Разумеется, политики ловчат. Так ловчат, что другие политики только и ждут, когда эти словчат. Ну, скажем, расстреляли палестинцы еврейских спортсменов во время Мюнхенской олимпиады, – интересно, как выйдут из положения наши дураки-идеологи, сочувствующие палестинцам? Наверное, выдумают чушь какую-нибудь вроде того, что евреи сами этот расстрел спровоцировали, чтобы подставить палестинцев… Они и выдумывают, а герои Галины Артемьевой с удовольствием их, дураков, на этом ловят.
Все это, к сожалению, дела не только давно минувших дней, но и дней нынешних. А вдруг московские дома взрывают наши же спецслужбы, чтобы подставить чеченцев? Я на такие гипотезы могу ответить только словами Станиславского: не верю! Но подобным гипотезам Галины Артемьевой я вынужден «верить», потому что все эти дезы и дозы вправлены в художественное целое, в либеральную систему иллюзий и прозрений, вне которых характеры теряют ту убедительность, которая в них несомненно есть.
А есть она – потому что либеральная система воззрений – как и любая другая (в том числе и антилиберальная) – лишь «рамочная», защитная конструкция, внутри которой реализуется (или не реализуется) настоящая человеческая драма. Либерализм, как показали русские философы (не марксисты – идеалисты), – стартовое условие, разрешение высказаться, цепочка феноменов, за которой должна открываться онтологическая глубина, или, в пересчете на «художественную убедительность», – картина жизни.
Картина жизни – вот главная ценность рассказов и повестей Галины Артемьевой, нанизанных на «нежную» ниточку грустно-веселых историй про зверей-детей и про нас, людей.
Сквозной сюжет этой картины, можно сказать, лейтмотив ее – распад семьи. Исчезает отец, спивается мать. Или: исчезает мать, возникает тетя, берущая детей на воспитание. Или – что хуже – детей отдают в детдом. Или – еще хуже – какая-нибудь бездетная американка закупает в России сирот… А русские? Русские мучаются, выкручиваются, бедствуют и все время спрашивают себя: куда девается любовь?
Можно родить без любви, от заезжего гостя; сын вырастет, станет чужим, уйдет. Но и семья – не гарантия счастья. Обязательно появится змея-рузлучница, муж бросит, а не бросит, так измучает изменами. Не станет змеи-резлучницы – явится свекровь-разлучница, железобетонная, тупая. Мало того, что муж уйдет, – сын «продастся, как проститутка» ради успеха, ради хаты «с четырьмя ваннами». Так зачем рожать, зачем звать «еще одну несчастную в этот мир»?
Это – на всех концах социума: и там, где «четыре ванны», и там, где «курево, водка и грязь», вечный запах казармы, пивной и вытрезвителя. Отчаявшиеся богатеи сводят своих детей в надежде, что те родят жизнеспособных внуков, – рождается поколение выморочное, обреченное. Отчаявшиеся бедняки ни на что не надеются: эти новорожденных бросают. Воспитательница детдома, пытающаяся всучить американке лишнего ребенка, спрашивает: «Как это Господь Бог нас терпит?»
И опять: никто не виноват, просто у нас «жизнь такая», «деваться некуда». Дети изначально и непоправимо несчастны, а увидишь, как мамочка страдает, оттаскивая младенца к крыльцу детдома, – и поймешь, что взрослые еще несчастнее детей.
И что же, нет даже символического выхода из этой прорвы?
Есть. Символический. Мечта о счастье.
Какое же оно, счастье, в мечтах наших соотечественников?
«Лежать и смотреть в небо – вот и рай».
А кто накормит? А бог и накормит. «Пойдешь гулять и найдешь чемоданчик с миллионом».
Медвежонок, прирученный людьми (которые перед тем в лесу угробили его мать), следующим образом постигает жизнь людей:
«Они… все хотели бы зажить настоящей жизнью, только, в отличие от него, не чуяли, в какой стороне, за какими лесами находится та земля, для которой они и появились на свет, чтобы быть не понурыми и усталыми, а радоваться и наслаждаться. Они думали, что где-то живется лучше, и гордо отказывались обживаться там, где им было предназначено».
Молодец мишка! Точно развел полюса для вольтовой дуги безадресной ярости: желание «наслаждаться» и нежелание «обживаться». Невозможно пройти по старому московскому Арбату, чтобы тебя не попытались ограбить, даже если с тебя нечего взять. «Приезжают в центр всякие темные люди, ненавидящие москвичей, особенно центровых. Думают, что у нас здесь жизнь – слаще не придумаешь. И начинают за это мстить». Все мечтают о дармовщине, ничего не имея, и все уверены, что другие все имеют, надо только отнять. Хотя отнять в сущности нечего.
А ведь живет в душе Галины Артемьевой стихийный социопсихолог, прикрывшийся «виньетками». Цветочки, листочки… а прислушаешься – катастрофа при дверях. Откуда – непонятно. И чего бояться – непонятно. Отсюда – безадресное раздражение, немотивированная ненависть, рассеянное хамство – привычное, родное, «непонятно за что», – сменяющееся готовностью помочь первому встречному, вплоть до самопожертвования, и тоже «непонятно, за что».
Вопрос «за что?» в этой ситуации вообще беспредметен. Сказано: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Герой Галины Артемьевой по наивности все пытается понять: почему? «Почему это, если ты будешь много работать в поте лица своего, как Бог Адаму велел, и если не будешь нарушать закон, все-таки суму, нищету, значит, и тюрьму должен рассматривать как возможные варианты своей судьбы?» Да потому, что никто и не собирается работать, как Бог велел Адаму, и вовсе не по Закону здесь хотят жить, а по Благодати, по душе, то есть: как все, а все – «даже в сортир идут только все вместе, построившись».
Неспроста бабуля говорила: «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю зверей».
Что делать несогласным с этим образом жизни? Как стать достойными среди недостойных?
«Вы будете достойными, приличными людьми – слышите? (это мать – детям, перед тем, как оставить их и передать тете. – Л.А.) – что бы вокруг ни творилось, у вас своя цель: выучиться, встать на ноги, ни от кого не зависеть».
Что сделают дети, если им и впрямь удастся вырваться из родной мерзости, от пьяни, ругани, злобы?
Рванут отсюда.
Куда?
Со свойственным ей юмором Галина Артемьева уточняет: в Шведрию.
«Шведрия» – отличный адрес для тех, кто, лежа на травке, высматривает, не лежит ли где-нибудь чемоданчик с миллионом. В реальности адреса все-таки имеются – в соответствии с особенностями наступившей эпохи, когда национальные анкеты помогают определиться с той или иной родиной, иногда «исторической», а иногда фантастической – виртуальной, воздушной, мифической, мистической и, в конечном счете, лингвистической.
При этом национальный вопрос отнюдь не сводится у Галины Артемьевой к тому пятому пункту, который сделался в советско-еврейском самосознании столь фатальным. Напротив, на игровой поверхности ее прозы представители разных наций распускают перья и вроде даже подмигивают друг другу.
В первом же рассказе первого сборника Галина Артемьева расставляет в карнавальной позиции трех героев – любовников предприимчивой отечественной шлюхи. Следите за характеристиками. Один – американец. Белесый, как моль. Появляется редко, и только по делам бизнеса. Так что он тут, в общем, для ровного счета, и настоящий разговор об американцах – особый. Затем – русский. Новый русский. Законный муж. «Морда колом, громадный, бычара». О русских тоже разговор особый: от их имени красноречивее будут выступать особы женского полу, но «морда колом» припомнится. Кто же третий любовник нашей бесстрашной шлюхи? «Черный. Шнобель крючком, грудь лохматая, как у шимпанзе». Угадали, кто это?
А вот и нет! Армянин. Временно исполняющий обязанности еврея в сюжете, вздорность которого призвана усыпить нашу бдительность. Дело в том, что шлюха рожает двойню; один отпрыск у нее оказывается беленьким-красноморденьким, а другой – черненьким-крючконосеньким, а смысл рассказа в том, чтоб вовлечь нас в анекдот, разрешающийся взрывом смеха.
Однако продолжаем прослеживать национальные характеры. Возникают чехи, «страшно смелые: коммунистов ненавидят, русских презирают», и нам перед ними стыдно за 1968 год. Возникают чуваши, которые обнаруживаются у героев в пятом колене. Японцы, описанные вполне юмористически. Ну, и еще один сталинист-особист, оказавшийся казахом.
Пестрота этого народонаселения нужна затем, чтобы задать националистам любой масти вопрос от имени героини, в жилах которой смешалось несколько кровей, а в самосознании – все языки вселенной. Вопрос вполне иронический:
«А теперь скажите: кто мы по национальности?»
Так про национальности как пункты анкеты я пока и молчу, а говорю только про те привязки к «пятому пункту», которые имеют у Галины Артемьевой отчетливо провокативный нравственный смысл. Американцы ведь не исчезают вместе с тем белесым ковбоем, который наведывался к нашей шлюхе в свободное от бизнеса время. Они, американцы, учат нас жить. То есть: делают в России огромные состояния и при этом русских презирают. А также они учат нас христианству. Это сейчас. А полста лет назад? А весной 1945 года, на Эльбе, – рассказывает Галина Артемьева, – фрицы от наших бежали – плюх в реку! – к американцам поплыли, а американцы «выскочили на свой берег и всех до одного в воде перебили».
«А теперь скажите: кто мы по национальности?»
Так про национальности как пункты анкеты я пока и молчу, а говорю только про те привязки к «пятому пункту», которые имеют у Галины Артемьевой отчетливо провокативный нравственный смысл. Американцы ведь не исчезают вместе с тем белесым ковбоем, который наведывался к нашей шлюхе в свободное от бизнеса время. Они, американцы, учат нас жить. То есть: делают в России огромные состояния и при этом русских презирают. А также они учат нас христианству. Это сейчас. А полста лет назад? А весной 1945 года, на Эльбе, – рассказывает Галина Артемьева, – фрицы от наших бежали – плюх в реку! – к американцам поплыли, а американцы «выскочили на свой берег и всех до одного в воде перебили».
Нет, в американофильстве Галину Артемьеву не заподозришь.
Может, ей фрицев жалко? Как-никак, одна из ее задушевных героинь – «немка по паспорту и на русском языке говорит с чужими интонациями». Прадедушка другой героини в Первую мировую войну побывал у немцев в плену, и немцы обращались с ним терпимо. Это потом Гитлер им «всякой гнили в мозги понасовал», и стали эти сбрендившие немцы уничтожать всех подряд, «просто так, балуясь, от нечего делать», да заодно и повесили прапрадедушку героини, восьмидесятилетнего старика, того самого, который в январе 1905 года сынишку своего вытолкнул к жизни, от пуль спас, обогатив тем самым родословную героев Галины Артемьевой русскими генами.
И ведь сколько бы ни оглядывалась она по сторонам: на американцев, немцев или чехов, – боль ее чисто русская, мысли – только о России. О «большой и злобной стране». Которая шатается из стороны в сторону от «избытка шальных сил». И «разворована» ее собственными гражданами, готовыми все пустить в распыл. По русскому обычаю: так не доставайся же ты никому.
Откуда в ней, в лирической героине Галины Артемьевой, такая запредельная требовательность, такая ревность непримиримая, такая яростная любовь, переходящая в ненависть?
А героиня – полукровка. Душа, разорванная надвое. Дитя двух народов, каждый из которых считает себя богоизбранным.
Еврейское начало вовсе ведь не связано у нее ни с крючковатым носом, ни с шерстью, как у шимпанзе. Это все карнавальные заморочки, анекдотцы, приколы, страшилки. Настоящий еврейский папа сидит на кухне, сжавшись, и слушает свою антисемитку-тещу, а потом пытается что-то там склеить в бизнесе, а когда бизнес не клеится – покорно вешается. «Нежный прах». Из петли вынимают тело, «холодное, как мрамор». Вспоминают «утонченность», которая при жизни была не видна из-за «неухоженности».
Русское начало, напротив, исполнено витального напора. В начале перед нами «красивая женщина с широкими скулами, зелеными глазами и толстой косой, уложенной на голове венком». В финале – скуластая мужеподобная баба с поджатыми губами и гладко зачесанными назад волосами: «не разберешь, пучок, что ли… Только по сережкам в ушах и догадаешься, что женщина». А послушаешь ее ругань, и захочется с размаху огреть ее сковородкой… Если, конечно, она еще сохранит себя в роли матери и вовремя не сбагрит детей на руки какой-нибудь дальнородственной тете.
Меж двумя этими вехами и простирается русский мир.
«Ах, этот бедный русский мир без любви, основанный на претерпевании жизни! Мир, где моментом не наслаждаются, а стремятся скорей пробежать его, крепко зажмурив глаза, чтобы не видеть ни серого кафеля вокруг, ни серых домов, ни серых кустов, ни кудрявенькой девочки, чья головка все поднимается в кроватке и маячит в серенькой зыбкости ночи, и не дает покоя».
Какие мысли бродят в этой кудрявенькой головке?
«Всем ли людям, рожденным от смешанных браков, свойственно ощущение раздвоенности и осознание необходимости выбора? И можно ли сделать выбор?»
Можно. Если «русский мир» невзначай врежет по «жидовской морде». Невзначай – потому что ничего не будет записано ни в общем законе, ни в конкретном деле, – а просто вернет мандатная комиссия документы еврейскому юноше, мечтающему поступить в военное училище. А потом из военкомата придет этому же юноше повестка. Значит, солдатским пушечным мясом еврею стать можно, а офицером – нельзя.
Тут-то душа и взрывается: «с этих событий мы подали бумаги на отъезд».
Добро. Привет Шведрии! Станет мальчик офицером. Будет подставлять себя под камни мусульман, бульдозером сносить дома террористов-смертников. И мама его, бывшая советская учительница, для которой самым дорогим был русский язык, – станет молить иудейского бога, чтобы не пришла похоронка, и озираться в супермаркете, не приближается ли палестинка с поясом шахида. И еще – припоминать, воображать станет, как в далекие годы еврейская девочка, крошечка, ангелочек с добреньким личиком играла в цветочках посреди садика, и мамочка, а может, тетенька давала ей книжечку, и черненькие буковки «забирали всю тетину печаль».
– Про что же написано в этой книжке, тетечка?
– Про одну прекрасную девушку: любила одного, а вышла за другого, и весь век была ему верна, а звали ее, как тебя, Танечка…
И тетечка мечтает о том, как поедет Танечка учиться в Москву, а то и в Париж или в Женеву…
Тут сквозь мечтания проступает правда: ни в Париж, ни в Женеву девочка не поедет. Ни в Москву не поедет, ни оттуда – в Израиль. Потому что сначала случится Бабий Яр. Им обеим – и девочке, и тетечке – суждено увидеть такое, чего не прочтешь ни в одной книжке.
«Когда тетю, седую и старенькую, гнали на смерть… тогда, в последний момент тетино сердце возрадовалось»: девочку из колонны – удалось ей вытолкнуть…
Вот это и есть настоящая правда. Ты еще доживи до подлеца-майора из комиссии военного училища, который вернет твоему сыну анкету. Это потом ты скажешь, что таким ответом мальчика «убили». А сначала – Бабий Яр.
Нет! Нет! Это еще очень далеко! – останавливает свое повествование Галина Артемьева и поворачивает действие вспять. – Лучше оставить их, склонившихся над книгой при свете керосиновой лампы… Пусть девочка водит пальчиком по черненьким буковкам:
Татьяна, русская душою,
Сама не зная, почему,
С ее холодною красою
Любила русскую зиму…
Мы подходим к последней точке хождения души по мукам этого мира. Да, есть русский быт… бессмысленный и беспощадный. Но есть русская культура, рожденная этим бытом, и она искупает его. Русская культура – единственное спасение… даже тогда, когда тело выдирается на историческую родину сквозь дурь Овира.
Посмотришь на эту жизнь – ну, все, конец света. Хотя про конец света лучше не думать, – укрепляет себя Галина Артемьева. «В Средние века тоже был конец света. Сто лет назад тоже был конец света. Разве нет? И ничего…»
Ничего… Вслушаешься в Пушкина… Или в то, как базлают московские кореша на Страстном бульваре. Вы слышали, как они сейчас говорят? Не «мне лень», а «мне лениво»! А это: «Здравствуй, сука!» – просто в гурманский восторг впадаешь от такой фишки! И интуичишь, как они теперь стремаются. Как корифан базарит.
Прирожденная русская рассказчица ловит в современной речи это дикое блудословие. Не может оторваться от диких сил, шевелящихся под цветочками в садочке, заходится от веселой злости, от отчаянного всепрощения, от ненавидящей любви к тем, без чьего прикольного косноязычия не спастись душой ни в Тель-Авиве, ни в Берлине, ни в Париже, ни в Женеве…
– Я лингвист, – на всякий случай объясняет выпускница Московского университета.
Конечно. И лингвист – тоже.
Лев АННИНСКИЙ
Примечания
1
Honey, sweetheart (англ.) – голубушка.
2
Ago (англ.) – тому назад.
3
Слова песни из кинофильма «Небесный тихоход».
4
I love you so much. I’ll miss you (англ.) – Я так люблю тебя, я буду скучать.
5
Браки по любви (япон.).
6
Национальный праздник двадцатилетних.
7
Брак по сватовству (япон.).
8
Алло? (япон.)