окончившая школу лаборантка, которая не прошла по конкурсу в Суриковское училище и теперь хотела поступать в архитектурный, а до этого набраться какого-нибудь опыта. Девочке повезло — она попала лаборанткой в мастерскую к «самому Лодзиевскому», о котором ходили самые невероятные слухи. Но то, что случилось с восемнадцатилетней девушкой, было совершенно невероятно и вообще подпадало под разряд чудес.
Андрей Анатольевич порой не без кокетства утверждал, что семейная жизнь губит творческого человека, как личность, и что его семья — это его работа. На ней и попался, когда на стол перед ним лег очередной, ждущий его подписи, чертеж, а держали его за уголки, как величайшую драгоценность, две маленькие, почти детские ручки.
Андрей Анатольевич поднял глаза, увидел юную девушку, почти ребенка, с черными большими глазами и гладко причесанными волосами цвета воронова крыла. Определенное сходство с Мариной, конечно, было, но Андрею Анатольевичу оно показалось абсолютным, и в Аду Васильеву он влюбился с первого взгляда, хотя между ними было больше сорока лет разницы в возрасте.
Красивая девочка — не более того. Отца нет, мать — машинистка в каком-то учреждении, живут вдвоем в коммуналке. Образование среднее… Но, по-видимому, наметанный глаз художника-архитектора помимо всего прочего разглядел в этом незамысловатом сооружении какие-то прекрасные контуры, совершенно незаметные для остальных.
В результате — буквально несколько дней стремительных ухаживаний и — пышная свадьба, причем Ада даже не совсем понимала, что на самом деле происходит. Андрея Анатольевича она не любила, откровенно боялась, представлений о взрослой жизни не имела никаких, даже еще ни с кем ни разу не поцеловалась. И вдруг проснулась не Адой-лаборанткой, а Аделаидой Николаевной Лодзиевской, супругой знаменитого архитектора, только что утратившей невинность. Чего только на свете не бывает!
Обо всем этом Андрей, естественно, долгое время ничего не знал. К тому моменту, как он начал хоть что-то понимать, Аделаида уже была выдрессирована (именно выдрессирована, а не воспитана) хоть и обожающим ее, но строгим супругом до неузнаваемости.
Андрей Анатольевич вникал во все: и в манеру поведения за столом, и в манеру вести разговор, и в выбор подруг. Проще говоря, довольно успешно сыграл роль профессора Хиггинса, тем более успешно, что на самом деле любил свою супругу до беспамятства, только старался это по возможности не слишком демонстрировать.
Первое воспоминание Андрея: он лежит в своей кроватке и, кажется, спит, но тут появляется немыслимая красавица в каком-то переливающемся платье и с блестящими камушками в ушах и на шее, наклоняется к нему, обдавая запахом чего-то неведомого и потому притягательного, и нежно целует в лоб.
После этого быстро входит няня, она же домоправительница Алевтина, которая, собственно, и нянчилась с ребенком круглые сутки и что-то негромко говорит красавице, после чего та поджимает губы и исчезает из детской. Исчезает, судя по всему, надолго, потому что в детских воспоминаниях о матери у Андрюши слишком много провалов и белых пятен.
Справедливости ради, нужно сказать, что отца Андрей вообще почти не видел: тот был слишком занят либо работой, либо — реже — светскими мероприятиями, на которых появлялся исключительно с супругой. Но сына по-своему любил, детскую спланировал сам, учитывая все современные пожелания медицины и дизайна, и даже собственноручно чертил эскизы кубиков и конструкторов, которыми впоследствии предстояло играть Андрюше. Естественно, будущему архитектору, ибо династия Лодзиевских — архитекторов в пяти поколениях — прерваться не могла ни при каких условиях.
Какие-то отношения у отца с сыном завязались лишь тогда, когда с мальчиком стало возможно разговаривать на «профессиональные» темы. Со свойственной ему пунктуальностью, Андрей Анатольевич каждое субботнее утро два часа отводил на прогулки с мальчиком по Москве, демонстрируя ему наиболее интересные здания и попутно объясняя, чем они хороши, а чем плохи. С младых ногтей Андрюша четко усвоил истину: в Москве очень много плохих домов, потому что у папы нет времени построить много хороших. А вот те, что строил папа…
Много позже уже став взрослым Андрей узнал, что папа строил не только то, что могли видеть все, хотели они этого или нет. Он проектировал и особняки для элиты, которых тогда было очень немного, но все отличались отменным вкусом и изысканностью. Иметь дом «от Лодзиевского» было так же престижно, как теперь — замок где-нибудь за рубежом.
Много позже уже став взрослым Андрей узнал, что папа строил не только то, что могли видеть все, хотели они этого или нет. Он проектировал и особняки для элиты, которых тогда было очень немного, но все отличались отменным вкусом и изысканностью. Иметь дом «от Лодзиевского» было так же престижно, как теперь — замок где-нибудь за рубежом.
Зато и влетало это заказчику в копеечку, о чем, конечно, компетентные люди знали, но молчали. В элитных особняках, по странному совпадению, селились не обыкновенные строители развитого социализма и даже не знаменитые ученые. Связываться с такой публикой негласно не рекомендовалось.
Сам же Лодзиевский уже после женитьбы и рождения ребенка получил разрешение переоборудовать последний, «технический» этаж дома, в котором проживал, в жилое помещение типа мансарды. Вот в этой-то мансарде и был сооружен зал для приемов со стеклянным потолком, мастерская самого Андрея Анатольевича, «малая гостиная» размером с хоккейное поле и парадная столовая тех же габаритов. Последние два помещения были под официальным патронажем хозяйки дома, но на самом деле роль ее и там была чисто декоративной. Просто украшение. Еще одна драгоценность из многочисленных сокровищ архитектора Лодзиевского.
Аделаида никогда близко не подходила к плите, понятия не имела, сколько стоят в магазине хлеб и молоко, не говоря уже о более серьезных продуктах, считала, что уборка в квартире происходит как-то сама по себе. После того, как на ее руке появилось обручальное кольцо, она очень быстро забыла о том, что существует общественный транспорт, районная поликлиника и еще какие-то бытовые учреждения.
Чуть менее быстро она забыла о том, что ее мать по-прежнему живет в предназначенном на снос доме и живет на нищенскую зарплату. И не потому, что была злая или бессердечная, просто сама мать не слишком охотно посещала «волшебный замок», в который попала ее дочь. Зять, старше ее лет на двадцать пять, был с еще молодой тещей так подчеркнуто учтив, так безукоризненно вежлив, что от всего этого можно было свихнуться.
Чтобы этого не произошло, а также, чтобы совсем оторвать Аду от не слишком респектабельных корней, Андрей Анатольевич купил любимой теще добротный дом в ее родном провинциальном городишке и положил на счет в сберкассе солидную сумму денег. После чего отправил родственницу осваиваться на новое место жительства и напрочь забыл о ее существовании. А у Адочки было слишком много других, куда более интересных занятий, чем вести активную переписку с матерью. Так все и заглохло само по себе.
Через несколько лет после рождения сына, окончательно убедившись в том, что так называемая «интимная жизнь» — это редкие и не очень приятные моменты в супружеской постели, слишком гордая и высокомерная, чтобы унизиться до адюльтера, Аделаида, ставшая к этому времени настоящей светской дамой и признанной московской красавицей, решила самовыражаться в творчестве. Не зря же в свое время пыталась поступить в Суриковское.
Но теперь все было иначе. Никто не говорил, что ее работам не хватает таланта и самобытности, наоборот, приглашенные любящим супругом преподаватели изо всех сил лелеяли и пестовали все-таки обнаруженную самобытность. Аделаида начала с акварели, вызывавших у ее мужа неподдельное умиление, но… Сама она понимала, что это — не ее, что акварели пишут все, и почти все — одинаково плохо. Нужно было найти что-то свое, особенное, чего никто не делал или хотя бы не делал так, как будет делать она.
От занятий традиционной живописью маслом сама Ада отказалась довольно быстро, кроме того, и потому, что узнала: талантливых художниц во всем мире можно пересчитать по пальцам (что странно, но верно), и быстро сообразила, что тут ей никак не преуспеть. К тому же краски пахли и пачкались, портили руки и тщательно сделанный маникюр, да ещё вызывали головную боль.
Какое-то время она занималась вышивкой. Это у нее получалось неплохо, даже иногда красиво, но казалось ей самой мещанством и банальностью. К тому же от нудного и кропотливого подсчета клеточек и крестиков тоже начинала болеть голова, техника глади требовала предельного внимания к тому, чтобы все стежки были абсолютно одинаковы по длине, а уж более сложная техника вообще выводила из терпения. Так что все ограничилось парой диванных подушек для кабинета мужа, да нагрудничками для Андрюши.
Себя в творчестве Ада нашла случайно и довольно поздно: Андрюша уже ходил в школу. Как-то в свободный вечер она зашла к сыну и обнаружила, что он выполняет домашнее задание: лепит из пластилина какого-то зверька. Скуки ради Ада составила сыну компанию, а поскольку думала совершенно о другом, то и вылепленная ею фигурка оказалась «не мышонком, не лягушкой, а неведомой зверюшкой» — каким-то крылатым львом или волком с крыльями. Но впечатление, несомненно, производило.
Кроме того, Ада обнаружила, что лепить — очень легко, и после двух-трех пробных сеансов уже совершенно спокойно создавала любую форму: от человеческой фигурки с соблюдением всех пропорций, до причудливой формы вазочки.
Когда о новом увлечении узнал супруг, то немедленно выписал из-за границы специальный материал для лепки и снабдил супругу довольно солидной библиотекой по технике создания «малых форм». Правда, супруга не посвятила этому жизнь, а рассматривала, в основном, как хобби, но время от времени не без удовольствия создавала какую-нибудь очередную безделушку…
— Прости, Андрюша, меня отвлекли от разговора с тобой, — услышал он рядом голос Ивана Ивановича. — На чем мы остановились?
— На том, что мама сказала странную фразу.
— Ах, да! Она сказала: «Наверное, я чего-то вовремя не узнала…»
— Действительно, странно. Как вы думаете, что она могла иметь в виду?
— Представления не имею. Да, кстати, я узнал, что здесь должна быть знаменитая мадам Дарси, ее творения все больше входят в моду. Красивая женщина, черт побери, а походка-то, походка… Королева! Что с тобой?
Бокал выпал из рук Андрея и с легким звоном разлетелся вдребезги на гладком мраморном полу.
Глава вторая. Комната Синей Бороды
Андрей проснулся, словно от толчка, и обвел глазами утопающую в полумраке комнату. Скоро рассвет, вон уже птицы начали распеваться. А на подушке рядом — милая, родная, черноволосая головка, длиннющие ресницы лежат на смуглых, чуть впавших щеках, дыхание чуть слышно. Когда она спит, то по-прежнему похожа на примерную маленькую девочку. На куклу из «запретной комнаты»…
Такой куклы Андрюша никогда не видел, хотя, естественно, к подобного рода игрушкам особо и не приглядывался. Но это было нечто. Даже не сказочная Кукла наследника Тутти, а что-то еще более прекрасное, заманчивое и изысканное. Ростом с годовалого ребенка, иссиня-черные волосы уложены тугими локонами по обе стороны смуглого, продолговатого, а не кукольно-круглого лица, розовые губки сложены в чуть ироничную гримаску.
Кукла появилась в спальне матери где-то спустя неделю после смерти отца. Это было тем более удивительно, что к подобному «мещанству» Аделаида всегда относилась с презрением и всякие вазочки-статуэточки-салфеточки не жаловала, тем более в своей «святая святых» — спальне. А тут в углу кресла возле балконной двери, сидела эта то ли фарфоровая, то ли восковая красотка и глядела на окружающий мир из-под длинных ресниц хитрыми зелеными глазами. И одета была не по кукольному, а так, как одевались дамы времен Наполеона: прямое платье — хитон зеленого цвета и газовая накидка того же оттенка с золотой нитью.
— Это что за чудо в перьях? — изумился тогда Андрей, протягивая руку.
— Лучше не трогай, — спокойно отозвалась Ада, расчесывая у туалетного столика длинные, густые волосы. — Этой игрушке сто лет в обед, как она до сих пор уцелела, не понимаю.
— Это твоя кукла?
— Теперь моя, — немного загадочно ответила Ада. — Но вообще-то раньше была куклой твоей бабушки Юзефы. А может быть, и куклой ее бабушки, судя по платью.
— Сколько же ей лет?
— Думаю, не меньше ста пятидесяти. А то и побольше.
— И где она была раньше?
— В запертой комнате, — все так же спокойно сообщила ему мать.
Андрей был, мягко говоря, потрясен. Запертая комната не отпиралась никогда. Все разговоры на эту тему отец пресекал с невероятной жесткостью, где держал ключ — никому не было известно. И вдруг мама приносит в свою спальню вещь из этой «комнаты Синей Бороды» и говорит об этом так безмятежно, как если бы взяла вазочку из гостиной.
— А что там еще есть? — замирающим голосом спросил Андрей.
Ада пожала плечами.
— Ничего интересного. Допотопная кровать с подушками и кружевами, сундук с какой-то рухлядью, фотографии…
— Какие фотографии? — с возрастающим любопытством допытывался Андрей.