Они разговаривали еще довольно долго, а сейчас, прижавшись щекой к подушке, Буба старалась вспомнить каждое слово, произнесенное этой умной и смелой женщиной.
— Мы являемся, а скорее, были, — говорила пани Ванда, — неслыханно самоуверенными. Землю считали центром Вселенной, пока наука не доказала, что наша планета представляет собой лишь микроскопическую пыль; себя считали какими-то полубогами с какой-то бессмертной душой, которой не было у зверей, и искали рая и ада, чтобы определить цель жизни. А сегодня мы знаем, что целью является жизнь сама по себе, жизнь, которую нужно использовать в ее биологическом значении; знаем, что осложнение этой жизни является не чем иным, как преступлением, потому что это глупость. Человек — это плоть, а все, чем человек располагает, должно служить этой плоти, должно быть приманкой, какой являются, скажем, красота, одежда, духи, ум, или, как, например, гигиена и спорт, должно обеспечить нам возможность пользоваться как можно дольше этой плотью. Этому осознанно или подсознательно служит вся наука, культура, вся цивилизация, которые постепенно освобождаются от пут предрассудков.
Ночью Бубе снилось, что Платон с лицом директора Минза пытался ухаживать за новым начальником отдела рекламы и пропаганды паном Таньским. Это было гадко и возбуждающе. Пан Таньский выглядел как женщина и держался с каким-то необычным кокетством.
На следующий день Буба присмотрелась к нему более внимательно, чем обычно. Ведь бывают пророческие сны. А вдруг он на самом деле гомосексуалист? Однако быстро отбросила эту мысль, потому что, во-первых, это был сильный, здоровый парень, который очень громко смеялся (во всяком случае иначе, чем во сне), а во-вторых, он не скрывал своей заинтересованности Бубой. Она тоже была убеждена, что Таньский вообще-то может нравиться. Тому, кто имеет такие широкие плечи, можно простить даже волосатые руки.
Во всяком случае, во всем бюро это был единственный интересный мужчина, а поскольку пани Лещева не всегда имела достаточно времени, чтобы лично относить в отдел рекламы и пропаганды подробные данные о проектируемых экскурсиях и о разных международных туристических представлениях, Буба охотно ее замещала. Конечно, не ради заигрываний Таньского. Она вообще любила коллег, бюро и его дела, всем интересовалась, а если ей здесь что-нибудь и надоедало, так это только регистрация экскурсий по стране, что входило в ее обязанности.
Разговоры с Таньским неизвестно почему всегда носили привкус детских шуток. Возможно, он воспринимал се как ребенка, но это не обижало ее. Правда, не раз она думала, как начать с ним серьезный разговор, но просто как-то не получалось. Но спустя несколько дней такая возможность представилась.
В воскресенье вечером пани Щедронь прислала обещанные книги. Буба тотчас же спрятала их в свой шкаф, но, уходя в бюро, подумала, что было бы неплохо взять одну книгу с собой. Она выбрала такую, название которой показалось ей наиболее важным и научным.
Книга лежала на краю стола, и пан Таньский, бросив на нее взгляд, удивленно спросил:
— Вы читаете Фрейда?
— А что же в этом особенного? Вы считаете меня такой недалекой, что я не могу интересоваться серьезными вещами?
— Боже упаси, — возразил он, — только… только… что…
Он взял книгу в руки и пролистал страницы. Он делал это машинально, однако что-то его заинтересовало, и он начал читать.
— Это вы подчеркивали здесь некоторые абзацы? — спросил он удивленно.
— Разумеется, я, — ответила она, не задумываясь. — То, что вызывает у меня особое внимание, я всегда подчеркиваю.
Она сказала неправду, потому что никогда этого не делала, а о существовании каких-то подчеркнутых мест в книге вообще не знала. Ей, однако, хотелось произвести на Таньского впечатление, и она своего добилась. Он как-то невыразительно усмехнулся, но был удивлен.
— А зачем вы подчеркнули это? — спросил он, показывая ей большой абзац, отмеченный карандашом.
Она посмотрела и прочла одну фразу. Самое ужасное было в том, что она не могла справиться с румянцем, покрывшим ее щечки: там шла речь об импотенции.
Она вырвала книжку у Таньского и спрятала ее в ящик стола.
— Ох! — воскликнула она. — Бюро не место для беседы по этим вопросам. Это не очень хорошо с вашей стороны.
— Если вы позволите, — начал он, — мы поговорим об этом где-нибудь в другом месте, например…
— О, пани Лещева уже свободна, — прервала она его. — Спешите, потому что сейчас она пойдет к директору.
— Уже иду, но сегодня я провожу вас, хорошо?
— Плохо.
— Почему?
— Поспешите. Завтра вы проводите меня.
С улыбкой он кивнул головой и побежал к пани Лещевой. Буба разложила перед собой большую тетрадь с лыжными экскурсиями и, оглядевшись вокруг, замаскировала под ней открытую книгу и начала читать подчеркнутые места, так как они содержали самую интересную информацию. Однако то ли из-за торопливого чтения, то ли потому, что текст ощетинился километровыми научными терминами, которых, особенно по-немецки, она не знала, она не могла ничего понять. В одном лишь не приходилось сомневаться, что речь там шла об импотенции, о комплексе Эдипа и неизвестно зачем о ложе матери. Так читать было невозможно, и Буба решила по возвращении домой засесть за тщательное изучение этих вопросов с немецким словарем под рукой.
Она уже знала, что это не заставит ее скучать, так как она наверняка найдет много пикантных вещей, а кроме того, все равно нужно прочесть, хоть по верхам, потому что пани Щедронь может вернуться к теме, а Таньский сделает это определенно: его, конечно, заинтриговало то, что она не просто гусыня. По правде говоря, он мог бы нанести визит и бывать у них. Он образован, у него прекрасные манеры, и походит он из хорошей семьи. Даже такой сноб, как Рысь, не может иметь ничего против него. На всякий случай можно посоветоваться об этом с пани Лещевой, к которой Буба питала неограниченное доверие и симпатию, может несколько ослабевшую после случая с увольнением двух коллег, но все же огромную, значительно большую, чем другие.
Со времени тех выговоров и увольнения Конткевича все в бюро относились к пани Анне с какой-то сдержанностью. Правда, и она сама как-то отдалилась от коллектива. Буба знала, что у пани Анны большие проблемы в семье, что она должна во многом себе отказывать, чтобы было что высылать мужу в Познань, что ее маленькая девочка переболела недавно коклюшем, а тетушка, сенатор Шерманова, лежит тяжелобольная и требует, чтобы пани Анна часами сидела у ее кровати. Кроме того, в бюро рассказывали, что кто-то видел ее в городе с Дзевановским, из чего напрашивались нелепые подозрения, что они любовники. Буба, конечно, этому не верила, потому что, во-первых, считала пани Анну образцом порядочности, а во-вторых, знала, что Дзевановский — это составляло давнюю общественную тайну — был любовником пани Щедронь.
И удивительное дело: если речь шла о пани Щедронь, такой роман не казался Бубе ни грешным, ни скандальным, а каждая сплетня такого типа о пани Анне выглядела почти чудовищной.
Она, конечно, никогда не осмелилась бы повторить пани Анне эти сплетни. Их взаимоотношения, хотя и сердечные и не только служебные, все-таки не позволяли сближаться до такого уровня. Правда, Буба много рассказывала пани Анне о себе, но это было совсем иное.
И на этот раз она не выдержала, чтобы не похвастаться визитом в «Колхиду» и своим восторгом от встречи с интеллектуальной элитой.
— Я знаю, что вы там были, — усмехнулась пани Анна, — и знаю, что произвели очень милое впечатление.
— Так говорила пани Щедронь?!
— Нет, я не видела Ванду довольно давно, но вчера я встретила пана Дзевановского и от него получила эту информацию.
— Я вела себя там как школьница, — скромно ответила Буба и подумала, что абсурдно подозревать пани Лещеву в том, что у нее роман с Дзевановским. Если бы их что-нибудь связывало, наверное, она бы не вспоминала о нем и о том, что встретила его.
Прямо с работы Буба отправилась на Солец. Ей было немного страшно, потому что нужно было пройти в третий двор грязного кирпичного дома и подняться на второй этаж по разбитой лестнице. Люди, которых она встречала и которые присматривались к ней странным взглядом, наверное, принадлежали к отбросам общества. Так должны были выглядеть бандиты и воры, о которых читаешь в криминальных романах и которых не встретишь в центре города. Они проскакивают, точно хищные звери, боком, чтобы их не заметил глаз полицейского, а здесь гнездятся в грязи и вони, так как сюда даже полиция не отважится зайти.
И Буба, идя по лестнице, хотя колени ее дрожали, гордилась тем, что она не испугалась. Мать, наверное, не пустила бы ее сюда одну: или настояла бы на том, чтобы ее сопровождать, или послала бы кого-нибудь из слуг. А Буба как раз хотела пойти одна, поэтому не обмолвилась дома ни одним словом об этой несчастной девушке и обещании, данном пани Щедронь. Она, правда, не допускала и мысли, что ей вообще запретят взять под опеку эту бедную жертву варварских предрассудков, — ведь у мамы такое доброе сердце, но все-таки безопаснее было рассказать матери об этом после свершившегося факта.
Комната, в которой лежала больная, была заполнена паром: толстая женщина с красным лицом и безобразно грубыми руками снимала с плиты большие жестяные котлы и их испаряющееся и невыносимо зловонное содержимое опрокидывала в две лохани. В одной она стирала сама, а в другой — маленький черноволосый мужчина в грязной рубашке с закатанными рукавами.
— Здесь живет панна Фелиция Емелковская? — спросила Буба самым вежливым тоном.
— Закрывайте двери, заморозки идут, — высоким резким голосом сказала женщина, а когда Буба поспешно захлопнула дверь, добавила: — Жить не живет, потому что не прописана, а так гостит по знакомству.
— Я могла бы с ней поговорить? Вы позволите?
Черноволосый молодой человек вежливо отодвинул табурет, на котором громоздилась гора мокрого белья. Он был ужасно худой, с красными опухшими руками. Расстегнутая грязная рубашка открывала грудь, покрытую голубой татуировкой.
— Он там, в алькове, если хотите, — усмехнулся он Бубе, и эта усмешка показалась ей омерзительнее всего.
— Работай, чего смотришь! Твои дела?! — закричала женщина.
Альков был закрыт полосками из красной и зеленой папиросной бумаги. На застеленной чистой простыней кровати лежала очень молодая и симпатичная девушка, смертельно бледная, с запавшими глазами. Рядом с ней на огромной подушке, закутанный, лежал ребенок со сморщенным красным личиком и лысой головкой, на которой кое-где черными щетинками торчали волосы, что выглядело как лишай или экзема. Бубу охватило нестерпимое чувство жалости: в такой нужде, в этой духоте родилась новая жизнь, уродливая, бессознательная, но такая ценная, что эта девушка отважилась на мучения, на страшную боль, на насмешки и травлю, чтобы только дать миру эту жизнь.
И вдруг Буба поняла, что нет в этом ни героизма, ни скандала, ни стыда, но что так было нужно. Необходимость! Она не представляла себе, что почувствует, стоя здесь, полную солидарность, непродуманную, необоснованную, неосмысленную, полностью независимую от собственной воли солидарность с этой женщиной. Здесь даже жалости нет места, потому что как можно сожалеть о счастье!
Буба представилась, сказав, что адрес ей дала пани Щедронь и что она пришла спросить, не может ли она чем-нибудь помочь.
— Спасибо вам, но сейчас не надо. Добрые люди приютили меня, время от времени заглядывает знакомый доктор, ребенок, слава Богу, здоров…
— Это сын?
— Да. Спасибо за доброту.
— И… вы не сожалеете, — заколебалась Буба, — не сожалеете о том, что случилось?..
— Если бы и сожалела, — ответила Фэлька, — это не много бы помогло, а почему я должна сожалеть? С голоду я не умру, так или иначе на себя и ребенка заработать смогу.
— А вам нетрудно будет найти работу?
— Кому сейчас легко с работой?
Буба задумалась:
— Когда вы поправитесь, я найду вам работу. Я попрошу отца, а он уж это сделает.
— Большое спасибо.
— А сейчас вам ничего не нужно?
— Ничего, спасибо вам.
С другого конца комнаты раздался резкий голос прачки:
— Что говоришь, глупая! Ты что, не можешь попросить, чтобы тебе какой-нибудь еды получше принесли?.. Она же кормящая и нельзя жить на одной картошке и каше.
— Конечно, конечно, — вскочила Буба.
Она хотела тотчас же сбежать вниз и купить сметаны, шоколада, булочек, фруктов, но хозяйка предложила:
— Если вы дадите деньги, то мой сын сбегает.
— Большое спасибо, — успокоилась Буба и подала ей банкнот.
Прачка посмотрела на деньги, взглянула на сына, поколебалась и вытерла руки:
— Лучше я сама схожу.
— Зачем мама будет спускаться по лестнице? Я в один миг сбегаю.
— Делай свое, — оборвала его мать, — так деньги будут надежнее.
— Тоже мать, — оскорбился он и с презрением пожал плечами.
Прачка ничего не ответила, набросила на широкие плечи шерстяной платок и вышла. Ее сын сплюнул сквозь зубы в угол и занялся стиркой.
— Вы его очень любили? — спросила вполголоса Буба.
— Кого? — удивилась Фэлька.
— Ну… отца этого ребенка.
— Конечно…
— А сейчас ненавидите его?..
— Господь с ним, — она безразлично пожала плечами, — не его вина. Я сама хотела ребенка и чужих всегда любила. У меня уже было двое женихов, и ни один не хотел жениться, потому что работа или непостоянная, или вовсе безработный. Если бы у меня какое-нибудь приданое было или хороший заработок, чтобы и на него и на меня хватило, а так каждый говорит: зачем жениться? Поэтому я подумала, что все равно мне замужество не светит, так хоть ребеночка иметь, какую-нибудь близкую душу. Вот, слава Богу, и имею.
— Слава Богу! — иронично рассмеялся сын прачки. — Пусть панна Фэлька воздержится благодарить Бога, потому что еще не известно, что из него выйдет.
— Пусть у пана Стефана об этом голова не болит, — резко сказал больная.
— А чего это ей болеть? Мой, что ли? Я только говорю, что бабы всегда так. Каждая считает, что фраер на ребенка побежит и вернется к ней. А мужику, например, зачем ребенок? Хлеба слишком много на свете, что ли? Ну, я не говорю, что надо совсем отказываться. Если есть за что, то имей этих детей хоть полдюжины, но нужно свое понятие иметь: сам с голоду сдыхаешь. А бабы так: не подумают ни о чем — готово. А тут и безработица, и болезни, и в школу вроде послать надо, да и дома досмотреть, и жилье иметь. Ни на что не смотрят.
— Я не боюсь, — проворчала Фэлька.
— Вот-вот! Баба никогда не боится, что ей? Я видел такую. Машину ведет, рулем крутит вправо-влево и ничего не боится, а тут из-за угла (на Граничной это было) трамвай выскакивает, и я смотрю, даст ли баба задний ход, а она влево! И здесь платформа с мукой, так она, стерва, руки вверх и кричит!.. Холера! Была машина — и вдребезги, нечего собирать, а она только трясется вся и плачет… Забрали в госпиталь. И чего было лезть?..
— Она сильно покалечилась? — спросила Фэлька.
— Известно. Автомобильное движение своего понимания требует. В следующий раз в машину не сядет.
— А почему пан Стефан меня с машиной сравнивает? Какое отношение имеет это? — возмутилась больная.
— Я не сравниваю, так только говорю. Когда я еще работал шофером у графини из Млодзейовиц, так та тоже кричит, бывало: «Быстрее! Быстрее!», — а сама не представляет, что, к примеру, скользко, да и вдруг подвода выскочит. Ей лишь бы скорее. И меня стыдит, что я боюсь. А я не боюсь, только мужское разумение имею, знаю, когда нужно быть внимательным, а когда можно газовать на полном. А бабы, к примеру…
Дверь открылась, и он умолк. Прачка принесла ветчину, молоко и булки.
— А здесь все, что осталось, — она протянула Бубе горсть мелких денег.
— Оставьте это у себя, — быстро ответила Буба, — пригодится на завтра.
— На завтра? Здесь и на пять дней хватит. Только вы не думайте, что мы будем это есть. Все это для Фэльки.
— Пожалуйста!
— Я сердечно вам благодарна, — откликнулась Фэлька. — Когда встану, обязательно отблагодарю. Я хорошо шью белье и другие разные вещи…
Буба, попрощавшись, пообещала, что завтра или послезавтра снова придет, и вышла.
Мороз к ночи крепчал, и после влажного разогретого воздуха комнаты ее охватила неприятная дрожь. На углу Тамки она взяла такси. Стекла были совершенно замерзшие, и Бубе пришло в голову, что шофер мог бы увезти ее в безлюдное место и убить. Вообще в тот день она была отважной. Не всякая другая на ее месте нашла бы в себе столько самостоятельности.