В котелке над костром уже несколько раз вскипала вода. Рыбина, незнакомая, неопознаваемой породы, с приметными полосами поперек тела, плескалась в ведре, и Динька по нескольку раз на час менял в нем воду, чтобы она была похолоднее, посвежее. Острый рабочий нож, пакетик с горошинами черного перца, несколько лавровых листиков, придавленных чистым камнем, — все лежало наготове на разделочной доске. Динька ждал, когда мама наконец устанет. Снимет наушники, выключит магнитофоны, потянется, изгибаясь, чувствуя, как занемели плечи и спина от долгого сидения, покажется в дверях лаборатории. Он не сетовал. Море плескалось в трех шагах от костра. Можно было купаться и думать о. том, что ты в самом деле для Фина — его земной Брат.
Что Фину, охотнику, мореходу, вымороженная и оттаявшая магазинная кефалька, которой кормит его Динька! Вон он какую красивую рыбину подарил. Жалко, что никто — ни одна душа — не знает, что это за полосатая порода? Как называется рыба? Ел когда-нибудь кто-нибудь из людей такую рыбу или не ел?
Послышались всплески по мелководью. Нет, не мама шла. У нее шаг легкий, всплески невысокие. Тут кто-то шел не один.
В проеме пещеры уже в который раз появился Маслюков. На этот раз со своей шарагой.
— Открытие твое! — подтвердил Славка и развил мысль Маслюкова дальше. — Но значение оно может иметь не только научное, но и производственное. Ты откроешь новый вид промысловых рыб Черного моря.
«Диньфинка», — назвал про себя рыбу Динька.
Он поднялся.
Одного было жаль, шарага велика. Четыре едока, да он, Динька, на одну рыбину. А маме что достанется? А папе? Вернется с полетов такой голодный. И профессору Анне Павловне надо бы кусочек. Все-таки она добрая. С башни Диньку не гонит.
Жалко, конечно, что всех надо кормить. Ну да что делать.
— Смотрите, без меня не забывайте менять рыбе воду! — наказал Динька. Сначала пошел по мелководью к вышке, а когда вода дошла до плавок, поплыл.
«Атлас» был толст, — толще библии. Рыбы в Черном море все меньше, «Атлас» с каждым изданием все толще. Динька рассматривал фотографии. Сазан… анчоус… севрюга… осетр… сарган… сельдь-черноспинка… ставрида… белуга… судак… феринка… троспер… горбыль… скорпена…
Редкие, заплывающие в Черное море из других морей: тунец… акула-молот… меч-рыба… морской черт… У черта устрашающая пасть. Его еще называют «удильщик». На теле у него шипы, а с них свисают длинные нити. Вроде водорослей. Прямо бахрома. Как у Славки на обтрепанных штанах. Некоторые из нитей длинные-длиннные, «удочки». Удильщик зависает над рыбой-жертвой, кисточка трепещет над ее ртом, как крючок с наживкой. Рыба схватила кисточку. И ее тут же потоком воды вгоняет в раскрытую пасть полуметрового черта.
Ядовитых рыб Динька рассматривал особенно внимательно. Но ни у одной тревоживших его полосок он не увидел. Минутами Динька подходил к леерам, перевешивался через них, заглядывал в окна лаборатории. Мама не снимала наушников. И писала, писала, писала… Не было никакой надежды, что она до вечера устанет.
Маслюков и его шарага держали слово чести. С расстояния Динька наблюдал за пещерой. Только раз из нее вылез Славка, полез зачем-то на скалу. Через некоторое время вернулся с чем-то в руках. Динька не рассмотрел, с чем. Остальные даже не выходили. Значит, несут вахту у костра. И воду в ведре меняют.
Было не меньше, чем шестнадцать часов. Потому что солнце уже отпускало землю, жара спадала. Раскаленная суша вздохнула, ветерок потянул, тронул рябью море. Только Динька подумал об этом, как на военных кораблях отбили четыре склянки. И вдруг Динька уловил запах, который заставил его вскочить. «Атлас», шлепнулся к босым ногам. Но Динька даже забыл, что «Атлас» дорог, редкостен, требует осторожного обращения. От пещеры наносило запахом ухи. Пахло душистым перцем, разморенным в кипящей воде лавровым листом и вкусной-превкусной рыбой. С трехметровой высоты Динька прыгнул в воду. В несколько сажень доплыл до мелководья. Побежал, разметывая брызги.
В пещере вокруг затухающего костра сидели Маслюков, Славка, Ленька, Петька. Они обернулись к Диньке, скаля зубы. Жующие губы лоснились. Появление Диньки встретили дружным хохотом.
— Ну! Мужик! Не плачь! — засмеялся Маслюков, продолжая жевать. — Рыбина твоя ничего. Она всем нам по нутру пришлась. И науку Славка уважил. Вот, смотри, шкура не попорченая. Славка снял ее с рыбины, как чулок с ноги. Вот скелет. Вот потроха. Мать твоя будет довольна. Садись, ешь. Вот твоя тарелка с куском. Большой кусок, а? Вот матери. Все по чести.
— Ты не бойся, мы не отравились, — успокоил Диньку Славка. Как будто Динька так уж беспокоился, отравится Славка, нет? — Видел, я выходил? Это я кошку искал. Первый кусок съела она, рыжая. У-у, как глаза блестят! Видишь, облизывается? Еще просит.
Кошка, рыжая, зеленоглазая, сидела в темени дальнего угла. Уставилась на нового человека, ожидая, не перепадет ли еще кусочек рыбки.
— Мя-а-ау! — с настроением протянула кошка.
Динька онемел. Такой подлости он не ожидал. Слез он не чувствовал. Но изнутри его что-то жгло нестерпимо, как никогда прежде не жгло. Чтобы не видеть шарагу, смотрел на кошку, а кошка, полнясь надеждой, смотрела зелеными вымаливающими глазами на него, но с места не двигалась. Словно ей трудно было подняться на все четыре лапы.
— Мя-а-а-а-у-у, — попросила кошка.
— Воры! Шпана! Оглоеды! — захрипел Динька, плача. Слезы захлестнули глаза.
— Поостерегись! — мрачно предупредил Маслюков. — Не сказанное слово еще не слово. Выплюнутое слово — выстрел.
— Шакалы! Вонючие осьминоги, выпускающие ядовитую слизь. Осьминог, вот кто вам родня, а не Фин.
— Он нас назвал вонючими осьминогами, — обиделся Ленька, ханыга, уже раз сидевший в тюрьме и вышедший оттуда чрезвычайно чувствительным к обидам.
— Он нас не уважает, — возмутился Петька. О них говорили, что они два сапога пара.
— Благородные люди не прощают обидных слов, — сказал Славка. — За такие слова наказывают.
— Это вы — «благородные люди»? Ха! Ха-ха-ха-ха! «Благородные люди»! Да ты, Славка, ленивей морской черепахи! Как это ты только поднялся, за кошкой пошел?
— За такие слова наказывают! — повторил Славка с угрозой. Запустив пятерню в свою черную шевелюру, ухватил волосы и чуть-чуть покачал голову, словно надеясь поднять себя, грузного, похожего на колоду темного мореного дуба.
— Ну, догони! Ну, накажи! Тебе, Славка, побежать — все равно, что черепахе взлететь.
— За такое наказывают! — в третий раз сказал Славка и опустил руку.
— Накажи его, — тоном судьи, оглашающим приговор, произнес Маслюков.
Диньку по-прежнему жгла обида. Славная морда Фина с рыбой в зубах стояла перед глазами. Сердце дрожало в груди.
— Подождите! Я научусь говорить по-дельфиньи. Фин акулу не боится, не то что вас… Он таких, как вы, берет в зубы связками и мочалит о сваи причалов. А еще бойтесь его хвостового плавника. Как даст им — из одного «благородного» двух «благородных» сделает.
— Накажи его, Славка.
— Да не поднимется он, твой Славка! Не поднимется. Ну, догони, Славка, догони, если твоя лень позволит тебе подняться.
— Я ленив ногами, но не мозгом, — в полном самоуважении сказал Славка и покосился на Маслюкова. Маслюков кивнул: наказывай, разрешаю.
Динька попятился к урезу воды, изготовившись к бегству.
Но Славка не поднялся. Он протянул руку к одной из двух тарелок с ухой, выудил кусок рыбы. И прежде чем Динька успел крикнуть: «Не смей! Не твой кусок!» — откусил половину. Все, что мог запихать в рот. Щеки его раздуло так, что они сферами округлились под глазами.
— Мя! — у! — вскрикнула кошка. Высоко и коротко. Еще никогда Динька не слышал, чтобы кошки так вскрикивали. Словно и кошку поразила подлость людей. Словно, вскрикнув, готова была зарыдать, как Динька. Малая бесхитростная тварь! Уразумела, что Славке только разреши, он будет наказывать и наказывать. Славка — прорва. Сколько ему в рот ни клади, никогда не наестся.
— Денис! — торжественно произнес Маслюков. — Мы в самом деле благородные люди. Ты заслужил наказание, но пока ты еще не наказан. Наказана твоя мать, ее кусок съел Славка. Последняя тарелка твоя. Ешь!
— Мальчишку надо наказать, — давясь, с трудом проглатывая крупный кусок и все равно глядя на последнюю тарелку ухи голодными глазами, пробубнил Славка.
— Не серди нас, Денис. Садись к нашему костру и ешь рыбу.
Кошка мяукнула. Положила морду на лапы. Прижалась к высокому камню у стены. Живая душа, ничейная бродячая кошка, поняла, не видеть ей больше рыбы. Шарага подло провела над ней эксперимент. Убедилась, — рыбу есть можно.
И забыла о ней. В том, как она мяукнула, была какая-то безнадежность. И Денис понял, не съест он уху, предаст Фина. Фин старался для него, для Дениса, а съела рыбу шарага.
Денис взял тарелку, отошел в сырую темь дальнего угла пещеры. Сел около кошки. Отщипнул ей кусочек рыбы.
Уха была замечательно вкусная. Такая же прозрачная, как слезы Дениса. Кап слеза в тарелку, — только кружочек-разводье. Растворилась слеза, расплылась, смешалась с чудесной юшкой.
И рыба была не хуже юшки.
А если б не слезами заглатывать, так она б, наверное, еще лучше была.
— Ну вот, мир, — довольно сказал Маслюков, подымаясь. — Все сыты…
Оказалось, про кошку он не забыл. Позвал, вглядываясь:
— Где ты там, кошка Мурка? Прости нас, Мурка, прости, бродяга, мы тебя, как короли королевского шута, использовали. У королей, которые всегда боялись, что их отравят, для проб шуты были. Шут пробует, а король смотрит, отдаст шут концы или не отдаст. Мы сегодня, кошка Мурка, короли. Поклон тебе наш. Где ты там?.. Надо же тебя над водой пронести, в степь выпустить, чтоб ты дорогу назад отыскала. А то утонешь еще… Н-ну, где ты там…
Динька глянул, а кошки у бока нет.
— Отзовись, кошка Мурка, — позвал Маслюков.
И кошка… отозвалась…
Дикий, истошный вопль раздался из-за камня. Даже Славку в момент на ноги подняло, — полулежал сыто и лениво. И сразу на своих двоих. Рыжая драная кошка выкатилась из-за камня. Глаза вытаращенные, кровавые. Какая-то сила ее то сгибала дугой, то выгибала скобой навыворот. Бросала к стене, вглубь, в темь, в сырь. Разогнется, — зубы оскалены, согнется, — сама себя за хвост кусает.
Вся шарага повскакивала.
Денис выронил тарелку. Она о скальный пол и — вдребезги.
Короли-то, верно, не сразу вслед за шутами есть начинали. Через какое-то время.
А кошку бешеная сила все катала и катала вдоль стены пещеры. Орет, — глаза лезут из орбит.
Денис зажмурился, дрожь пробила до пяток.
Маслюков, Славка, Ленька, Петька, всегда черные от загара, стояли белее белого крымского известняка. Парализованные, наблюдали, как корчится от боли, как на глазах у всех подыхает несчастная отравившаяся тварь.
Появления Григория Ивановича не заметил никто. Его не увидели, — услышали.
— Что у вас тут? — спросил он.
— П-подыхает… От-травилась… — стуча зубами, пояснил Маслюков. — Она первая поела рыбы, которую дал дельфин.
Кошка подкатилась к камню. Маленькой головой уперлась в глыбу. Обезумев от боли, пыталась сдвинуть ее, что ли. Или разбить себе голову, чтобы только кончить муку. На камне оказался острый выступ. И на морде кошки показалась кровь.
— Маслюков! В аптеку! В дельфинью аптеку! У нас там касторка, много касторки, для Карла и Лили. За касторкой и сюда.
Маслюкову повторять не пришлось. Он вылетел из-под скалы. Славка, Ленька, Петька понеслись вслед, только по воде шлеп, шлеп и еще шлеп.
— Тебе плохо? — спросил Григорий Иванович, наклонясь к Денису.
Денис прислушался к самому себе. В животе стало холодно. Такого холода в своем животе Денис еще никогда не знал. Он хотел сказать: «Да». Но губы его занемели. И он через силу кивнул.
Григорий Иванович выскочил из пещеры. Закричал:
— Елена Владимировна! Беда! Беда!! Беда!!! Сюда, Елена Владимировна-а-а!
Денис выскочил вслед за ним. Заорал:
— Ма-ма-а!
Дверь лаборатории на башне распахнулась. Мама взглянула на Григория Ивановича, на Дениса, скатилась по винтовым лестницам на мосток, побежала к берегу.
— Что с тобой? Что с тобой? — побледнев, спросила она.
— Отравился, Елена Владимировна. Дело серьезное. Дельфин дал ему какую-то рыбу. Рыбой сначала кошку уворованную накормили. Потом Маслюков с дружками ели. Денис тоже ел. Кошка сдыхает.
— Да как же ты?.. Да как же ты?.. Я тебя учила: не знаешь рыбу — не ешь!
— Успокойтесь. Сейчас Маслюков с касторкой придет… А ты, Динька, давай на берег…
Они подхватили Дениса под руки, повели к берегу. Ноги отказывали Денису. По песку его волокли волоком. Мама и Григорий Иванович усадили его.
Маслюков, Славка, Ленька, Петька уже бежали к ним.
— Выпили мы касторку, Григорий Иванович! Выпили! — с расстояния кричал Маслюков. Лицо его было не то, чтобы успокоившимся, но надежда не умереть уже была в лице. — Спасибо тебе, Григорий Иванович. Не то бы концы б отдали.
— Каюк бы нам, — подтвердил Славка.
— И видели б нас с Петькой не босыми, а в белых тапочках, — все еще бледный, но уже робко улыбаясь, сказал Петька.
— Давайте касторку! — перебил их Григорий Иванович.
Шарага, как споткнувшись, остановилась. Динька взглянул на руки Маслюкова, одним взглядом скользнул по рукам остальных, — руки пусты.
— А… а… а… мы всю выпили… Т-ты, Григорий Иванович, сказал: «Маслюков! Касторка в аптеке. Беги туда и назад». Мы выпили. И… назад.
— Всю-у-у? — потянул удивленно Григорий Иванович.
— Всю.
— А — ему? А мальчишке?
— Григорий Иванович… Ты сказал — я сделал… Ты про мальчика не говорил… — неуверенно возразил Маслюков.
— Как вы могли? Как вы могли всю выпить? — задохнулась мама.
— Маслюков? Ты — человек? — спросил Григорий Иванович и уставился на Маслюкова. — Нет, ты не человек!
Иголочки побежали по спине Дениса. Он осознал: смерть неминуема. Взглянул на маму, понимая, что видит ее в последний раз. Мама была в легоньком сарафанчике. Волосы у нее золотистые, тонкие, подняты над ушами, завернуты в узел. Пока Динька был жив, он любил заглядывать в ее глаза, светлые, ласковые, как море летом.
— Пульс! — вскричал Григорий Иванович, державший Дениса за руку. — Пульс пропадает. Елена Владимировна! Аптека на улице Водопьянова, недалеко. Мне с моим сердцем гору не одолеть. Беги, голубушка, быстрей беги!
Ужас дохнул из глаз мамы. Мама метнулась к Денису. Взмахнула растерянно руками. Отшатнулась. Взмолилась:
— Динька! Не умирай! Голубчик ты мой! Сынуленька! Сынок! Кровинушка дорогая! Ты умрешь — я умру. На кого мы папу нашего оставим? Он вернется с полетов, а мы умерли.
От этих слов Денису совсем стало плохо. Он пощупал свой живот. Живот уже умер, — был каменным, твердым, холодным.
— Беги! Елена Владимировна! Беги! Каждая минута на счету.
Мама со старта развила бешеную скорость. Если бы в аптеку на улице Водопьянова двинулась не она, а отец Дениса, летчик-истребитель, на сверхскоростном своем военном истребителе, и он бы не одолел пространство быстрее. Только что мама плакала у стынущего лица Дениса, а уже ее сарафан, розово-бело-голубой, на горе.
— Денис! Главное, чтоб кровь не остыла. — уговаривал лежащего на земле Дениса Григорий Иванович. Пока кровь горячая ничего не страшно. Ну что ты, парень? Что ты? У тебя же не руки, ледышки. Я тебе их грею своими.
И растирал-растирал коченеющие Динькины ладони.
При этом ругал Маслюкова и его шарагу:
— Там же бутыль касторки была! Как ты мог вылакать, Маслюков, целую бутыль?
— Я же, Григорий Иванович, не один.
— В Карле — два центнера весу. В Лили — центнер. Касторку на их туши рассчитывали.
— Да во мне со Славкой и есть два центнера.
— А мальчик?.. Мальчик умирай? Да, Маслюков?
Денис глотал безмолвно слезы. Что говорить с Маслюковым? Ему бы самому только жить. А другой хочешь — живи, хочешь — умирай.
Вот наконец и мама с касторкой. Целая пол-литровая бутылка.
— Что кошка? Как кошка? — с расстояния спрашивала мама. — Жива? Умерла?
Григорий Иванович хвать бутылку. А пробку — не открыть. Он бутылку между ног, покрутил в руках. Пробка ни с места. Григорий Иванович пробку в рот, потянул зубами. Проговорил, не выпуская из зубов:
— Не орет… Отошла, видно, страдалица. Отмучилась. А уж как орала, бедная! Как орала! Ну что у человека — что у нее в глазах, одно страдание.
Пробка в горлышке сидела прочно.
Маслюков протянул было руку к бутылке, но руку его кинуло к животу. Первый мощный сигнал родился в его утробе. Касторка, по дозе рассчитанная на Карла, начинала действовать.
Маслюков мотнул головой шараге. Все четверо, скрестив ладони на животах, полуприсев, гусиным петляющим шагом двинулись на склон горы, понемногу рассеиваясь в кустарнике. В водворившейся тишине Григорий Иванович прислушался.
— Кажется, недомаялась еще, бедная! Вроде звуки, а?
Вцепившись зубами в неподатливую пробку, намертво закупорившую бутылку, он мотал головой туда-сюда, туда-сюда. Мама не выдержала пытки, пошла взглянуть на кошку. Сил не доставало смотреть на умирающего сына.
Ушла и застряла.
Ее не было долго, очень долго.
Наконец донесся ее голос из-под скалы:
— Григорий Иванович, сюда!.. Сюда, Григорий Иванович!
С бутылкой у рта, с пробкой в зубах Григорий Иванович пошлепал в пещеру.
Теперь под скалой они застряли оба.
Время шло, а их не было, не было и не было.
Кошку, что ли, — может, она еще не околела? — касторкой поят?..
Денису лежать одному и умирать в одиночку было совсем не с руки. Он собрал последние силенки. На локтях, елозя животом по песку, подтянулся к урезу. По теплому мелководью начал подтягивать ослабевшее тело к пещере. Григорий Иванович и мама, присев на корточки, спиной к нему, рассматривали что-то. Были они в глубине пещеры, у того камня, под которым начала кататься в судорогах умирающая кошка. Труп кошки, что ли, рассматривали?