— А почему это?..
— Да подожди ты, — оборвали его, — соль — впереди. Ха-ха… — смеялись заранее.
— Приходит приказ, нах… — снова начал Пётр Нестеров. — Поедешь ты, ты, ты и ты. Ты, значит, то есть я, старший. Ладно, раз родине нужно, мы всегда рады. Мы Присягу давали, мы как бы пупки рвать по Уставу должны.
— Эт-т… точно, — согласился кто-то из дальнего угла.
— Ты не отвлекайся, а по сути, — ехидно заметил Герман Орлов, потому что все эти высокие материи о Присяге и долге не имели в данный момент никакого значения.
— Ага, — усмехнулся Пётр Нестеров. — Мать мне набила сумку, такую здоровую, мечта оккупанта называется. Пятнадцать трусов, пятнадцать маек, пятнадцать полотенец. Баул получился. Выдали нам личное оружие, нах… Я говорю, чего я там буду делать с пистолетом-то? Им даже кошку не застрелишь с пятидесяти метров. Давай автоматы, нах… Обойдёшься, отвечают, не положено по штату. «Это же пукалка, нах… только застрелиться». — «Ты же опер, там достанешь». Я им говорю: «В задницу вашу мать! В бою, что ли?» — «А то! — отвечают. — Сообразишь!» Полдня орали, судили-рядили. Упёрлись: «Без автоматов не едем!» И баста!
— Ну и что? — спросил Бургазов Паша, которому было очень даже интересно, как обходятся с их братом в других РОВД.
— А приказ-то никуда не денешь, нах… Начальство в Москве доклада ждёт, а мы в забастовку.
— Правильно… — одобрительно сказал кто-то сонным голосом.
А Бургазов Паша, который не слышал рассказа, снова спросил:
— А сборы были?
— Да подожди ты! — снова оборвали его. — Соль впереди.
— Ну и что? — спросил Герман Орлов. — Выдали?
— Куда они денутся? Только вначале дали укороченный АК, нах… «Да вы что, ребята! Это же хуже пистолетов. Прицельная дальность какая?» Опять кричали полдня. «Давай, — говорят, — выметайтесь из отделения». Мы вещи бросили в караулке и сидим. До вечера сидели. Пришёл наш полковник Субботин. Выругался, схватился за голову и убежал. На следующее утро нормальные автоматы нашлись, АК-74М, и по четыре рожка каждому. Спрашивает: «Как ехать?» Полковник Субботин: «Поездом, поездом?! А кто вам персональный состав даст?» Мы ж то думали, что нас к какому-нибудь эшелону прицепят. Нет, своим пердячим паром с вещами и баулами через полстраны.
— Поездом на войну?! — не поверил Бургазов Паша и выпучил и без того изумлённые глаза, только в темноте этого никто не заметил, ну разве что Игорь Габелый, но ему было всё равно, кто как реагирует.
— А то… — гордо сказал кто-то.
— Так не бывает, — возразил кто-то, он не Лёва Аргаткин, который уже знал, как отправляют в России на войну.
— Ещё как бывает, — веско сказал Алексей Ногинский. — Игорь не сколько увидел, сколько дорисовал в воображении его нервное лицо с локонами, выбивающимися из-под кепи. Ногинский не стригся из принципа, чтобы быстрее уехать домой. — Мы тоже один раз целой ротой ехали. Полвокзала в Астрахани занимали. И все пьяные. Представляешь?! Пьяные и вооруженные до зубов. С гранатами, подсумками. Полиция нас стороной обходила. У Министерства обороны денег нет даже на теплушки.
— Продали в Корею! — Алексей Ногинский оскалился в радостном смехе.
Передние зубы у него были железные, потому что он любил драться и настоящие зубы ему выбили ещё в учебке. Как ни странно, он был самоучкой по части компьютеров. После бокса это было его вторым увлечением. Любил он поговорить на тему «окон», мог запросто просветить насчёт недостатков и достоинств той или иной версии операционной системы и дать дельный совет, так что дилетанты обращались именно к нему.
— Ну а чего… ёпст, не баре, — высказался Герман Орлов. — Я тоже всё время так езжу… к тёще на дачу… И ружьё у меня с собой, правда, разобранное, в багажнике.
Все засмеялись: «Гы-гы-гы!!! Ха-ха-ха!!! Охо-хо-хо!!!» Приятно было вспомнить мирную жизнь и тетушку Германа Орлова, которая жила в Выксе. Занятная у Германа Орлова была тетушка, писательница сказок. Много он о ней рассказывал странных историй, то она с колдуньей знакомилась, то болотную кикимору видела, то на метле летала. Ведьма, а не бабушка. «Между прочим, третий раз замужем», — говаривал Герман Орлов таким тоном, будто это было исключительно его личной заслугой. «Не фига себе?! — удивлялись все почтительно. — Вот это бабка! Везёт тебе, Гера». «А то!» — гордо задирал нос Герман Орлов. Не у каждого родственник писатель.
— Я не знаю, как ты ездишь, я не привык. В гражданском поезде с боевым оружием… — недоумённо сказал Пётр Нестеров, давая понять, что ситуация сама по себе нереалистичная, но, мол, начальству виднее, оно за всё в ответе, на то оно и начальство.
— И ничего, не такое видали… — согласился Юра Драганов.
Густые выгоревшие усы степенно лежали у него на верхней губе, и вообще он своим обликом напоминал молодого Краско. Был такой артист, умер от водки и простуд.
— Ну да, ну да… — насмешливо закивал Пётр Нестеров. — Ну что, рассказывать или нет, нах?..
— Рассказывай, — разрешили хором, потому что всё хорошо заканчивалось.
— Короче, в Москву приехали без приключений. По литру раздавили — чего там, семь часов электричка от Нижнего. На Курском говорят, поезд номер такой-то, сядете и вперёд, нах… А у нас с собой в общем количестве по пять литров на брата. Мы так прикинули, ехать-то долго. Приняли на грудь и тихо, мирно легли спать. Вдруг ночью мужик военный из соседнего купе припёрся. Я его спросонья едва не шлёпнул. Талдычит одно: «Мужики, оружие прячьте!» Что за ерунда? Поезд стоит, по вагону ходят пограничники с этими самыми… вилами на фуражках! Отродясь такой мерзости не видал, нах…
Все засмеялись, словно только и ждали этого момента, а Бургазов Паша, простая душа, от изумления открыл рот:
— Что за фигня?..
— Вот это и есть соль, — объяснили ему.
— Не поверите, оказалось, мы в Украину заехали. А те обалдели. Четверо мужиков в камуфляже да ещё и с полным боекомплектом. Как так получилось, сам не пойму. Но бог с ними. Вначале решили, что мы террористы. А мы им командировочные. Документы, мол, направляемся на защиту «стены» и родины, нах…
«Какая стена, нах?.. Какой родины, нах?.. Окстись! Вы в Украине!» Мы за головы схватились. Скандал международного значения. Писец всему, нах!.. Круглая абстракция, нах!.. Ещё с похмелья, плохо соображаем. Иван Салачинов в баулы полез за боеприпасами: мы хоть пьяные, но понимали, что по городу с пристегнутыми магазинами ходить как бы не к лицу, поэтому всё попрятали в сумки.
— А почему? — наивно спросил Бургазов Паша, который раньше не слышал рассказа и от удивления только и делал, что выпучивал глаза.
— Да потому что меру нахальства надо знать, — объяснили ему.
— Ага, — согласился Бургазов Паша. — Дальше что?!
— Дальше?.. Пошёл я с ними как старший в купе к проводнику, который нас сдал. Сука хохлацкая!
— Да… они теперь такие… — со знанием дела высказался Лёва Аргаткин. — Зажрались… Смерть тараканам!
— Самостийные…
— Ну?.. — подтолкнул кто-то рассказ, кажется, Виктор Максимов, который из-за скромности и из-за того, что был из Волгоградского РОВД, не вступал в разговоры, а ещё из-за того, что лучше понимал украинцев — заложников того самого разделения великой страны. Но разве об этом говорят в приличном обществе? Об этом помнят где-то в подсознании и крестятся на тёмный угол, чтобы больше ничего подобного не повторилось.
— С этими самыми, с вилами на шапках. Писец всему! Я им говорю: «Мужики, мы же командированные, воевать едем». — «Ни хера, вы террористы!» Я им снова: «Мы свои, едем на войну». А у самого такая мысль в голове о неестественности происходящего. А эти хохлы из принципа слушать не хотят. Протокол принялись строчить. Снова в купе попёрлись. Этих самых… террористов поймали, представляешь?! Медаль, наверное, кому-то светит? Уже дырку вертят. А в купе наши уже автоматы зарядили, затворы передергивают. Пограничников как ветром сдуло. Я своим говорю: «Патронов мало, долго не продержимся, сдаваться надо». Ну и началось: прибежали с пистолетами в руках. Мы уже за гранаты взялись. Те кричат: «ОМОН вызываем!» — «Не надо ОМОН! Постреляют, нах… в этой сраной Украине, до „стены“ не доедем. Сдаёмся, нах!..»
— Хорошо хоть так! — с облегчением вздохнул Бургазов Паша и вытер вспотевший лоб.
— А что ты думал, в тюрьму нас посадили? Тогда бы я здесь с вами не разговаривал, нах… Вылезли мы из вагона, обвешанные вещами и оружием, но автоматы не отдаём. Они эти автоматы притырят, ищи потом ветра в поле, нах… Международный скандал! Хоть в ООН обращайся. Привели в отделение. Мы уже перепуганные и протрезвевшие. Дело шьют. Пятнадцатью годами пахнет, нах…
— Не может быть, — не поверил Бургазов Паша, простая душа.
— Может, — лениво сказал Герман Орлов. — Я этих козлов знаю. До сих пор наш газ сосут. Волки позорные.
— Не может быть, — не поверил Бургазов Паша, простая душа.
— Может, — лениво сказал Герман Орлов. — Я этих козлов знаю. До сих пор наш газ сосут. Волки позорные.
— Не без этого, — добродушно согласился Лёва Аргаткин, давая понять, что простому народу от этого не холодно и не жарко, простой народ свой хлебушек в тяжких трудах добывает да лбом рискует и в большую политику не суется, не до того ему.
— Ну а дальше что?
— Короче. Хорошо, в отделении ночью начальства нет, а у нас водка осталась на донышке, чтобы утром опохмелиться. Мы эту водку с хохлами приговорили. Хорошие ребята оказались. Свои, славяне. Песни пели про бронепоезд, про Катюшу. В общем, оттянулись по полной. Кое-кто под столом уже валялся. А нам хоть бы хны. Не поверишь, адреналин так ударил, что наркоз не брал. К утру договорились, что мы братья по крови, что все эти правительства нах… и вообще надо объединяться белорусам, украинцам и нам, русским. Так мы сильнее будем. А то Америка нас по одному и обламывает.
— Правильно… — сказал кто-то и тяжело вздохнул, словно вспомнив о чём-то нехорошем.
— Уже обломала… — авторитетно заметил Герман Орлов.
— Да… — согласился Юра Драганов, — власть отдали, теперь не заберёшь.
— Дураки… — сказал кто-то.
— Ох-х-х… дураки…
— Таких дураков ещё поискать надо…
— Эт-т… точно, — согласился кто-то из дальнего угла.
— С народом даже не посоветовались.
— А дальше что? — кто-то в темноте вспомнил, что рассказчик молчит.
— Слышь, Пётр, а дальше что? — спросил Юра Драганов и снял наконец свою косынку, чтобы вытереть грязь на лице.
— Дальше… — очнулся Пётр Нестеров, и все поняли, что он успел задремать. — Утром… — произнёс он, зевая, — посадили нас на поезд до Белгорода, а там — на вертолёт, так мы очутились здесь.
— Ёпст! — сказал Герман Орлов. — Вот это приключения! А здесь сидим, скучаем.
Все лениво засмеялись. А Лёва Аргаткин потёр свой левый травмированный глаз, который у него иногда болел к месту и не месту.
— Повезло вам… — высказался Юра Драганов.
— Эт-т… точно, — согласился кто-то, но не Пётр Нестеров.
Игорь оглянулся — Пётр Нестеров уже спал, прислонив голову к автомату. В темноте белел чуб, да губа оттопырилась. Хороший парень, подумал Игорь, только много болтает, и поднялся. Надо было обойти посты, хотя неугомонные Вепрев и Орлов наверняка уже все сделали: и мины поставили, и сигналок понатыкали. Но всё равно — надо проверить, и Игорь вышел в коридор.
* * *— Ты спишь? — спросил он, пробираясь, как лев, в логово.
— Нет, — ответила она, — я тебя жду.
Пол был завален штукатуркой, и при каждом шаге она скрипела под ногами.
— Извини, — сказал он, словно был виноват за долгое отсутствие.
На деле надо было извиниться раньше: за то, что влюбился, за то, что не предусмотрел опасность и не отправил вместе с дочкой и с её матерью в Краснодар, в общем, за головотяпство, хотел, чтобы была поближе, чтобы бегать на свидание, — эгоист, в общем.
Кровать заскрипела, и он увидел совсем рядом её глаза. Они блеснули в лунном свете. В выбитое окно струился ночной воздух, но было ещё тепло.
— Что это? — спросил он, опускаясь рядом.
— Твой пистолет.
— А-а-а…
Он сообразил, что она боится и, должно быть, давно сидела в темноте с этим чёртовым пистолетом. Война не для женщин, война вообще ни для кого, только для таких сумасшедших, как я, подумал он.
— Есть будешь? Есть картошка.
— Чудесно, — сказал он, целуя её в губы и словно возвращаясь к давно забытым воспоминаниям.
— Пахнешь дымом, — сказала она, потянувшись к нему, словно преодолевая своё же сопротивление.
Её голос много значил в этот момент. Он был залогом того неповторимого, прекрасного будущего, которое звало жить, и от этого будущего чуть-чуть кружилась голова. Это будущее зависело только от них самих и поэтому было хрупким и ненадёжным, не в смысле того, что могут убить, а в смысле чувств и надежд.
— Наверное, не только дымом, — сказал он, вспомнив Алексея Ногинского.
Но рассказывать не было сил. Хватит на сегодня войны, решил он, надо отдохнуть.
— Куда ты? — спросил он, отпуская её руку.
— Сейчас принесу.
Она скользнула в темноте грациозно, как пантера. Под её ногами не скрипнула ни одна песчинка. На мгновение он залюбовался ею и подумал, что они давно одно целое и что он её хочет всегда и при любых обстоятельствах. Жило в нём это чувство, проснулось и жило отдельно от сознания. Поздно же я тебя встретил, подумал он, лет бы на десяток раньше, и у нас была бы длинная-длинная жизнь с кучей воспоминаний, и я бы эти воспоминания берёг, как скряга. Но и сейчас мы наверстаем и будем любить друг друга долго-долго, сколько времени хватит. Странно было то, что он никогда так не думал о своих женщинах, воспринимая их как временное явление в жизни, а здесь взял и подумал совсем по-другому. Хорошо подумал, тепло подумал. Должно быть, что-то изменилось в нём, но он ещё не понимал, что именно.
— Я вот что подумала… — сказала она, возникнув рядом, как привидение.
Оказывается, он на мгновение задремал.
— Что? — спросил он, открывая крышку на кастрюле.
В ноздри ударил ароматный запах чеснока, укропа и тушёнки.
— Ложку возьми, — сказала она, устраиваясь между спинкой кровати и стеной, и с любопытством, как показалось ему, смотрит, как он ест. Он ещё не привык к таким взглядам. Никто из женщин не смотрел на него так, даже те, которые любили его. С каждой по-разному, но совсем не так. С Боженой было лучше всего, потому что с ней всегда оставалась тайна, которую он старался разгадать, и от этого ревновал её ко всему белому свету и ещё бог знает к чему.
Ноги она поджала под себя и замерла, превратившись в тень. Он пожалел, что на ней джинсы, а не юбка, но тут же погасил в себе эту мысль, осталось одно желание, которое тлело в нём, как вечная искра.
— Что ты подумала? — спросил он, орудуя ложкой.
Он постарался сделать лицо добрым, потому что поймал себя на мысли, что всё ещё убивает того снайпера, который удивился, что русский живёт хорошо. Редко видишь глаза человека, которого ты убил, и ищешь во всём этом какую-то метафизику, которой там нет. А потом привыкаешь, плохо, конечно, и тебя редко удаётся чем-то удивить в жизни, а это тоже плохо: старым становишься, душа рано умирает. А она должна всегда удивляться. Вот меня снайпер и удивил, подумал он.
— Я думаю, — сказала она, — что отсюда придётся уехать.
И опять он удивился, почему она здесь, в глухомани. Впрочем, он давно уже знал, почему именно. Ей бы актрисой быть, а она здесь прячет свою красоту. И вообще, она ему напоминала хорошо обточенный волнами корень дерева без всего лишнего или, наоборот, с избытком самых главных деталей, например фигуры и мушки на верхней губе. Повезло мне, в который раз подумал он. Редко кому так везёт. А воякам тем более. Он так и думал о себе: «Я вояка, этим и живу, а больше ничего не умею. Любить вот умею и быть верным умею».
— Однозначно, — согласился он. — Мы-то их сейчас упакуем. Но они снова в любой момент могут прорваться. Так что здесь, скорее всего, сделают пограничную зону.
— Я больших городов не люблю, — сказала она.
— Дом купим в пригороде, — сказал он. — Там чище. Плохо в больших городах.
Голос его дрогнул: он не был уверен в том, что говорит. Война приучила его не заглядывать далеко, чтобы потом не остаться в дураках.
— Я знаю, что ты боишься, — сказала она.
— Я не боюсь, — не понял он её.
— Нет, ты боишься, — сказала она и помолчала, а потом сказала: — Мы всего лишь женщина и мужчина, оказавшиеся здесь и сейчас.
У него мороз пробежал по спине. Если ты чего-то не понимаешь, доверься ощущениям. Ни с кем ему не было так хорошо, как с ней. И вдруг она заговорила о том, о чём он тоже думал, но не делился ни с Олегом Вепревым, ни с Германом Орловым. Время — оно словно открылось перед ними, и они плыли в нём, как будто в большой лодке и не могли пристать к берегам, потому что они были крутыми и скалистыми.
Она была родом с Урала, из Перми, и жила в Пятигорске всего-то два года. Здесь у неё был похоронен муж, командир тридцать второй заставы. Вот почему она такая приспособленная к армейской жизни и ничему не удивляется, часто думал Игорь. «Мне кажется, если бы я тогда была с ним, он не погиб бы», — сказала она однажды и привела его к могиле у подножия Машука. Вся тридцать вторая застава, павшая ещё до того, как Спиридонов захватил власть. Шаталась уже страна, и, конечно же, погибшие оказались заложниками этого шатания, а духи воспользовались ситуацией, опять же англосаксы мутили воду, американцы им поддакивали, а турки скалились, воодушевленно потирая руки: у всех сбылись их вековые мечты, отхватили Кавказ, проучили Россию.
Он так и уснул с ложкой и кастрюлей в руках. Снилась ему какая-то фантасмагория, не имеющая никакого отношения к реальности. А проснулся от свежего воздуха. Энергия боя, которая жила в нём в течение дня, ушла, и ему сделалось зябко. Божена спала рядом, поджав под себя ноги и обхватив себя руками. Где-то внизу раздались странные звуки, словно кто-то крался и наступил на консервную банку.