– Конечно. Если эта гувернантка слушаться не станет, маменька ее назад отправит.
Анна отодвинула Асю и наклонилась к дырке забора:
– В огороде пусто, выросла капуста!
Сию же минуту раздался удар камня о доски забора. Визгливый девчачий голос ответил:
– Анка, Анка, дырявая баранка! Дохлую Эмили покормить забыли!
– Слыхала? – удовлетворенно кивнула Анхен. – Они еще не знают, что нашего полку прибыло!
Потрясенная Ася молчала.
Военные действия пришлось прервать – сестер позвали в дом. Ася побежала было следом, но Анна показала ей на черное крыльцо:
– Тебе сюда!
Совершенно придавленная обилием впечатлений, Ася вошла в дом с черного хода и сразу увидела сестру Степаниду – на кухне ее поила чаем толстая улыбчивая нянька.
Ася подошла.
– Хорошо тебе здесь будет, ласточка, – грустно улыбнулась монахиня. – Дом большой, богатый…
– Что правда, то правда! – согласилась нянька. – Прислуги одной сколько! Две горничные приходящие, конюх, повар… А теперь еще немку барышням привезут…
На последних словах нянька обиженно поджала губы, и Асе стало ясно, что скорый приезд немки няньку отчего-то не радует.
– И деток много, – продолжала монахиня. – Скучать тебе не придется.
– Зачем скучать? – подхватила нянька, подвигая девочке табурет. – Мы с ней вместе деток нянчить будем. Грету и Петеньку. Они детки маленькие, а она девочка большая уже.
Нянька с монахиней переглянулись, и Асе это не понравилось. Она молча пила предложенный нянькой чай, понемножку откусывая от круглого сдобного бублика.
Потом ей наскучило слушать разговоры няньки и монахини, она вышла в сени. Деревянная лестница вела наверх. Ася, стараясь не шуметь, поднялась по ней. Наверху была дверь, створки ее чуть приоткрыты. Ася заглянула и увидела большую светлую залу. За столом, накрытым белой скатертью, обедали хозяева дома. Отец девочек сидел во главе стола. Под высокий ворот мундира была подоткнута салфетка. Хозяин с аппетитным хрустом расправлялся с куриной ножкой. Его супруга сидела рядом с дочерьми. Все трое чинно и неслышно ели суп. Посередине стола стояла чудная посудина, которую прежде Асе видеть не доводилось. Посудина эта была белая, пузатая, на выгнутых ножках, по бокам изящно изгибались белые же ручки. Сверху посудина закрывалась дутой крышечкой. Женщина в белом переднике, как догадалась Ася – та самая приходящая прислуга, снимала крышечку, запускала в посудину блестящий половник, не иначе – серебряный и наливала суп в тарелку с золочеными краями.
Ася постояла немного, с затаенным восхищением созерцая чужую удивительную жизнь, и вернулась назад, в сени. Из сеней она попала в темный коридор, где имелось несколько дверей.
Толкнула одну дверь – и… от неожиданности застыла, прижав руки к груди. Посреди каморки размером с келью возле топчана стоял бородатый и разбирал свои вещи.
– Что стоишь? Входи, – кивнул он.
Девочка не двинулась с места. Бородатый едва уловимо изменился в лице. Ася подумала, что рассердила его. Но голос прозвучал не сердито:
– Не бойся. Я – твой отец. Теперь стану служить вот… в этом доме. И ты будешь жить здесь, со мной. Называй меня папенькой. Поняла?
– Да, папенька, – пролепетала девочка и попятилась в коридор.
Ночевала она в каморке няньки, вместе с сестрой Степанидой. А наутро, проснувшись, не увидела монахини. Сердце стукнуло больно, подбросило Асю на ноги. Выскочила в коридор – нет. В сени – нет! Босиком во двор, в сад – нигде нет…
У крыльца незнакомая баба в платке толкла в жестянке кирпич. Рядом стоял медный самовар.
– Что мечешься как угорелая?
– А вы сестру Степаниду не видали?
– Укатила твоя Степанида спозаранку. И чаю не стала дожидаться.
Ася задохнулась. Как так? Не простилась! Уехала!
Слезы душили, подкатывали к глазам.
– Будить тебя не захотела, – примирительно добавила баба. – А ты не реви. Помогай мне самовар чистить. Бери-ка тряпочку, макай сюда и три вот так. Вот так.
Когда новый повар семейства Сычевых вышел во двор наколоть щепок для плиты, его дочка уже вовсю натирала медный самовар тертым кирпичом.
В ту же зиму ей довелось сильно захворать. Приходил сосед-доктор, давал микстуру, качал головой, пожимал плечами. Нянька приносила куриный бульон, но Ася не хотела есть. Ей совсем ничего не хотелось, только спать.
Один свой сон она запомнила – само собой отворилось окно, и в комнату вплыл ангел. Он был в длинной белой рубахе. Крылья за спиной доставали до пола. У ангела было женское лицо.
Ася попыталась улыбнуться, потому что ангел улыбался, но не вышло – пересохшие губы не слушались. Вдруг испугалась, что ангел исчезнет, а она так и не успеет спросить о чем-то важном!
Мешал разговор, звучащий до того назойливо, что стучало в голове. Говорила нянька с пришедшей к хозяйке портнихой. Ася различала размытые пятна их лиц в резком свете керосиновой лампы и хотела сказать, чтобы замолчали.
При этом ангела она видела четко, даже детально, а вот няньку с портнихой – смутно, в виде двух размытых пятен. Разговор их, крутившийся возле нее самой, хоть и не понимала вовсе, отчего-то запомнила четко, чтобы потом, через время, вдруг вспомнить все до единого словечка и задуматься.
– Плоха, видать, девчонка-то?
– Плоха. Не иначе – мать к себе забирает.
– А мать у ней отчего померла?
– Да кто ж знает? Нездешние они. Сам-то у господ служил, в имении под Питером. А к нам один приехал, с дочкой. Так бобылем и живет.
– Хозяйка небось расспросила его, что да как?
– Не знаю, как фрау Марта, а я дак с ним двух слов не сказала. Он молчит все. Хоть вроде мужик и незлой, но молчун, никто о них ничего не знает.
– А девчонка бы рассказала.
– Она сама не знает. В монастыре росла, пока отец не забрал.
– Вона как…
– То-то и оно. Говорят, любовь с тамошней барыней имел. От нее и дочка.
Портниха почмокала губами, ее изображение стало раскачиваться туда-сюда, как игрушка ванька-встанька.
– Выходит, девчонка-то не из простых? С голубыми кровями?
– Что толку-то? Горшки-то за чужими детьми выносить? Тут хоть голубая, хоть синяя.
– А барыня-то, говоришь, померла?
– Может, и не померла. Но может, и померла…
Разговор смешался, поплыл. Асе хотелось пить, но вместо слов получался лишь слабый стон. Брала досада – для чего так жарко натопили печь? Она кричала, но нянька не слышала.
Ангел шевельнулся, приблизился. От его одежд веяло прохладой. Она вспомнила – так и должно быть, ведь он зашел с мороза.
Ангел стал удаляться, а прохлада осталась. Ася начала поправляться.
Свой горячечный бред она вспомнила гораздо позже, когда подросла. Ей сравнялось десять, когда, делая свою обычную работу – вынося ночные горшки за хозяйскими детьми Петькой и Гретой, пробегая босиком по утоптанному снегу до уборной во дворе, она вдруг отчетливо вспомнила весь разговор.
«Что толку-то? Горшки за чужими детьми выносить? Тут хоть голубая, хоть синяя!»
Это о ней! Она, Ася, – голубая кровь! Она достойна лучшей доли, чем прислуживать детям градоначальника. Ее мама – владелица богатого имения, и… никто в точности не уверен, что она умерла. Смерть обманчива. Ася тоже умирала, но не умерла.
Все эти мысли в какое-то мгновение острыми иголками прокололи затылок. Иголочки поменьше вонзились в спину. Ноги холода не ощущали, они привыкли. Вычистив горшки снегом, девочка вернулась в дом и села причесываться.
Старая няня, которую все продолжали называть по-молодому – Маришей, кончив молитвы перед закопченным ликом Богородицы, взяла гребень и повернулась к усевшейся на табурете Асе. Когда нянька справилась с упрямыми, пытающимися закрутиться в кольца густыми Асиными волосами и сумела разделить их на пряди, девочка, глядя в зеркало поверх своей головы, спросила:
– Мариша, а это правда, что я – голубая кровь?
Нянька выронила гребенку.
– Что несешь хоть?
Но Асю было не так-то просто провести. Она хорошо знала Маришу, все оттенки ее голоса, все выражения круглого морщинистого лица. И теперь наблюдала за ней в осколок зеркала.
– Я все слышала. Я болела, а вы с портнихой говорили, что я – голубая кровь, потому что папенька любил графиню.
– Тьфу ты! Вот напридумала! При папеньке своем не вздумай хоть, не скажи!
– А чего ты испугалась, Мариша?
– Да с чего ты взяла, что я испугалась? В горячке ты была, привиделось тебе!
– Не бойся, Мариша, я папеньке не скажу. Я только хочу знать, это правда?
Нянька в сердцах бросила гребень и, переваливаясь, поковыляла к выходу.
Мариша в глазах Аси выглядела старой и толстой. Она вырастила двух старших детей хозяина и теперь ходила за младшими. Заодно свою ворчливую любовь распространяла и на Асю, хотя была не обязана.
Постепенно Ася привыкла к жизни в большом доме Сычевых. Хозяйка дома, фрау Марта, любила идеальный порядок во всем и поддерживала культ чистоты. В ее доме с утра до вечера натирали зеркала, чистили посуду и вытирали пыль.
В обязанности Аси входила помощь няне Марише, а также кое-какая работа в кухне. Отец доверял ей поначалу лишь начищать серебряные ложки и вилки, но некоторое время спустя она уже ловко управлялась с большими тарелками столового сервиза, чистила речным песком большие кастрюли, терла дресвой широкую парадную лестницу и мыла полы в нижнем этаже, у прислуги. Но ее манил верхний этаж, где жили хозяева и куда она могла подняться только по делу. Там, наверху, царила невиданная роскошь – на окнах висели тяжелые занавеси с кистями, кругом стояли кресла и диванчики, обитые точно такой же тканью, как и занавеси. У стены стояли высокие узкие часы с маятником, которые били каждые полчаса. В углу гостиной, на тумбочке, стоял волшебный ящик с чудным нездешним названием – герофон. К ящику прилагались картонные пластины с ровными дырочками. Пластины ставились дырочками на торчащие сверху иголочки, крутилась прилаженная сбоку ручка, и герофон издавал чудную музыку!
Герофоном пользовались по праздникам или же когда приходили гости.
Ася решила, что непременно, когда вырастет, устроит у себя такую же гостиную с музыкой.
Все было бы хорошо, если бы не гувернантка.
Воспитательница Анны и Эмили, Фрида Карловна, приехала в дом в то же лето, что и повар с дочкой, и сразу внесла изменения в прежние отношения. Вопреки ожиданиям Анны слушаться гувернантку должны были они с сестрой, а не наоборот. Родители даже слушать не желали жалоб на эту нескладную сухопарую особу с поджатыми губами, велели во всем ей подражать и говорить в ее присутствии только по-немецки.
Фрида Карловна сидела теперь между Анной и Эмили во время обеда и без конца делала им замечания. Она занималась с ними в детской, сопровождала во время прогулок и даже в саду, в беседке, они должны были гулять только в ее присутствии. Для Анны это было настоящее испытание. Как она злилась, бушевала и протестовала! Тщетно.
А как радовались враги! Теперь дети доктора злорадно хихикали, наблюдая из-за забора за муками сестер.
Зато Ася вдруг проявила большой интерес к гувернантке, быстро переняла ее манеру держать спину, научилась носить толстую книгу на голове не роняя. Таким образом тренировалась безупречная, на взгляд Фриды Карловны, походка.
– Здорово ты ее передразниваешь! – одобрила Анхен, наблюдая за тренировками Августины.
– Я не передразниваю, – возразила та. – Я тоже хочу научиться…
Анна усмехнулась:
– Это ты Карловне сказки рассказывай. Она, кстати, уверена, что ты ее передразниваешь.
Ася растерялась.
Она не сказала девочкам, призналась только себе самой, что очень хотела бы, чтобы это у нее была гувернантка, которая учила бы манерам. Но Фрида Карловна вела себя так, словно Аси просто не было рядом. Та, выбрав минутку, прибегала в сад, чтобы послушать стихи на немецком языке, что нараспев читала гувернантка позевывающим Анне и Эмили. Ася даже наизусть выучила две первые строки и хотела продемонстрировать свои успехи, но Фрида Карловна лишь скользнула по ней невидящим взглядом и сразу обратилась к Эмили. Так было несколько раз. Обида, зародившаяся и неясная, росла и искала выхода. За что? Ведь даже хозяйка дома не скупилась на похвалу и отмечала Асину старательность. Даже хозяин, Богдан Аполлонович, не позволял себе скользить по прислуге таким холодным невидящим взглядом! А Фрида Карловна всего лишь гувернантка!
Няня Мариша не скрывала своей антипатии к Фридке, как потихоньку за глаза звала ее.
– Злыдня! – шептала нянька, вышивая крестиком наволочку. – Без году неделя в доме, а уж нос-то дерет!
Однажды, когда Анна уже перешла в четвертый класс гимназии, к ней в гости пришла соученица и подруга Липочка Карыгина. Что это была за девочка! На ней была шляпка с лентами и ботиночки с блестящими черными пуговками. На руках девочки были митенки – такие ажурные летние перчатки, глаз не отвести! Липочка была чудо как красива.
Она весело щебетала, поднимаясь по лестнице, весело щебетала в горнице, едва кивнув гувернантке, не переставала щебетать, когда Анна провела ее в детскую и захлопнула дверь перед самым носом у Фриды Карловны.
Та постучала было в дверь, но ей не открыли. Анна не собиралась делить Липочку ни с кем, тем более позориться перед подругой зависимостью от гувернантки.
Потерпевшая первое поражение Фрида Карловна развернулась и наткнулась на Асю, протирающую толстые листья фикуса.
– Кто эта девочка? – впервые обратилась воспитательница к ней. Немка говорила по-русски с сильным акцентом, тщательно отделяя слова одно от другого, словно те могли испачкаться друг о друга.
– Это Липочка, дочка городского головы, купца Карыгина, – не без тайного удовольствия произнесла Ася. К тому времени она уже окончила церковно-приходскую школу и научилась четко и грамотно говорить. Ася догадалась, что статус Липочки должен каким-то образом повлиять на действия гувернантки. Либо она побежит докладывать о поведении Анны фрау Марте, либо оставит все как есть.
Не побежала. Но смотрела на Асю уже обычным своим взглядом, не видя. Тогда Ася оставила фикус и сказала, глядя ей в лицо:
– А моя мама – графиня. У нее большое имение, лес и озеро. Она умеет говорить не только по-немецки, но и по-французски и по-итальянски.
Гувернантка наклонилась к девочке, словно плохо слышала и хотела расслышать получше.
– Она скоро вернется из-за границы и заберет меня отсюда!
Гувернантка наклонилась к самому лицу Аси, и та увидела волоски, торчащие у дамы из носа.
– Маленькая дикая лгунья! – проговорила гувернантка. – Ступай вниз!
Ася никому не сказала об этом разговоре. Обида выросла в ней как большая грозовая туча. Она не могла понять до конца, что именно так обижает ее в поведении гувернантки, но слезы, которые она позволяла себе крайне редко, просто душили в тот день, когда Фрида Карловна обозвала ее лгуньей.
Она убежала к реке, сидела там до темноты.
– Я не лгунья, не лгунья! – повторяла она, кусая губы.
Тучи ползали над ее головой, словно желая усилить настроение. Ася знала – это всего лишь вновь собирается гроза, не первая за неделю. Но именно сегодня девочка решила – пусть гроза застанет ее здесь, пусть ей будет еще хуже, пусть льет дождь, сверкает молния, и пусть вспомнят, что она не приходила на кухню ужинать, пускай спросят эту Фриду, не видела ли она… Пусть ищут!
И тут Ася вспомнила про волшебное свойство молнии, о котором рассказывала девочкам все та же Фрида. Спасительное решение озарило голову!
Ася тут же поднялась, побежала к дому. Она решила не спать сегодня. Дожидаться грозы.
Долго не спала, а заснув, то и дело просыпалась от ночной колотушки сторожа. Было необходимо застать молнию, встретиться с ней лицом к лицу.
Стихия смилостивилась. Девочка проснулась от того, что в окно будто бросили ком земли. Открыла глаза. Каморку, где она спала вместе с Маришей, озарил прозрачный синий свет. Неестественный звук, похожий на треск сухого дерева, прорезал ночь.
Ася обрадованно вскрикнула, спустила ноги с лавки, спрыгнула на пол.
В одной длинной, до пят, ситцевой ночной рубашке босиком выбежала на крыльцо.
Ветер с силой стукнул дверью за спиной. Стихия бушевала – ветер трепал юбку, забытую на веревке, норовя сорвать, закружить, унести. Остатки соломы носились по двору, кружась вместе с пылью, бились о забор, а то поднимались выше и уносились на улицу. Было совсем темно.
В углу у конюшни скулил хозяйский пес Север – боялся грозы. У ворот на столбе скрипел фонарь.
Ветер подхватил подол, задрал к коленям.
Чтобы устоять на ногах, Ася ухватилась за перила, при этом вся устремилась вверх. Ориентируясь на скрип фонаря, наметила место, где, по ее предположению, должна появиться молния.
Собака, почуяв девочку, загремела цепью, заскулила, жалуясь.
Молния появилась сбоку, над конюшней. Прорезала небо наискось. Оно разорвалось неровным белым зигзагом, и, прежде чем последовали грозные раскаты грома, девочка выпалила в ослепительный режущий свет:
– Пусть моя маменька окажется жива и мы встретимся!
Страстно выговорив заготовленную фразу и видя, что молния не успела до конца растаять, торопливо добавила, жадно глядя в бело-голубые всполохи:
– И пусть у меня будет шляпка с лентами, как у Липочки Карыгиной!
Едва девочка выпалила заготовленные тайные желания, новые угрожающие раскаты вывернули рваное небо наизнанку, сотрясая летнюю ночь.
– Августина!
Грозный голос прогрохотал сверху. Он был столь громок и неожидан, что немудрено было принять его за глас с небес.