— Я отвечу тебе вопросом: руководствуясь такими взглядами, когда почувствуешь естественную потребность, а тебя спросят в салоне, куда ты идешь, объявишь?…
— Я скажу, что иду помыть руки. Это и так все понимают.
— Так зачем же эта игра? Все понимают и все лгут? Дорогая девочка, подумай, что и те другие вопросы раньше люди также хорошо понимали. И то, что ты называешь притворством, игрой, лицемерием, было определенным уровнем приятельской культуры и культуры вообще. Называть вещи своими именами не является простотой. Существуют некрасивые, несимпатичные или вульгарные вещи, и мы вовсе о них не забываем потому, что не говорим о них…
— Зато делаем.
— Это правда. Мы, например, пачкаем белье, но нам не нужно показывать это всем; мы даже сами не хотим присматриваться к нему.
— Я согласна, однако не могу согласиться с тем, что к разновидности, скажем, грязного белья относят такие прекрасные вещи, как любовь. Что может быть более прекрасного, чем, например, любовь… лошадей?!
— Перестань, дорогая девочка, — решительно оборвала ее пани Костанецкая. — Ты говоришь глупости.
— Но это же не аргумент, мама!
— Ты еще молода и неопытна, а говоришь мне ужасные вещи. Переоденься, потому что через четверть часа подадут ужин.
Она повернулась к своим счетам. Баба пожала плечами.
— Притворство! — подумала она и пошла к себе.
Вечером она читала книгу Линдсея «Бунт молодежи» и еще больше утвердилась в своих убеждениях. Книга была написана простым языком, жизненно, а кроме того, была очень умной.
«Нужно действительно быть слепцом, чтобы не видеть очевидной правды, и непорядочным человеком, чтобы придерживаться старых взглядов, которые приводят к таким несчастьям», — думала она, засыпая.
Книги Линдсея «Бунт молодежи» и «Приятельский брак» заняли у Бубы несколько вечеров. Она проглатывала главы с упоением. Это уже была не философия, это была жизнь, перед которой должны были отступить все абстрактные и нереальные моральные принципы. Чего же стоили, может, и правильные, доводы отца или пана Таньского, если жизнь преподносит ей голые, подтвержденные не лишь бы кем, а судьей, факты! Прежние обычаи пережили себя и уже не находят применения, не могут найти. Поменялся темп жизни, условия быта, изменилось положение женщины в обществе. И консерватизм, который не желает видеть этих перемен, совершает просто преступление, не позволяя молодежи жить в новых условиях. Что из того, что им будут запрещать, что их будут преследовать, если любящая пара, он и она, пара с рано пробудившимися половыми инстинктами, все равно найдет возможность встречаться вне диапазона шпионящих глаз. Линдсей приводит много примеров. У молодых людей есть свои машины, и кто им запретит выезжать в безлюдные места?! Или просто однокомнатные квартиры, а кроме того, существуют гостиницы. А вынуждение прятаться с этим, в чем нет никакой ни вины, ни зла, приводит к неприятным последствиям: венерическим заболеваниям, опасным для здоровья абортам и т. п. Через сотню лет, когда все пойдет по теории Линдсея и отомрут старые закостенелые реакционеры, институт предлагаемых судьей браков найдет широкое применение. Не каждый сегодня может жениться, а тем более иметь детей. А в сущности, почему он должен отказываться от любви? Ради чьих-то капризов или предубеждений?
Такой, например, как Таньский, мог бы жениться. У него большая зарплата и, кроме того, дом. Но он пренебрегает вопросами о половых отношениях. «Хорошо, — подумала она, — а зачем в таком случае сопровождает меня? Если бы я была старая и некрасивая, он бы и пальцем не пошевелил для меня, не договаривался бы о визите и было бы ему безразлично, читаю я Фрейда или нет».
Просто лицемерие. Просто все делают вид, что об этих вопросах не стоит вспоминать или что они вовсе достойны пренебрежения. А сами ни о чем другом и не думают.
В субботу Буба отнесла пани Щедронь книги. Само собой разумеется, она даже словом не обмолвилась о своих подозрениях относительно Дзевановского, хотя сгорала от любопытства, как все это складывается на самом деле, а от столь прогрессивной особы, как пани Ванда, она могла ждать свободной трактовки любой самой щекотливой темы.
Разговор быстро перешел на интересующую тему о приятельских браках, которые как считала пани Щедронь, должны представлять самую срочную общественную реформу.
Буба сначала чувствовала себя немного скованно в этом странном помещении. Она ждала, что каждую минуту может прийти или муж пани Щедронь, или кто-нибудь из «Колхиды». Однако они долгое время оставались одни, и она отметила про себя, что находится в смешном положении: нельзя все-таки ограничить свою роль в разговоре беспрестанным поддакиванием. Долго ломала она голову, чтобы усомниться в чем-нибудь или найти какое-нибудь противоречие. Наконец такая возможность представилась.
Пани Ванда говорила как раз о прогрессе, который обеспечит человеку счастье благодаря предоставленной возможности пользоваться благами своих чувств. Здесь Буба вспомнила слова отца и заметила:
— Однако, знаете ли, я не совсем с этим согласна.
— С чем? — удивилась пани Щедронь.
— С тем, что счастье состоит в облегчении жизни. Истинно культурный человек даже ищет для себя трудности и только в преодолении их находит счастье.
Пани Ванда задумалась.
— Например, зачем мы играем в шахматы? — добавила Буба. — Или зачем подвергаем себя опасности, покоряя Эверест?
Пани Щедронь кивнула головой:
— Вы правы. Настоящее счастье мы обретаем не в области материальной, хотя должны бороться за то, чтобы не отнимали у человека его прав на естественное счастье, определенное ему природой. Счастье покорителя Эвереста не может быть полным и вообще не является счастьем, если его в то же время мучит голод или неудовлетворенное желание женщины. Нельзя думать о высоком счастье, пока наша общественная жизнь искореняет все попытки удовлетворения нормальных потребностей нашего организма. И именно мужчины навязали человечеству в основе своей ложный взгляд о том, что нет ничего важнее высших целей. С момента, когда женщина добьется решающего влияния на цивилизацию, перемены произойдут окончательно. Тело наконец получит свои права, которые сегодня неразумно топчутся.
Буба закусила губу и подумала: «Какая же я глупая! Действительно глупая. Если бы то, что говорит пани Ванда, пришло мне в голову тогда, во время разговора с папой, он вынужден был бы согласиться со мной».
Пани Щедронь с какой-то удивительной доверительностью взяла ее за руку:
— Только вы, пожалуйста, из всего того, о чем я говорю, не сделайте вывод, что к мужчинам нужно относиться с неприязнью, — засмеялась она. — Уверяю вас, что со всеми своими недостатками, предубеждениями, вместе со своей духовностью и интеллектом, вместе с определенной грубостью, а может быть даже и потому, они — существа пленительные, просто необходимые. Самым большим несчастьем, катастрофой, какая могла бы обрушиться на мир, было бы исчезновение этого вида. И я опасаюсь лишь одного — чтобы прогресс цивилизации, отнимая остаток власти из рук мужчин, не изменил их, не лишил их того, без чего они перестанут быть мужественными, потеряют всю свою привлекательность, а именно силу, неуклюжесть, самонадеянность. Да, ту самонадеянность, которая, возможно, ничем не обоснована, но которая позволяет им считать себя авторитетом, а нам верить в это. Благодаря этому — вы знаете? — мы чувствуем рядом с мужчиной своего рода уверенность в безопасности и в то же время власть над ним, опасную власть, какой обладает укротитель в клетке со львами.
Служанка подала кофе. Буба хотела сказать, что именно такие мужчины и нравятся ей, но вспомнила Дзевановского, который, пожалуй, был вообще полным отрицанием мужественности, и подумала о том, почему пани Щедронь выбрала себе именно такого любовника и что, например (не специально, а только для примера), Таньский — мужчина parexcellence[5].
— Вы позволите положить вам сахар? — спросила пани Ванда.
— Пожалуйста…
— Я пью без. Так вот, возвращаясь к нашей теме… — с улыбкой говорила пани Щедронь, — одно меня только утешает: когда исчезнет такой вид самца, меня уже не будет на свете, а вы станете согнувшейся старушкой и своим внучкам будете рассказывать, насколько счастливее были в молодости, чем они, обреченные на общество вялых, безвольных и скучных мужчин. Брр… — Она встряхнулась и добавила: — Они будут слушать это так, как мы слушаем легенды о Казанове или Яносике. Но самое интересное в том, что не поверят!..
Она рассмеялась:
— Не поверят, так же как мы не верим сегодня в так называемые старые добрые времена. Только у нас есть основания, а у них не будет.
— А может… — несмело произнесла Буба, — может, и у нас нет?
— Не думаю, — заколебалась пани Ванда, — хотя, существенно ли это? Для нас важна наша жизнь и ее проблемы. Каждое поколение должно думать о себе — aapresnousledeluge![6] У нас действительно слишком много собственных забот, чтобы заниматься тем, что будет когда-то.
Когда Буба вернулась домой, родителей она не застала. Они поехали с визитом к Залесским, где приемы длятся, как правило, до поздней ночи. Она занялась просматриванием журналов мод. В «Фемине» нашла две очень интересные модели вечернего платья и такого спортивного платья, какое было несколько дней назад на пани Жепецкой в кондитерской. Во время перерыва на обед Буба вместе с сотрудницами бюро забежала в кондитерскую на чашку шоколада и увидела там эту несносную Жепецкую как раз в таком платье и в жакете. По возвращении они разговаривали об этом, когда подошел Таньский. Держался он как-то невежливо:
— Вы тоже ходите просиживать по кафе? — спросил он.
— Не просиживать. Мы пошли на шоколад.
— Терпеть не могу этой атмосферы кафе, — взорвался он, — и этих толп раскрашенных баб, просиживающих целыми часами стулья, сплетничающих, шпионящих, увядших или увядающих мегер, которые собираются там к кормушке. Не знаю ничего более омерзительного. Я бы порол кнутами это бессмысленное стадо!
— Пан Хенрик! Как вы выражаетесь! — воскликнула она, более испуганная, чем возмущенная.
— Извините, панна Буба, но я не предполагал, что вы позволили втянуть себя в это. А вообще я не владею собой, нервничаю, извините.
Он вытолкнул это из себя и очень быстро ушел. У него не было права делать ей замечания, да еще таким тоном. Это было возмутительно, но он сделал это, и ей было приятно.
Буба вспомнила сейчас звучание его голоса и выражение лица. Глаза его прекрасно искрились, а верхняя губа гневно подымалась, открывая зубы. Он выглядел так, точно хотел укусить.
Она прикрыла глаза и подтянула ноги под себя. Он напоминал большого сильного и хищного зверя… И это был их последний разговор. Может, он обижается на нее?.. Вроде не за что, однако… Она встала и взяла телефонный справочник. Наверное, у него есть телефон… Как хорошо, что дома никого нет и можно поговорить свободно. Она чувствовала легкое возбуждение. Правда, она не раз звонила разным молодым людям, но делала это от имени мамы, приглашая их на бал или на что-нибудь в этом роде. Но они были ей безразличны. А пан Таньский?..
Зачем ей скрывать это от самой себя: небезразличен он ей, и очень даже. И если он обиделся и в воскресенье не придет, это будет ужасно.
Телефон был занят. С кем он может разговаривать? Собственно говоря, они могли бы увидеться и сегодня. Если бы, например, пришел сюда… Будь у него свой автомобиль, могли бы поехать на часок. В Америке ни одна девушка не придавала бы этому значения. Более того, она считала бы совершенно нормальным пойти к нему. А если бы так…
Ответила телефонистка. Номер Таньского был свободен. Низкий, серьезный голос ответил стереотипное «алло» (совсем как в Америке!).
— Добрый вечер, пан Хенрик, — Буба сильно прижала трубку к уху.
— Добрый вечер. Кто говорит?
— Не узнаете? Буба Костанецкая.
— Вы? — удивился он.
— Огорчила вас?
—…….
— Ну, так что же вы молчите? Вы недовольны, что я звоню вам?
— И да и нет, — ответил он после минутного колебания.
— В таком случае спокойной ночи, — обиделась она.
— Нет-нет, панна Буба, позвольте мне объясниться.
— Ах, это уже неинтересно.
— Я просто счастлив, что вы обо мне помните! Я не могу передать, как я счастлив, но, с другой стороны…
— Я помешала вам? — спросила она холодно.
— Нисколько… Видите ли, я никогда не допускал, что вы позвоните мне, что вы вообще можете позвонить какому-нибудь мужчине, так, как это делают сейчас все другие девушки.
— Ага! Вы знаете, пан Хенрик, вы категорически нудны с этой своей вечной моралью. Вас должны были бросить все ваши любовницы, если у вас когда-нибудь кто-нибудь был.
В трубке воцарилось молчание. Видимо, он был озадачен и возмущен. Щеки Бубы пылали, но тот факт, что она говорила по телефону, а не с ним лично, придавал ей смелости.
— Так была у вас любовница? — повторила она.
— Панна Буба! Я с вами в такой манере и на такую тему не умею разговаривать.
— Вы считаете меня святой, лилией?
— Не в этом дело. Я не стал бы говорить об этом с мамой, сестрой и не буду говорить с вами.
— Почему?
— Потому что уважаю вас и хочу уважать.
— Так вы сделали плохой выбор.
— Как мне следует это понимать?
— Я такая же девушка, как и все другие, может быть, даже значительно хуже, а вы лицемер, и это не по-джентльменски.
— Но что?
— Если есть любовница, то нельзя пренебрегать ею до такой степени, чтобы считать недостойным уважаемых людей даже одно упоминание о ней. Вы знаете… Я думала о том, чтобы стать вашей любовницей. Я прошу вас не перебивать меня! Я думала, сожалела о том, что у вас нет машины. Мы могли бы организовать милые уик-энды. Вы мне нравитесь, я вам тоже. Все было бы замечательно. А сейчас финита! Да, ничего не вышло, а уважать меня вам не нужно, потому что я такая, как все, — распущенная, несдержанная. Но я знаю о том, что с моей красотой я всегда найду себе… партнера, да, именно партнера!
Она проговорила это на едином дыхании и была так возбуждена, что даже не могла вначале различить звуков, которые послышались в трубке. Лишь минутой позже она сориентировалась, что он… смеялся! Самым натуральным образом смеялся. Ах, что бы она сейчас отдала за то, чтобы убедить его, чтобы доказать ему, что она действительно распущенная. К сожалению, по телефону это было невозможно.
— Панна Буба, — послышался его голос, — если бы вы знали, как сильно, как глубоко я люблю вас, то не смеялись бы надо мной.
— Что?.. Что вы сказали?..
— Я люблю вас.
Буба хотела что-то ответить, но в этот момент лишилась голоса.
— Я люблю вас и знаю, что вы тоже полюбите меня. Не знаю только, как скоро, и об этом я спрошу вас в воскресенье. Хорошо? А сейчас позвольте пожелать вам спокойной ночи. Спокойной ночи, милая, чудная и единственная. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — полусознательно ответила она и, когда он уже положил трубку, она крикнула:
— Пан Хендрик!..
Но было уже поздно. Она медленно встала и подошла к зеркалу, но не видела своего отражения. Голова кружилась. Боже, как прекрасен мир!
Она села в углу в низком кресле и задумалась. Она понимала, что в ее жизнь вошло что-то новое, несоизмеримо важнее всех ее ежедневных дел, вошло, может быть, само счастье… Личное счастье единицы, которое топталось веками, преодолевая запреты… Нет, не то… Счастье находит человек в преодолении трудностей… Ах, какое ей до всего этого дело! Ее счастье было чем-то маленьким, тихим, что сладостно расплывалось в груди. И напрасно она старалась найти какие-то умные слова для определения своего состояния, напрасно пыталась как-то назвать его — действительность, которая состояла из тепла, тишины, восстановления в памяти недавнего разговора и какой-то неопределенной радости.
В дверях стоял слуга:
— Прикажете подавать?
— Что? — очнулась она.
— Уже девять. Ужин готов.
— О нет, я не буду есть.
Слуга онемел.
— Убери со стола, Ян. Я не буду есть.
— Вы не заболели, упаси Боже, вы плохо себя чувствуете?