Для нашего брака, впрочем, это абсолютно естественно.
Конор — инженер. Он месяцами работает за границей, возвращается домой на месяц, а потом снова уезжает. Я так хорошо приучила себя к своей собственной компании и повседневной жизни, что в течение его первой недели дома бывала очень раздражительна и хотела, чтобы он уехал обратно. Со временем это, конечно, изменилось. Теперь эта раздражительность растягивается на весь месяц его пребывания дома. И стало совершенно очевидно, что в этом чувстве я не одинока.
Когда много лет назад Конор пошел на эту работу, нам было трудно так долго находиться вдали друг от друга. Я навещала его так часто, как могла, но было сложно все время отпрашиваться с работы. Поездки стали короче, реже, потом и вовсе прекратились.
Я всегда думала, что наш брак может пережить все что угодно, пока мы оба стараемся. Но потом поняла, что мне приходится стараться, чтобы стараться. Я разрывала все новые слои сложностей, которые мы создали за годы, чтобы добраться до начала наших отношений. Пыталась понять: что у нас было тогда, что мы могли бы воскресить сейчас? Что может заставить двух людей захотеть пообещать друг другу провести вместе каждый день оставшейся жизни? В конце концов я помяла, что это. Любовь. Простое короткое слово. Если бы только оно не значило так много, наш брак был бы безупречным.
Мое сознание частенько блуждало, пока я лежала мл больничной койке. Временами оно прерывало спои странствия — так бывает, например, когда входишь в комнату, а потом забываешь, зачем это сделал. Сознание замирало, цепенело, и я, глядя на розовые стены, думала только о том, что смотрю на розовые стены.
Затем, выйдя из оцепенения, мое сознание продолжало блуждания, и вот как-то раз я глубоко копнула, чтобы найти воспоминание о том времени, когда мне было шесть лет и у меня был любимый чайный сервиз, подаренный мне бабушкой Бетти. Она оставила его у себя в доме, чтобы я играла с ним, когда приходила к ней по субботам. Днем, пока бабушка пила чай со своими друзьями, я одевалась в одно из красивых платьев, которые в детстве носила моя мама, и «пила чай» с кошкой Тетушкой Джемаймой. Платья, увы, не были мне впору, но я все равно их надевала, и мы с Тетушкой Джемаймой так и не полюбили чай, но обе были достаточно вежливы, чтобы каждую неделю притворяться, и успешно притворялись, пока мои родители не заезжали за мной в конце дня. Несколько лет назад я рассказала эту историю Конору, и он рассмеялся, не поняв ее смысла.
Что ж, не понял и не понял — смысл действительно легко было упустить, однако, лежа на больничной койке и заставляя себя вспоминать, я чувствовала настоящую боль от его непонимания. Ведь я хотела донести до Конора мысль о том, что люди, даже взрослея, нисколько не теряют интерес к играм и переодеваниям. Наша ложь просто становится более утонченной, вводящие в заблуждение слова — более красноречивыми. Мы играем в ковбоев и индейцев, докторов и медсестер, в мужей и жен и никогда не перестаем притворяться, что нам нравятся наши платья и наши роли. Сидя в такси рядом с папой и слушая Конора в телефонной трубке, я поняла, что дальше притворяться не собираюсь.
— Где Конор? — спрашивает папа, как только я выключаю телефон.
Он расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке и ослабляет галстук. Папа надевает рубашку и галстук каждый раз, когда выходит из дома, и никогда не забывает о кепке. Он ищет ручку на дверце машины, чтобы опустить стекло.
— Папа, тут стекла опускаются автоматически. Вот кнопка. Конор все еще в Японии, вернется домой через несколько дней.
— Мне казалось, он должен был приехать вчера.
Папа опускает стекло до конца, и ветром его прижимает к спинке сиденья. Кепку сдувает с головы, а несколько оставшихся на макушке прядей встают дыбом. Он поплотнее натягивает кепку и устраивает с кнопкой мини-битву, пока не добивается того, что наверху остается небольшая щель, через которую воздух проникает в душное такси.
— Ага! Вот тебе! — Он победно улыбается, стуча кулаком по стеклу.
Я жду, пока он закончит возиться со стеклом, чтобы ответить:
— Должен был. Но я сказала, чтобы он этого не делал.
— Что ты кому сказала, дорогая?
— Конору. Ты спрашивал про Конора, папа.
— А, ну да, спрашивал. Скоро вернется домой, да?
Я киваю.
Сегодня жарко, и я сдуваю челку с влажного лба. Волосы прилипают сзади к мокрой шее. Неожиданно они начинают казаться мне тяжелыми и грязными. Тусклые, неживые, они тяготят меня, и я снова испытываю непреодолимое желание сбрить их напрочь, начинаю нервно ерзать на сиденье, и папа чувствует мое недовольство, но понимает, что лучше промолчать. Я веду себя так всю неделю: испытываю такую необъяснимую злость, что хочется пробить кулаком стену и поколотить медсестер. Потом становлюсь плаксивой и ощущаю внутри пустоту, огромную настолько, что кажется, ее уже никогда не наполнить. Злость лучше. Она обжигает и заполняет, дает мне за что уцепиться.
Мы останавливаемся на светофоре, и я смотрю налево. Парикмахерская.
— Пожалуйста, остановите здесь.
— Джойс, что ты делаешь?
— Папа, подожди в машине, я вернусь через десять минут. Просто быстро постригусь, я больше так не могу.
Папа смотрит на парикмахерскую, затем на водителя такси, и они оба понимают, что вмешиваться не стоит. Такси, что ехало прямо перед нами, мигает поворотником и тоже подъезжает к краю тротуара. Мы останавливаемся за ним.
Из машины выходит мужчина, и я, уже вынеся одну ногу на тротуар, застываю, чтобы посмотреть па него. Какое знакомое лицо, наверное, я его знаю.
Мужчина останавливается и тоже смотрит на меня. Мы молча вглядываемся друг в друга. Каждый ищет что-то в лице другого. Он почесывает левую руку, и я почему-то внимательно за этим наблюдаю. Я чувствую себя так странно, так необычно, что по коже бегут мурашки. Тут меня пронзает мысль: не хватало только сейчас встретить знакомого! Я быстро отвожу взгляд.
Он тоже отводит от меня взгляд и делает несколько шагов.
Я наконец вылезаю из машины и иду в сторону парикмахерской. Он идет туда же. Чуть замедляю шаги, походка делается неуклюжей, неловкой. Отчего я так забеспокоилась? Вероятно, оттого, что, если я и впрямь знакома с этим человеком, мне придется ему сказать о потерянном ребенке. Да, месяц беспрерывной болтовни о ребенке, а ребенка, чтобы ее оправдать, нет. Простите, ребята. Я чувствую себя виноватой в этом, как будто обманула друзей и семью. Теперь можете дразнить меня хоть всю жизнь. Ребенком, которого никогда не будет. Сердце болезненно сжимается.
Он держит дверь в парикмахерскую открытой и улыбается. Привлекательный. Свежевыбритый. Высокий.
Широкоплечий. Мускулистый. Идеальный. Американский ковбой «Мальборо». Он улыбается? Я точно должна его знать.
— Спасибо, — улыбаюсь в ответ я.
— Пожалуйста.
Мы оба останавливаемся, смотрим друг на друга, назад — на два одинаковых такси, ожидающих нас у тротуара, и снова друг на друга. По-моему, он хочет еще что-то сказать, но я быстро отвожу взгляд и вхожу внутрь.
Посетителей нет, два парня-парикмахера сидят и о чем-то болтают. У одного из них длинный хвост и короткие волосы по бокам, второй обесцвеченный блондин. Завидев нас, оба вскакивают со своих мест.
— Кого вы хотите? — спрашивает американец уголком рта.
— Блондина, — тихо отвечаю я с улыбкой.
— Значит, пойдете к тому, у которого хвост, — говорит он.
От удивления у меня открывается рот, но я смеюсь.
— Здравствуйте, мои дорогие, — подходит к нам тот, что с хвостом. — Чем могу вам помочь? — Он переводит взгляд с американца на меня. — Кто сегодня будет стричься?
— Полагаю, мы оба, да? — Американец смотрит на меня, и я киваю.
— Ой, простите, я думал, вы вместе.
Вдруг я понимаю, что мы стоим так близко, что наши бедра почти соприкасаются. Мы оба смотрим вниз, на наши соединенные бедра, затем одновременно вскидываем друг на друга глаза и потом оба делаем шаг в сторону.
— Вам стоит попробовать заняться синхронным плаванием, — хихикает парикмахер, но шутка не удается, так как мы не реагируем. — Эшли, ты берешь эту милую девушку. Теперь пройдемте со мной. — Он показывает своему клиенту на кресло. Пока американца ведут, он строит мне рожу, и я снова смеюсь.
— Я просто хочу срезать два дюйма, — говорит он. — В прошлый раз, когда я стригся, с меня состригли около двадцати. Пожалуйста, только два дюйма, — повторяет он. — Меня на улице ждет такси, чтобы отвезти в аэропорт, так что, пожалуйста, постарайтесь сделать это как можно быстрее.
Парикмахер смеется:
— Конечно, без проблем. Вы едете обратно в Америку?
Мужчина закатывает глаза:
— Нет, я не еду в Америку, я не еду в отпуск, и я не собираюсь никого встречать в аэропорту. Я просто собираюсь улететь. Подальше. Отсюда. Вы, ирландцы, задаете много вопросов.
— Кого вы хотите? — спрашивает американец уголком рта.
— Блондина, — тихо отвечаю я с улыбкой.
— Значит, пойдете к тому, у которого хвост, — говорит он.
От удивления у меня открывается рот, но я смеюсь.
— Здравствуйте, мои дорогие, — подходит к нам тот, что с хвостом. — Чем могу вам помочь? — Он переводит взгляд с американца на меня. — Кто сегодня будет стричься?
— Полагаю, мы оба, да? — Американец смотрит на меня, и я киваю.
— Ой, простите, я думал, вы вместе.
Вдруг я понимаю, что мы стоим так близко, что наши бедра почти соприкасаются. Мы оба смотрим вниз, на наши соединенные бедра, затем одновременно вскидываем друг на друга глаза и потом оба делаем шаг в сторону.
— Вам стоит попробовать заняться синхронным плаванием, — хихикает парикмахер, но шутка не удается, так как мы не реагируем. — Эшли, ты берешь эту милую девушку. Теперь пройдемте со мной. — Он показывает своему клиенту на кресло. Пока американца ведут, он строит мне рожу, и я снова смеюсь.
— Я просто хочу срезать два дюйма, — говорит он. — В прошлый раз, когда я стригся, с меня состригли около двадцати. Пожалуйста, только два дюйма, — повторяет он. — Меня на улице ждет такси, чтобы отвезти в аэропорт, так что, пожалуйста, постарайтесь сделать это как можно быстрее.
Парикмахер смеется:
— Конечно, без проблем. Вы едете обратно в Америку?
Мужчина закатывает глаза:
— Нет, я не еду в Америку, я не еду в отпуск, и я не собираюсь никого встречать в аэропорту. Я просто собираюсь улететь. Подальше. Отсюда. Вы, ирландцы, задаете много вопросов.
— Разве?.. — Парикмахер накрывает американцу плечи и показывает на него ножницами. — Попались!
— Да, — отвечает тот сквозь стиснутые зубы. — Вот уж действительно.
Я громко хихикаю, и он сразу же поворачивается ко мне. Он выглядит немного смущенным. Может быть, мы действительно знакомы. Может, он работает с Конором. Может, мы вместе учились в школе. Или в колледже. Возможно, он тоже занимается недвижимостью, и я с ним работала. Нет, ведь он американец. Может быть, я показывала ему дом. Может, он известный человек, и я не должна была его разглядывать. Я смущаюсь и быстро отвожу взгляд.
Мой парикмахер заворачивает меня в черную пелерину, и я еще раз украдкой смотрю в зеркало на мужчину в соседнем кресле. Он смотрит на меня. Я смотрю в сторону, а затем снова на него. Он отводит глаза. И наш теннисный матч взглядов продолжается все время нашего пребывания в парикмахерской.
— Так что вы хотите, сударыня?
— Состричь все, — говорю я, пытаясь не смотреть на свое отражение. Однако холодные руки касаются моих пылающих щек, поднимая мою голову, и меня заставляют посмотреть себе в лицо. Есть что-то лишающее воли в том, что тебя заставляют смотреть на саму себя, когда ты не хочешь себя разглядывать, боясь увидеть что-то кровоточащее и реальное, от чего не можешь убежать. Ты можешь лгать себе, но когда ты смотришь себе в лицо, что ж, ты знаешь, что лжешь. Со мной не все в порядке. Я не скрываю этого от себя, и эта правда смотрит мне в лицо. У меня впалые щеки, большие черные круги под глазами, обведенными красными дужками век. Это следы ночных слез, и глаза от них все еще горят. Однако при всем при этом я выгляжу… собой. Несмотря на огромную перемену в жизни, я выгляжу как раньше.
Уставшая, но узнаваемая. Не знаю, что я ожидала увидеть. Полностью изменившуюся женщину, при взгляде на которую людям сразу станет понятно, что она прошла через тяжелое испытание? А вот что говорит мне зеркало: никто ни о чем не догадается, просто взглянув мл меня. Никогда нельзя узнать о человеке все, просто посмотрев на него.
Мой рост пять футов пять дюймов, волосы средней длины ложатся на плечи. Их цвет — что-то среднее между русым и каштановым. Я человек середины. Не толстая, но и не тощая, делаю зарядку два раза в день, немного бегаю, немного гуляю, немного плаваю. Ничего чрезмерного, ничего недостаточного. Ни на чем не помешана, ни к чему не пристрастилась. Меня нельзя назвать общительной, но и стеснительной тоже нельзя, во мне есть оба эти качества, проявляющиеся в зависимости от моего настроения и от событий вокруг. Я никогда ни к чему не прикладываю больше усилий, чем требуется, и получаю удовольствие от большинства вещей, которые делаю. Нечасто скучаю и редко жалуюсь. Когда я пью, то пьянею, но никогда не отключаюсь и не мучаюсь похмельем. Мне нравится моя работа, но я не люблю ее. Я симпатичная, не сногсшибательная, не уродина; не жду слишком многого, потому глубоко не разочаровываюсь. Редко бываю сильно возбуждена, но и полностью спокойна тоже, однако многое меня интересует. Я нормальная. Ничего захватывающего. Я смотрю в зеркало и вижу этого среднестатистического человека. Немного уставшего, немного грустного, но не разваливающегося на части.
Смотрю на мужчину рядом с собой и вижу то же самое.
— Простите? — Парикмахер прерывает мои размышления. — Вы хотите состричь всё? Вы уверены?
У вас такие здоровые волосы. — Он перебирает их пальцами. — Это ваш натуральный цвет?
— Да, обычно я его немного оттеняла, но перестала из-за… — Я чуть не говорю «ребенка». Мои глаза наполняются слезами, и я смотрю вниз, но он думает, что я киваю на свой живот, спрятанный под пелериной.
— Из-за чего перестали? — спрашивает он.
Я продолжаю смотреть вниз и вожу по полу ногой. Старый трюк с шарканьем. Не могу придумать, что бы ему сказать, и делаю вид, что не слышу вопроса.
— Вы сказали, что прекратили из-за чего-то.
— Мм… да. — Не плачь. Не плачь. Если ты начнешь сейчас, то не остановишься никогда. — Да я не знаю… — бормочу я и наклоняюсь, будто мне необходимо порыться в стоящей на полу сумке. Это пройдет, это пройдет. Когда-нибудь, Джойс, все это пройдет. — Я перестала, чтобы не портить волосы химикатами.
— Хорошо, вот как это будет выглядеть. — Он собирает мои волосы сзади. — А что, если мы сделаем прическу, как у Мэг Райан во «Французском поцелуе»? — Он вытягивает пряди во все стороны, и я выгляжу так, будто засунула пальцы в розетку. — Получается очень сексуально, волосы растрепаны, словно вы только что встали с постели. Или мы можем сделать так. — Он еще немного возится с моей головой.
— А мы не можем ускорить процесс? Меня тоже на улице ждет такси. — Я смотрю в окно. Папа болтает с водителем.
Они оба смеются, и я немного расслабляюсь.
— Ну что ж… Но это нельзя делать на скорую руку. У вас такие густые волосы…
— Ничего страшного. Я разрешаю вам спешить. Просто отрежьте их все. — Я снова смотрю на такси.
— Дорогая, мы же должны оставить несколько дюймов. — Он опять поворачивает мое лицо к зеркалу. — Мы же не хотим сделать из вас Сигурни Уивер из «Чужого», правда? Мы сделаем вам челку набок, очень утонченно, очень модно. Я считаю, вам это пойдет, подчеркнет высокие скулы. Что вы об этом думаете?
Мне наплевать на мои скулы. Я хочу состричь всё.
— Почему бы нам попросту не сделать вот так? — Я беру у него ножницы, отрезаю свой хвост, а затем протягиваю ему и то и другое.
Он ахает. Хотя больше это напоминает писк.
При виде моего парикмахера, в руке которого сжаты длинные ножницы и десять дюймов волос, у американца отпадает челюсть. Он поворачивается к своему парикмахеру и хватает ножницы до того, как гот успевает отрезать следующую прядь.
— Не надо, — показывает он в мою сторону, — делать этого со мной!
Парикмахер с хвостом вздыхает и закатывает глаза:
— Конечно нет, сэр.
Американец снова начинает чесать левую руку:
— Наверное, меня кто-то укусил. — Он пытается отвернуть рукав рубашки, и я наклоняюсь в кресле, стараясь взглянуть на его руку.
— Пожалуйста, сидите спокойно.
— Пожалуйста, сидите спокойно. Парикмахеры говорят в унисон. Потом смотрят друг на друга и смеются.
— Что-то смешное сегодня в воздухе, — замечает один из них, и мы с американцем смотрим друг на друга.
Действительно, смешное.
— Сэр, пожалуйста, смотрите в зеркало. Американец отворачивается.
Мой парикмахер кладет палец мне под подбородок и в очередной раз поворачивает мое лицо к зеркалу. Он протягивает мне мой хвост:
— Сувенир.
— Мне это не нужно.
Я отказываюсь брать у него свои волосы. Каждый дюйм этих волос связан с тем, чего теперь нет. С мыслями, стремлениями, надеждами, желаниями, которых больше не существует. Я хочу начать сначала. С новыми волосами.
Он начал придавать прическе форму, и я смотрю, как медленно опускается на пол каждая отрезанная прядь. Голове становится легче.
Волосы, которые выросли в тот день, когда мы купили кроватку. Чик.
Волосы, которые выросли в тот день, когда мы выбирали краску для детской, бутылочки, слюнявчики и распашонки.
Все куплено слишком рано, но мы были так рады… Чик.