– Что же мне делать?
Мне казалось, что он в это время находился на кухне, но он был где-то рядом, потому что услышал. Он опустился на стул передо мной, взял в свои руки мои, ледяные и дрожащие, и сказал:
– Ну не надо так волноваться, Альбиночка. Мы ничего плохого не делаем и не сделаем. Клянусь вам. Только то, на что вы сами согласитесь. Что плохого в том, что мы понравились друг другу? Это же так естественно. Что может быть нормальнее влечения друг к другу женщины и мужчины?
Я продолжала дрожать, а он подышал на мои холодные руки и улыбнулся:
– Какие холодные! Сейчас я накормлю вас, Альбиночка, и вам сразу станет легче.
Он ушел на кухню, а я понемножку стала выходить из состояния смятения. Потом мы действительно ужинали. Ели стандартные куриные окорочка с отварной картошкой, но мне казалось, что ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Было и вино – красное, душистое. Не могу вам сказать, как оно называется, потому что помню очень мало деталей того вечера, слишком уж была взволнованна.
После ужина мы разглядывали альбомы с фотографиями. Андрей оказался классным фотографом. Он фотографировал везде, где бывал, а поездил он, как оказалось, по всей стране. Я поражалась необычным ракурсам и эффектам, а он радовался как ребенок, что я прихожу в восторг от его работ. Если бы вы меня спросили, что было на снимках, в каких городах он бывал, я не смогла бы ответить. Ничего не помню, кроме моего ощущения незаслуженного праздника и возвышенного полета.
Потом мы говорили о книгах. Мне казалось, он специально затеял этот разговор для меня, библиотекаря. О чем еще говорить со мной, как не о литературе? И в конце концов я разговорилась. Я рассказала ему, как расстраивалась, когда вместо обычной библиотеки пришлось устраиваться в техническую, потому что она тогда принадлежала заводу, и у меня появилась возможность устроить дочку в хороший заводской детский сад. Потом о том, как я привыкла и к библиотеке, и к коллективу. Рассказала ему о забавных постоянных читателях, пытаясь изобразить их манеры и удивляясь тому, что неожиданно-таки проснулись у меня некоторые, весьма скромные, способности к лицедейству. Потом речь зашла о редких изданиях, и он подивился тому, что, оказывается, существуют редкие издания и технической литературы.
Словом, вечер прошел очень мило. Когда я засобиралась домой, Андрей не стал удерживать. Он тоже надел куртку, чтобы проводить до дому. И уже в дверях, почти на выходе, он вдруг резко развернул меня к себе лицом и сказал:
– Альбина, вы, конечно, можете сейчас уйти, а я могу ухаживать за вами столько, сколько вам понадобится, чтобы привыкнуть ко мне, но… Но мы с вами уже не юные люди! Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить?
Пока я судорожно ловила ртом воздух, не зная, что ответить на эту его правду, он обнял меня и так поцеловал, как и не снилось моему Роману. И я, пронзенная его поцелуем, как отравленной стрелой, осталась. Потом было все то, о чем он только что говорил. Этой ночи я не забуду никогда. Может быть, Дюбарев со своей второй женой тоже уже обучился всем этим премудростям, но пока мы жили вместе, ни о чем таком я даже не подозревала.
Конечно, я видела всякие фильмы, но мне почему-то казалось, что это и есть только фильмы, что в жизни так не бывает, потому что не нужно, ибо эффект все равно один. Как же я ошибалась… Мне было так хорошо с Андреем! В полумраке его комнаты, освещенной голубоватым ночником, свивались и развивались наши тела и тени на стенах, звучала тихая пронзительная музыка. Ни Роман, ни я не догадывались, что в такие моменты можно включать магнитофон. Как много может сделать музыка! Она может превратить соитие в таинство, в колдовской обряд, в мистерию.
Мы не спали всю ночь. Оторвавшись друг от друга, опять пили красное сладкое вино, после чего винно-пряными становились губы. Потом шли в душ. Он губами собирал теплые капли с моего тела, а я гнала от себя мысли о том, что все это должно когда-нибудь кончиться.
Это кончилось под утро. Я пришла в библиотеку с провалившимися в темные круги глазами и с остановившимся взглядом. Ночью я была счастлива, а утром стала противна самой себе. Похотливая гнусная баба! Когда я явлюсь с лицом в поцелуях домой, что скажет Сонечка?
Сонечка ничего не говорила целую неделю, потому что дома я не появлялась. Я наплела ей с три короба о болезни тети Наташи. Честное слово, я сама не посмела бы. Это за меня Наташа и придумала, и даже поговорила с Сонечкой фальшиво-хриплым, якобы больным голосом.
Мы с Андреем предавались любви целую неделю. Я осунулась и побледнела окончательно. Берта Эммануиловна даже сказала мне, что стоит немного охолонуть (так она выразилась), потому что вся жизнь еще впереди, а от меня, как от Кентервильского приведения, скоро начнут шарахаться читатели.
Но я не могла охолонуть. Мы почти ни о чем не говорили с Андреем. Мы только любили друг друга. Не знаю, хватит ли у меня слов, чтобы передать, что я чувствовала, когда меня обнимал так неожиданно ворвавшийся в мою серую жизнь мужчина.
Этими счастливыми ночами я часто плакала. Мне казалось, что весь мир отзывается на яростный стук моего сердца, на дрожь моего тела, что сладкая пронзительная истома охватывает все мироздание, и под бешеные толчки моей крови летит во Вселенной наш земной шар. А внутри меня, в самой сердцевине моего «я», дрожало и росло чувство полного самоотречения и зависимости от того, кто сделал меня счастливой.
В потоке Млечного Пути,
в дрожанье звезд —
я слышу музыку своей Любви.
Кончилось все неожиданно. Однажды он не пришел меня встречать. Не пришел и на следующий день, и во все последующие. Я не знала, что и думать. До этого мы встречались каждый день, и мне не нужен был его номер телефона. Мне даже не приходило в голову его узнать. Я сходила с ума от того, что с ним могло что-то случиться, начиная от банального гриппа и кончая автомобильной катастрофой, а меня нет рядом. Разумеется, первым делом я бросилась к его формуляру. В графах «адрес и д. телефон» были длинные синие прочерки, сделанные твердой Танечкиной рукой. Почему я их не видела раньше, когда рассматривала его формуляр? Я хотела спросить у Танечки, что это значит, но побоялась узнать об Андрее что-нибудь ужасное. В формуляре имелся телефон его СМУ, и я решилась позвонить туда. Очень вежливый женский голос ответил, что Слесарев Андрей Иванович у них не работает, что он на две недели приезжал к ним в командировку из Днепропетровска. Я с трудом уложила трубку обратно на рычаг.
В чьей же квартире мы предавались любви? На чьем ложе происходило то, что я принимало за таинство и что на деле было обыкновенным командировочным приключением? Чью музыку мы слушали, чьи фотографии рассматривали? Впрочем, какая разница? Все ложь. Андрей Иванович Слесарев нашел себе дурочку на недельку. Как он, наверное, умилялся моей неопытности и восторгу. За свои командировки он, скорее всего, повидал всякого, но такая ненормальная, безусловно, попалась ему впервые.
Я вспомнила свои слезы, свои безумные признания и чувство слияния со Вселенной, свою дурацкую «музыку Любви в дрожанье звезд». Какой ужас! Ему есть что порассказать своим друзьям. Мало кому выпадает такая удача – заполучить в постель юродивую.
Белый изгиб тела,
черная тень мысли.
Вот так рождаются
подлые поступки.
Наташа уговаривала меня не отчаиваться.
– Ты была с ним счастлива как женщина? – спросила она.
– Была, – ответила я.
– Вот и помни только это! Считай, что ты попользовалась командированной мужской особью в свое удовольствие. А о нем, как человеке, мы забудем и никогда в жизни не будем вспоминать.
И она сдержала слово: никогда не говорила об этой моей неудаче, как будто ее никогда не было в моей жизни. Я не слышала от Наташи на этот счет ни вопроса, ни намека. Я тоже старалась об этом не вспоминать, но… Андрей Иванович Слесарев до сих пор иногда приходит ко мне по ночам, и терзает мою душу, и заставляет томиться тело.
Однажды, мучаясь воспоминаниями и тоской, я оставила на ночь опять забредшего к нам Романа. Мы оба с ним многому научились у наших, как теперь принято говорить, партнеров. Дюбарев был от меня в восторге. В физическом плане мне с ним тоже было неплохо, но в какую-то минуту вдруг показалось, что рядом Андрей. Это и решило все дело. Я поняла, что с бывшим мужем все кончено. Мы перестали ощущать друг друга. Роман этого не чувствовал, он был счастлив и очень оживлен. Говорил, что мы теперь снова можем объединиться, потому что с возрастом достигли полной гармонии.
– Ты ошибаешься, Рома, – сказала я ему.
– Почему? – испугался он, сразу как-то сник, но тут же попытался приободриться. – Разве тебе было плохо? – И поторопился добавить: – И не вздумай сочинять, что плохо! Я же чувствовал, что хорошо… хорошо, как никогда… раньше…
– Я думала о другом, – не стала обманывать я.
– Я думала о другом, – не стала обманывать я.
– О чем?
– Не о чем, а о ком.
Он долго молчал, видимо, пытаясь взять в толк, что же я ему такое удивительное сказала. Потом взрывоопасно покраснел и спросил:
– У тебя, значит, кто-то был?
– А почему у меня никого не могло быть? У тебя был целый выводок дам, а я должна была хранить тебе верность?
– Нет, но… Ты же другая… Ты же не такая, как все эти… дамы…
– Я обыкновенная женщина, Рома. И ничто человеческое мне, как и им, не чуждо.
– Ну… и где он, этот твой… другой?
– Уехал.
– Скоро вернется?
– Не вернется.
– Вообще не вернется?
– Вообще не вернется.
Дюбарев заметно приосанился, и даже напряженная краснота стала сходить с его лица.
– Вот видишь… Не вернется, сама говоришь… Поэтому я предлагаю тебе снова выйти за меня замуж.
Я рассмеялась и потрепала его белобрысый хохол.
– Ты с ума сошел, Ромка! Неужели тебе хочется, чтобы я спала с тобой, а представляла, что с другим?
– Я согласен на это, потому что… Словом, это постепенно пройдет, если он действительно не вернется.
– Он не вернется, – повторила ему я.
– Ты его любишь?
– Не знаю… Не понимаю… Наверное, нет. Теперь уже нет.
– Ну вот… Выходи за меня, а?
Роман с такой надеждой смотрел на меня своими светлыми и такими родными глазами, что комплекс вины перед ним опять навалился на меня всей своей тяжестью. Неимоверным усилием воли я заставила себя вместо «выйду», сказать другое:
– Я разлюбила тебя, Рома. Прости.
– Наверное, можно ведь и снова полюбить, если…
Я покачала головой:
– Разве ты не знаешь, что в одну реку нельзя войти дважды?
– Альбиночка, это не про нас! Река-то другая! Мы – другие! Все теперь другое!
– Вот именно. Все другое, и к старому возврата нет. Уходи, Рома.
Он ушел. Не сразу, но ушел. И все равно продолжает иногда приходить. Мне жалко его до слез, но я ничего не могу с собой поделать. Наш общий с ним мир разрушен раз и навсегда. Мною. Преступницей.
Когда Наташа выкрасила мне волосы в яркий цвет, в такой же яркий цвет вдруг окрасилась моя жизнь. На меня начали заглядываться мужчины, и это было очень новое ощущение. На меня ведь и в юности-то никто не смотрел. Я не мучилась отсутствием мужского внимания только потому, что, как вы знаете, рядом со мной был Рома. Потом, когда мы развелись, мне и вовсе было не до мужчин – я все внимание сосредоточила на дочке, заглаживая вину перед ней. И даже Андрей, скорее всего, клюнул именно на мою безликость. Ему хотелось новых ощущений: почувствовать себя благодетелем дурнушки. Надо сказать, что он в этом преуспел. Подарил мне себя с царской щедростью.
Я специально разглядывала новую себя перед зеркалом. Темные яркие волосы сделали мою бесцветную кожу нежно-розовой, фарфоровой. Глаза с накрашенными ресницами приобрели настоящий небесный цвет. Губная помада, очертив бескровные губы, вдруг сделала их выпуклыми и чувственными. Сонечка, увидев новый мой облик, бросилась мне на шею с криком:
– Мамочка! Да ты у меня красавица!
Наташа назвала меня японской икебаной. Я, правда, не заметила в себе ничего японского, но мне было приятно. На фоне подруги я всегда выглядела вылинявшей, застиранной тряпицей, а тут вдруг сделалась ей почти равной. Особенно радостно было то, что Наташа искренне радовалась моему преображению. Она зацеловала меня чуть ли не до смерти и уверенно пообещала мне новую жизнь. И она действительно началась.
В библиотеке моему новому имиджу обрадовалась только старенькая Берта Эммануиловна. Она подняла вверх большой палец и сказала одно слово, в ее устах стоящее всех остальных:
– Клево!
Танечка, сверкнув молодыми глазенками, полупрезрительно заключила:
– Сейчас такой цвет уже не в моде.
Но я видела, что она прикидывает, пошел бы он ей или нет.
Заведующая Маргарита Петровна, скривив на сторону свой острый носик, заявила:
– Слишком вызывающе. Боюсь, это будет отвлекать вас от работы.
Честно говоря, я не сразу поняла, что она имеет в виду. То есть вообще не поняла, пока в библиотеку не пришли первые читатели мужского пола. Я впервые в жизни ловила исходящие от них импульсы заинтересованности, флюиды восхищения и, мне кажется, даже ультразвуковые призывы чуть ли не к спариванию.
Это было похоже на брачные игры животных. Мужчины выбирали книги, бросая на меня особые, никогда не виденные мною прежде, специальные взгляды, говорили двусмысленности и даже пытались невзначай коснуться моей руки, когда я давала им на подпись формуляр. То ли они все начитались уже известной вам статьи в газете «Будни тяжелого машиностроения», то ли такова была жизнь вообще, а «Будни» только заинструктировали общие положения этих игрищ взрослых людей.
Постоянные читатели открыто говорили мне комплименты и даже целовали руку. И я поняла, что заведующая была права. Вместо копания в стеллажах, мне хотелось без конца смотреться в зеркало, расчесывать свои чудные волосы и подкрашивать сексапильные губы.
Мне казалось, что новый имидж выдан мне на формуляр на время и надо успеть попользоваться им всласть. Не думайте, что я стала строить всем мужчинам глазки и принимать их предложения встретиться вне библиотеки. Ничего такого я делать не стала. Более того, мое поведение ничуть не изменилось, но я знала, что изменилась сама. Я будто вылезла на свет из глубокой норы, в которой пряталась от людей и от жизни.
На белом – красное
и – золотая тень.
В призыве губы шевельнутся,
и вспыхнут щеки жарко.
Меня вам не узнать.
Как вы догадываетесь, мне очень хотелось, чтобы снова приехал в командировку Андрей Иванович Слесарев, а я, так же по-царски, как он дарил мне себя, послала бы его ко всем чертям. Он не приезжал, что в общем-то было хорошо и правильно.
Этот взгляд отличался от всех других мужских взглядов, которые я постепенно научилась классифицировать. В нем не было ничего, кроме восхищения. Взгляд не призывал меня к брачному танцу и спариванию. Я постаралась как можно незаметней разглядеть его обладателя.
Мужчине было явно около сорока, и он был ярко, цыганисто красив. Прежде о взглядах таких мужчин мне не приходилось даже и мечтать. Вернее, мне не пришло бы и в голову о них мечтать.
Книги мужчине опять выдавала Танечка. Памятуя отвратительное приключение с командированным из Днепропетровска, я даже не подумала лезть в его формуляр. «Мне абсолютно все равно, как его зовут и где он работает», – подумала я, но мое подсознание отметило, что он пришел не через окно в «Европу» и даже не из цеха, потому что был без куртки. Этот мужчина работал в Большом Инженерном Корпусе.
Он стал приходить в библиотеку довольно часто. Несколько раз мне приходилось выдавать ему книги. Таким образом я узнала, что зовут его Константином Ильичом Коньковым и что работает он там же, где и Наташа. Думаете, я стала ее о нем расспрашивать? Нет. Забегу немного вперед и подчеркну: я потом даже и Даниила никогда не расспрашивала об отце, но он как-то сам сказал, что родители его разошлись, потому что перестали друг друга понимать, что они расстались полюбовно, без взаимных упреков, сожалений, оставшись друзьями. Этот вариант развода был интеллигентен, как и сам Коньков. Конечно же, разве мог с ним приключиться цыганский табор или любовь к юной Лолите (эти слухи Наташа мне все-таки поведала)!
В общем, я старалась не думать о Конькове. Рана, нанесенная Андреем, еще не затянулась, и я считала, что никогда не затянется. Вряд ли я еще раз смогу поверить мужчине. Кроме того, тогда как раз и завертелась вся эта ужасная история с Сонечкой, и мне стало вовсе ни до чего, да и сам Коньков куда-то пропал. Я и думать о нем забыла, когда он вдруг неожиданно вырос перед моими глазами у библиотечной стойки и попросил отойти с ним хотя бы к окну на два слова.
– Скорее всего, вы – мать девушки… Сонечки… – неожиданно сказал он.
У меня подогнулись колени.
– С ней еще что-нибудь случилось? – вмиг замерзшими губами спросила я, вцепившись в его руку, потому что почувствовала, что ноги меня не держат.
– Нет, ничего! – заверил меня он и поспешил поправиться: – То есть… я ее вообще не знаю. Дело в том, что я… отец Дани… Даниила Конькова…
От руки его я отцепилась, потому что мои собственные руки ослабли не хуже коленей перед тем. Конечно же! Как я сразу не догадалась? До чего же я несообразительная! Мало того, что фамилия у них одна, так они же похожи. Просто одно лицо!
– И что вы хотите, отец Даниила Конькова? – спросила я его как можно независимей. Не думает ли он, что я стану его о чем-то просить?
– Мне обо всем рассказала ваша подруга, Наталья Львовна… Мы вместе работаем…
Пока он собирался с мыслями, я подумала, что Наташа зря это сделала. Когда мы с ней поговорили только с Даниилом, Сонечка чуть ли не руки на себя наложила. Страшно подумать, что она может сделать, если вмешается еще и папенька!