Мария смотрит ему в глаза, длинная пауза.
Слезы появляются на ее глазах, Мария поворачивается и быстро идет к выходу из оранжереи, почти бежит.
Врангель догоняет ее в двери оранжереи, заступает дорогу, пытается остановить.
ВРАНГЕЛЬ. Подождите! Что вы! Вы меня не так поняли!
МАРИЯ (плача, на ходу). Я вам не шлюха! Пустите! Дайте дорогу!
Мария выбегает из оранжереи, бежит по аллее к воротам.
ВРАНГЕЛЬ (догоняя ее, в ужасе). При чем тут! Боже мой! Мария, умоляю вас! Я вас не покупал, я говорил о нашем долге! Поверьте, это Провидение бросило сюда вас и меня! Да, Провидение — чтобы мы спасли Федора Михайловича! (Хватает ее за руки, останавливает.) Погодите! Посмотрите на себя! Разве вы не ангел небесный? А я?
Мария невольно улыбается.
ВРАНГЕЛЬ (дожимая, доигрывая). Видите, я херувим! Херувим с бакенбардами! Но что я могу? Дать ему денег, переселить из казармы на частную квартиру. И все. А вдохновение, жажду снова писать, стать нашим новым Толстым или даже выше его — это вы, вы! Это ваша миссия на земле, за этим вас послали сюда оттуда, сверху! (Сует ей деньги в карман.) Пожалуйста, вдумайтесь — что наша жизнь без этой миссии спасти его?
Плац перед казармами. ДеньГремят барабаны.
Бахчеева, голого до пояса, с едва зажившими рубцами на спине и плечах, выводят из казармы на новую экзекуцию в оставшиеся полторы тысячи палочных ударов.
Посреди плаца снова стоят две шеренги солдат с вересковыми палками в руках. Среди них Достоевский.
Вокруг плаца — то же, как и при первой экзекуции, скопление зрителей, собаки, верблюды.
БАХЧЕЕВ (поручику Бурану). Ваше благородие, смилуйтесь, не губите! На мне живого места нет!
Голос у Бахчеева без прежней слезливости, однако Буран не замечает этой перемены и в обычной своей манере принимается с напускным сочувствием играть с арестантом перед зрителями.
БУРАН. Друг ты мой! Не я же тебя наказую, закон!
БАХЧЕЕВ. Ваше благородие, все в руках ваших, помилосердствуйте!
БУРАН. А ты думаешь, мне не жалко тебя? (Дав рукой отбой барабанщикам, подходит к Бахчееву.) Думаешь, мне в удовольствие смотреть, как тебя будут бить по свежим ранам?
БАХЧЕЕВ. Ваше благородие, так будьте отцом родным…
БУРАН. Но вот что я для тебя, пожалуй, сделаю. От прикладов отвяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что есть силы через весь фрунт! Чтоб народу не скучно было. (Показывает на шеренги солдат.) Побежишь? Тут хоть и все равно каждая палка ударит, да ведь дело-то короче будет и публике веселей. Как думаешь?
БАХЧЕЕВ. Благодарствую, ваше благородие!
БУРАН (унтер-офицерам). Отвяжите его!
Унтера отвязывают Бахчеева от прикладов…
Но стоило рукам Бахчеева освободиться, как Бахчеев свободной рукой вдруг выхватывает из-за голенища сапога самодельный нож, по рукоять всаживает его Бурану в живот и еще успевает дернуть ножом снизу доверху…
Публика ахает, дамы в каретах закрывают глаза китайскими веерами и платочками.
Кишки вываливаются из распоротого живота Бурана, алая кровь брызжет на солнце…
Унтера набрасываются на Бахчеева, валят его на землю, связывают. Он не сопротивляется…
Из казармы выскакивают офицеры, среди них полковник Беликов, командир батальона, и фельдфебель Маслов.
ПОЛКОВНИК БЕЛИКОВ. «Полняк»! Двенадцать тысяч палок без суда! Забить до смерти!
Снова гремят барабаны…
Унтера тащат Бахчеева сквозь строй…
Машут и свистят палки, хлестко, с оттягом вонзаясь в спину Бахчеева…
Фельдфебель Маслов неожиданно срывается с места, бежит вдоль шеренги солдат и, показывая полковнику свое рвение, кричит на манер убитого.
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ. Катай его! Жги! Лупи! Крепче! Сажай его, сажай!..
Солдаты старательно бьют Бахчеева палками по спине. Кровь брызжет из-под ударов…
Гремит барабан… Гремит ту самую дробь, как когдато на казни… Эта дробь накатывает на Достоевского, оглушая его, и…
снова все неотвратимей приближается к нему окровавленный Бахчеев…
и глаза ему ослепляет сияние солнца…
и — не опускается рука Достоевского на несчастного, замирает в воздухе его палка…
Протащили мимо него Бахчеева, но в ту же секунду налетает фельдфебель и отмечает спину Достоевского крестом.
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ (ликуя). В кордегардию! Сам буду пороть писателя! Мало не покажется!
Изба Достоевского на окраине Семипалатинска. Вечер, смеркаетсяБедная, приземистая избенка стоит в конце окраинной улицы, за ней — только степь, пустая и унылая[9]…
Комната в избе Достоевского. Поздний вечерПолутемная комната, освещенная догорающей сальной свечой на столике у окна. На окне стоят горшки герани. В углу закопченная икона Богоматери Марии.
Под иконой, на длинной скамье, Достоевский лежит после порки лицом к стене и спиной кверху, покрытый до плеч темной простыней, уронив со скамьи руки вниз.
С улицы слышен лай собак… потом скрип калитки… от подувшего из двери сквозняка гаснет пламя свечи…
Но Достоевский не шевелится.
В комнату входит Мария и останавливается, вглядываясь в темноту.
МАРИЯ. Федор Михайлович…
Достоевский не отзывается.
Привыкнув к темноте, Мария видит Достоевского и убожество его жилья. Нерешительно, в сомнении она подходит к нему… приподнимает край простыни с его плеча и замирает от ужаса: плечи Достоевского являют собой одну кровавую рану — в рубцах, с рваными кусками кожи…
МАРИЯ. Боже! Он умер!
ДОСТОЕВСКИЙ (хрипло, но твердо). Уйдите!
МАРИЯ (крестясь, облегченно). Вы живы? Господи, слава Богу…
ДОСТОЕВСКИЙ. Уйдите немедля!
МАРИЯ. Но почему?
ДОСТОЕВСКИЙ. Меня… меня пороли… Розгами, как холопа…
Мария продолжает осторожно поднимать простыню, оголяя его спину.
ДОСТОЕВСКИЙ (со стоном). Не нужно… Уйдите… Теперь я ничто в ваших глазах…
МАРИЯ. Молчите, гений…
Отлепив простыню, она видит, что вся его спина и ягодицы исполосованы кровавыми рубцами.
С тяжелой, ломкой от засохшей крови простыней в руках она оглядывается на пустые стены его жилья, потом выходит из комнаты…
Двор у избы Достоевского. НочьМария выходит во двор. Это совершенно пустой, без травинки и куста, кусок земли, за низкой оградой видна ковыльная степь. В углу двора — колодец с «журавлем». Подойдя к колодцу, Мария кладет простыню на край сруба, берется за веревку «журавля» и что есть сил тянет ее вниз…
Комната Достоевского (продолжение)Лежа в комнате, Достоевский слышит гулкий удар ведра о край колодца и плеск воды…
Униженный и бессильный, он продолжает лежать на скамье, слезы катятся по его лицу, руки бессильно свисают до пола…
Мария возвращается с отстиранной простыней и осторожно укрывает его.
От прикосновения холодной простыни он стонет и вытягивается струной.
МАРИЯ. Тише… Я пришла попрощаться. Завтра мы уезжаем…
И вдруг одним движением рук сбрасывает с себя платье, ложится под скамью и начинает целовать его свисающие со скамьи ладони, пальцы…
Достоевский замирает, его глаза расширяются от изумления.
ДОСТОЕВСКИЙ. Господи, это за муки мои?!
Забыв о боли, он медленно сползает к ней на пол, накрывает ее своим телом.
МАРИЯ. Тихо… (Смеясь и принимая его.) Тихо… Не спешите…
Но Достоевский, захрипев от немедленного оргазма, тут же обессиленно роняет голову на ее худенькое плечо.
ДОСТОЕВСКИЙ (хрипло). О-а-х-хх!.. (Испуганно, виновато.) Боже мой, простите меня!
Мария презрительно сбрасывает его с себя, вскакивает и начинает одеваться.
Стоя перед ней на коленях, Достоевский хватает ее за подол.
ДОСТОЕВСКИЙ (в отчаянии). Я умоляю вас! Я же после порки! Простите! Останьтесь!
МАРИЯ (нервно и пряча глаза). Извините… Я должна идти…
Оторвав от себя его руки, Мария выбегает из комнаты.
ДОСТОЕВСКИЙ. Мария!!!
Мария презрительно сбрасывает его с себя, вскакивает и начинает одеваться.
Стоя перед ней на коленях, Достоевский хватает ее за подол.
ДОСТОЕВСКИЙ (в отчаянии). Я умоляю вас! Я же после порки! Простите! Останьтесь!
МАРИЯ (нервно и пряча глаза). Извините… Я должна идти…
Оторвав от себя его руки, Мария выбегает из комнаты.
ДОСТОЕВСКИЙ. Мария!!!
С улицы слышен скрип и хлопанье калитки… Потом — лай соседских собак.
Достоевский бросается к окну и, обрушив горшки с геранью, высовывается наружу.
ДОСТОЕВСКИЙ (кричит задавленным голосом). Мария!..
Кроме собак, никто ему не отвечает.
Теряя сознание, он падает с подоконника на пол и в конвульсиях бьется головой о бревенчатую стену. Пена идет у него изо рта, глаза вылезают из орбит…
Святая Мария молча смотрит на него из угла, с иконы.
И тут же, при очередном ударе его головы о стену, сияние солнечного света заполняет экран, нестерпимое, ослепляющее[10]…
ВТОРОЕ ВИДЕНИЕ ДОСТОЕВСКОГО (по тексту романа «Братья Карамазовы», глава «Великий инквизитор»)«…Он появился тихо, незаметно…
В Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и в великолепных аутодафе сжигали злых еретиков…
Он снисходит на стогны южного города…
[где] в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом Великим инквизитором разом почти целая сотня еретиков.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР. Ad majorem gloriam Dei![11]
Великий инквизитор простирает перст свой, и взгляд его сверкает зловещим огнем; это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искра, блеск. Он в великолепных кардинальских одеждах.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР. Ad majorem gloriam Dei!..
А Он появился… и проходит между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад…
И все… узнают Его.
Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания.
Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью…
Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже к одеждам Его, исходит целящая сила.
Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю!»…
и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой видит Его…
Народ плачет и целует землю, по которой идет Он.
Дети бросают перед Ним цветы и поют Ему «Осанна!».
«Это Он, это сам Он», — повторяют все…
Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм с плачем вносят детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка. Мертвый ребенок лежит весь в цветах.
«Он воскресит твое дитя!» — кричат из толпы плачущей матери.
Вышедший навстречу гробу соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови.
Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» — простирая к Нему руки.
Процессия останавливается, гробик опускают на паперть…
…в эту минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал Великий инквизитор… Он не в великолепных кардинальских своих одеждах, в каких красовался перед народом, когда сжигали врагов римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой и грубой монашеской рясе своей. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники рабы его и «священная» стража. Инквизитор останавливается перед толпой и наблюдает издали [как]…
…гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с состраданием, и уста Его тихо произносят: «Талифа куми» — «и восста девица».
И — девочка поднимается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руке ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу.
В народе смятение, крики, рыдания…
Великий инквизитор наблюдает издали, он все видел, и лицо его омрачается. Он хмурит густые седые брови свои, и взгляд его [вновь] сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его.
И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что…
толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его.
Толпа моментально, вся, как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо.
Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее.
Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет».
Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик Великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: «Это ты? ты?..»
Комната Достоевского. Та же ночь (продолжение)Среди глубокого мрака действительно отворяется со скрипом дверь, и юный прокурор Александр Врангель со светильником в руке медленно входит в комнату. Он один, дверь за ним тотчас же хлопает от ветра. Он останавливается и всматривается в Достоевского, сидящего на полу в скрюченной от припадка позе.
Достоевский, не узнавая Врангеля, смотрит на него в ужасе и пытается отползти прочь.
Врангель тихо подходит, ставит светильник на стол.
ВРАНГЕЛЬ (мягко и осторожно, как душевнобольному). Это я… это я… Федор Михайлович, я — Врангель…
Лицо Достоевского смягчается, он приходит в себя и плашмя растягивается на полу.
ДОСТОЕВСКИЙ (шепотом, со слезами). Где вы были? Где вы были?..
ВРАНГЕЛЬ. О, я ездил с моей богиней, с Елизаветой, на озера…
Обхватив Достоевского за плечи, Врангель пытается поднять его, чтобы перенести на кровать. Но вдруг отдергивает от него руки, подносит к глазам, видит на своих пальцах кровь.
ВРАНГЕЛЬ. Боже мой! Федор Михайлович!.. (И, взглянув на его спину.) Как? Да как они смели?! Да я…
ДОСТОЕВСКИЙ (тихо, просительно). Ничего… это ничего… забудьте… Не это важно…
ВРАНГЕЛЬ. А что?
ДОСТОЕВСКИЙ. Задержите ее…
ВРАНГЕЛЬ. Кого?
ДОСТОЕВСКИЙ. Вы знаете… Я должен ей доказать… Задержите их отъезд… Иначе я умру…
Домик и двор Исаевых. Под вечерИсаев, Мария и Павлик выносят из дома свой скарб и грузят в открытую перекладную телегу, запряженную двумя лошадьми. Тюки с одеялами, бельем и одеждой… кухонную посуду… жалкую мебель… Здесь же суетится Достоевский, помогает увязывать этот скарб на телеге.
В стороне в своем щегольском тарантасе сидит Врангель, на вожжах — все тот же Адам.
ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (за кадром). Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной, ему казалось, что все для него в жизни пропало. А тут у Исаевых и двинуться в путь было не на что. Выручил их я… Сцену разлуки я никогда не забуду…
АДАМ (Врангелю, глядя на погрузившихся в перекладную телегу Исаевых). Как хочесс, балин, а токо ехать на носсь глядя отни идиоты могут…
ВРАНГЕЛЬ (негромко). Цыть! Езжай впереди них!
АДАМ. Так ить на дологе бандиты в кассдом лесу…
ВРАНГЕЛЬ. Молчи, говорю! Езжай!
Адам щелкает вожжами, конь трогает, Достоевский на ходу запрыгивает в тарантас Врангеля, и тарантас катит впереди телеги Исаевых…
Исаевы в телеге следуют за тарантасом.
Окраина Семипалатинска. Тот же вечер (продолжение)Тарантас Врангеля и телега Исаевых катят по окраине Семипалатинска. Но при выезде из города тарантас Врангеля сворачивает вбок.
ИСАЕВ (из телеги, кричит). Барон! Барон! Вы куда?
ВРАНГЕЛЬ (высовываясь из тарантаса). Ко мне! Шампанского на посошок!