Она не отозвалась, однако, ни словом.
Правда, когда-то в первые дни их знакомства она сама была ослеплена, очарована этой его удивительной интеллигентностью. Может, это и непоследовательно с ее стороны, но сейчас ей хотелось бы, чтобы он был обыкновенным серым человеком, чувствующим, мыслящим и просто работающим.
Он любил ее, и это не подлежало сомнению, но он мучился из-за того, что эта любовь требовала от него определенных, хотя и незначительных жертв, и прежде всего завоевания сердца маленького человека.
Варшава встретила их духотой плавившихся на солнце улиц. Насыщенный пылью воздух был тяжелым, от стен полыхало жаром, а из ворот тянуло сыростью.
Марьян никак не мог найти такси и поручил эту заботу носильщику. Вечер Анна провела за наведением порядка в своей квартире и устройством места для Литуни. Это так заняло ее внимание, что она даже не заметила отсутствия Марьяна; только когда ребенок уснул, она поднялась по лестнице и постучала в его дверь.
В шляпе и перчатках, так же как приехал с вокзала, он сидел на краю софы. На полу стояли нераспакованные чемоданы.
— Марьян, что с тобой? — испугалась она.
— Ничего, родная… Неврастения.
— Любимый, — она прижала его голову к груди, — нельзя тебе грустить. Я знаю, что моя любовь — это еще не все для тебя, но ты обижаешь ее своей грустью.
— Это правда, — печально подтвердил он.
— Нет, неправда, — рассмеялась она, притворяясь веселой, — я тебя понимаю и люблю. Знаешь что? Пойдем на ужин в «Оазит»!
— А Литуня?
— Уже спит.
— А это не опасно, оставлять ее одну?
Анну растрогала его забота о Литуне, и, хотя где-то внутри у нее пробуждались сомнения в искренности его внимания, она старалась скрыть это не только от него, но даже от себя. Она сообщила, что хочет посоветоваться с ним по поводу взятия бонны для ребенка. Обсуждение, конечно, как всегда, если речь шла о практических вещах, состояло в том, что Анна предлагала готовые проекты, расширяла их, меняла, критиковала и наконец приходила к решению, а Марьян кивал головой. Самое неприятное было в том, что Анна все чаще замечала его совершенное безразличие к этим делам и усилие, с которым он старался сконцентрировать на них свое внимание.
Что касается бонны, советоваться, пожалуй, было излишним. В любом случае следовало взять какую-нибудь по возможности интеллигентную девушку, которая бы занималась ребенком во время отсутствия Анны. Учитывая маленькую квартирку, бонна должна была быть приходящей.
На следующее утро Анна появилась в бюро около девяти и свой бокс застала закрытым. Курьер объяснил ей, что «заменяющая ее пани заведующая замыкает бокс неизвестно по каким причудам».
— Да? — удивилась Анна. — С сегодняшнего дня бокс будет снова открыт, потому что я возвращаюсь в него, а пани Стопиньская займет свое прежнее место.
— Дай-то Бог, — вздохнул курьер.
— Почему, Зигмунт, ты вздыхаешь? — улыбнулась она. — Или вы думали, что я уехала на другой конец света?
— Нет-нет… Только разное говорят…
Он потоптался на месте, стер ладонью несуществующую пыль на стоящем рядом столике и махнул рукой:
— А что я там знаю…
— Не понимаю, что ты хочешь сказать, Зигмунт? — нахмурила брови Анна.
— А то, чтобы дал Бог и вы усадили эту проклятую бабу, потому что из-за нее…
Он внезапно замолчал: быстрым, уверенным шагом вошла панна Стопиньская. Прежде чем поздороваться с Анной, она сказала курьеру:
— Зигмунт, вы снова не вывесили нового расписания движения. Прошу вас немедленно это сделать.
— Добрый день, — приветливо протянула ей руку Анна.
— День добрый, пани, — ответила панна Стопиньская со своей показной вежливостью, подавая жесткую ладонь.
— Такое замечательное лето, а мой отпуск закончился. Нужно приступать к работе.
Панна Стопиньская, казалось, не слышала ее слов и снова обратилась к курьеру, отдавая ему какое-то распоряжение, после чего вынула из сумки ключ, вошла в бокс, не обращая на Анну внимания, сняла перчатки, шляпу, открыла стол и стала доставать бумаги. Анна тоже сняла шляпу и, несколько озадаченная поведением подчиненной, сухо сказала:
— Передайте мне, пожалуйста, работу. Экскурсию в Палестину не отменили?
В эту минуту в бокс постучал один из сотрудников, пан Ясиньский, поздоровался и расписался на листе бумаги, лежащем на краю стола. Сверху листа виднелась надпись «Табель присутствующих» и дата. Ясиньский поклонился и вышел, уступив дорогу входящей панне Калиновской; за ней входили другие, подписывались и выходили. Манера, с которой они здоровались с Анной, была какой-то неестественной. Панна Стопиньская к некоторым сотрудникам обращалась с разными замечаниями, но в таком тоне, точно была не коллегой их, а начальником.
— Зачем же это нововведение с табелем присутствующих? — сказала Анна — Не нужно это. Я считаю его совершенно излишним.
— Возможно, но это указание пана директора.
— Я поговорю об этом с паном директором, а сейчас будьте так любезны сдать мне отчет о текущих делах.
Уже сам факт, что панна Стопиньская сидела в ее присутствии за столом, поражал своей наглостью, и Анна в душе решила поставить ее на место, когда неожиданно услышала:
— Сейчас у меня нет времени, много срочной работы.
— Что?!
— Повторяю, — спокойно процедила сквозь зубы панна Стопиньская, — у меня срочная работа. А что касается вообще туристического отдела и руководства им, обращайтесь к пану директору.
— Что вы хотите этим сказать? — побледнела Анна.
— Мне нечего вам сказать, — она пожала плечами и принялась за работу.
Негодованию Анны не было предела. Наглость этой бабы, этой омерзительной бабы просто невозможно было представить.
— Зато у меня есть что сказать! — взорвалась наконец Анна прерывающимся голосом. — Руковожу отделом здесь я и я являюсь вашим начальником, поэтому я желаю, чтобы вы отсюда тотчас же вышли.
— А я советую вам успокоиться и обратиться к дирекции…
— Это неслыханно!
— И я прошу… мне не мешать, — закончила панна Стопиньская.
Анна почти выбежала из бокса. Она была так возбуждена, что едва заметила любопытные и сочувствующие взгляды коллег. Она быстро прошла через зал, приемную, нервно постучала и, не ожидая разрешения, вошла в кабинет Минза. Минза еще не было. На столе рассыльный раскладывал бумаги.
— Здравствуйте, пан директор будет через час, — объяснил он.
Анна задумалась: чем ей этот час заняться? Она не могла оставаться здесь или в бюро, а силой выбросить Стопиньскую тоже было бы невозможно. Вдруг она вспомнила о Таньском и побежала к нему. Он обрадовался, увидев ее, сердечно поцеловал ей руку, но, наверное, догадался обо всем или вообще знал, потому что ни о чем не спрашивал. Однако Анна должна была поделиться с ним той неслыханной неприятностью. Он внимательно ее выслушал и сказал:
— Пока придет Минз, вы должны взять себя в руки. Я наслышан обо всем. Очень возможно, что Минз действительно хочет оставить Стопиньскую на вашем месте, но, несмотря на это, он все-таки человек порядочный, и я не думаю, чтобы он мог одобрять оскорбления этой девицы в ваш адрес. Только успокойтесь, дорогая пани Анна.
Разговор с Таньским действительно успокоил Анну. Когда ее пригласили к Минзу, она вполне владела собой, чтобы ее возмущение не приобрело характер скандала. Минз согласился, что поведение панны Стопиньской было бестактным, хотя имело свои основания. Фирма решила в дальнейшем поручить руководство туристическим отделом панне Стопиньской.
— А вы, — закончил Минз, — возглавите секретариат дирекции, естественно, если согласитесь.
— Но, пан директор, это может делать любая стенотипистка!
— А какая вам разница? Я оставляю вам еще на три месяца тот же оклад, получите освобождение — и все в порядке. Если вы не хотите, ха, ничем не могу помочь.
— Но, пан директор, это может делать любая стенотипистка!
— А какая вам разница? Я оставляю вам еще на три месяца тот же оклад, получите освобождение — и все в порядке. Если вы не хотите, ха, ничем не могу помочь.
— Я не могу принять этого, — сжалась Анна.
— В таком случае… — развел руками Минз.
Анна хотела что-то ответить, но разрыдалась. Испуганный и недовольный Минз начал ее успокаивать, когда в кабинет вошел Таньский. Он сразу же хотел уйти, но Минз сделал ему знак остаться. В его присутствии Анна расчувствовалась еще больше. Облокотившись о подоконник, она тихо плакала, изо всех сил прижимая к глазам мокрый платочек. Она слышала, как к ней обращался Минз и говорил Таньский. как Минз будто оправдывался, разговаривая вполголоса, но она не понимала, не хотела понимать, ничего не хотела знать. Вот и встретила ее большая, незаслуженная обида. Ее унизили, столкнули, ею пренебрегли. Она одна, совершенно одна, и нет никого, кто бы ее защитил. Что же ей теперь остается, что станет с бедной малюткой Литуней. как она сможет жить в этом чужом, холодном и безжалостном мире! И за что, за что! Разве она не старалась работать как можно лучше, как могла?! И ее выбрасывают как собаку, как ненужную собаку. Перед ней разверзлась черная пасть безнадежного будущего, и только слабые ручонки Литуни, отчаянно тянущиеся к ней…
На сгибе руки она почувствовала сильное до боли пожатие ладони Таньского и услышала его голос:
— Я прошу вас, успокойтесь. Все уже позади и все хорошо. Вытрите глаза. Я отвезу вас домой.
Когда она наконец пришла в себя, то увидела, что Минза нет. Она выглядела ужасно. Таньский заслонял ее собой, когда они шли к такси. По дороге она узнала, что Минза удалось уговорить. Он согласился оставить Анну на прежней должности, правда с некоторым понижением оклада, но это только спустя три месяца. Панна Стопиньская возглавит предложенный ранее Анне секретариат.
Она даже забыла поблагодарить Таньского. Войдя в ворота, увидела, как он сел в такси и уехал. Один взгляд в зеркало убедил ее, что в таком виде она не может показаться Литуне и Марьяну. Она вышла из ворот и быстро пошла в сторону Вислы, где никого не было. Прошло более часа, прежде чем она повернула домой. Она решила даже не рассказывать ни о чем Марьяну: чем он может помочь?.. К своей радости, она застала Бубу. Видимо, Таньский сообщил ей и просил, чтобы она навестила Анну. Какие они оба добрые и внимательные! А собственно, разве трудно быть добрым, если ты счастлив!
Марьян сидел один в комнате и читал книгу. Во второй комнате Буба, сидя на полу, помогала Литуне переодевать кукол. Здороваясь с Бубой, Анна снова едва не расплакалась. Но здесь было так солнечно, так весело и так приятно! Только Марьян во всем этом представлял какой-то контраст. Буба сделала вид, что ничего не знает о событиях в «Мундусе», а может, и правда ничего не знала. Зато она много говорила о себе, о муже, о запланированной поездке за границу и при этом то и дело восторгалась Литуней.
Когда она ушла, Анна все еще с пылающим лицом непроизвольно обратилась к Дзевановскому:
— Какое замечательное существо эта Буба!
— Обыкновенная гусыня, — безразлично ответил Марьян, и Анна впервые почувствовала к нему глубокую обиду.
В «Мундусе» как будто все устроилось. К откровенной радости всего персонала, Анна приняла руководство туристическим отделом. Радость, однако, длилась не долго. Панна Стопиньская, которая добилась просто необъяснимого влияния на директора, умела пользоваться этим влиянием. На следующий день после ликвидации Анной табеля присутствия этот табель был возобновлен с той лишь разницей, что сейчас сотрудники уже не только туристического отдела, но и всего бюро должны были ежедневно расписываться в комнате секретаря пана директора. Панна Стопиньская стала еще более надменной. Не было дня, чтобы она не вернула — и все от имени директора — корреспонденции или перечня поправок. Она вмешивалась буквально во все самые мелкие дела, а Минз одобрял каждую ее зацепку. Постепенно она сконцентрировала в своих руках контроль над работой всей фирмы. Все ее ненавидели, но считаться с ней вынужден был даже Таньский, пользующийся у Минза большим авторитетом, чем другие.
По отношению к Анне панна Стопиньская была подчеркнуто официальной и не пропускала ни малейшего повода, чтобы осложнить ее работу и сделать какую-нибудь пакость. Мстила с холодным рассудком, расчетливо и мучительно. Но не это больше всего возмущало Анну, а постоянное ограничение ее компетенции, всовывание носа во внутренние дела ее отдела, допуск к решению вопросов только для того, чтобы потом это решение перечеркнуть.
Атмосфера в бюро накалялась, особенно с того дня, как на месте Бубы посадили какую-то дальнюю родственницу панны Стопиньской, старую ведьму, которая шпионила и откровенно занималась доносительством.
Анна чувствовала себя здесь как в тюрьме. Окончание рабочего дня каждый раз для нее было подарком, тем более что дома оставалась Литуня. Все свободное время она проводила сейчас с ребенком. Даже у Таньских она бывала только тогда, если могла пойти туда с Литуней. Связи с родственниками прекратились совсем. Лишь раз она навестила тетушку Гражину, чтобы выслушать серию горьких упреков в адрес Ванды, Кубы и всего света.
— Лежу здесь в собственном доме, — говорила тетушка, — как бревно, выброшенное течением на пустой берег, всеми забытая, никому не нужная.
Что же ей Анна могла на это ответить, как успокоить, как возразить правде? Она молчала с растерянным выражением лица и думала, как бы поскорее найти предлог, чтобы покинуть этот дом. Даже на вопросы, касающиеся Щедроней, она не могла ответить, так как до нее редко доходили слухи о них, да и те неопределенные, которые в любом случае не годились для передачи. Анна, правда, иногда встречала Владека Шермана, который на Окольнике не бывал, но через «Колхиду» все-таки вылавливал разные сплетни о Ванде. Месяца через три после возвращения из отпуска, в начале осени она услышала от него, что Щедронь вроде спустил с лестницы небезызвестного мага Рокощу и будто даже побил Ванду. Анна не очень верила этому, но несколько недель спустя повторила услышанное Марьяну как совершенно определенную новость. Ей было интересно, какое это произведет на него впечатление. Марьян вовсе не удивился:
— Щедронь всегда бил Ванду, — пожал он плечами.
— Невозможно, — непоследовательно возразила Анна.
— Я знаю это от нее самой.
— Ты встречаешься с ней? — спросила она с безразличием.
Он отрицательно покачал головой. При следующей встрече с Владиком Анна решила проверить это. Оказалось, что Марьян говорил правду. Вероятно, он опять ходил в «Колхиду» и просиживал там часами, но Ванду не видел.
— Ты что, — удивился Владек, — не знаешь, что Ванда порвала с «Колхидой»?
— Я ничего об этом не слышала.
— Но это так. Она организовала теозофический журнал, который выходит два раза в месяц, и на его страницах пишет невероятные глупости со свойственной ей привлекательностью. Кажется, даже проводит какие-то службы в аметистовой хламиде.
Он говорил все это своим язвительным стилем, широко и цветисто. Анне было безразлично, но слушала она с удовольствием. Ей хотелось занять мысли чем угодно, только бы не мучиться проблемами своей жизни, будущим Литуни, сознанием безнадежности чувств к Марьяну, угасающих с каждым днем, даже с каждым часом.
Владек проводил ее до ворот и, сменив тон, серьезно спросил:
— Как же справляется моя Пачечка?
Пачечкой он называл бонну Литуни. На самом деле она была Зося Козлинская, а Пачечкой стала по какому-то кинопсевдониму, который выбрала для себя и который звучал как Иола Паччио и, если не стал известным, то лишь потому, что до выступлений Иолы так и не дошло. Владек где-то выудил эту Пачечку и взял под свою опеку, а когда Анна искала бонну, активно порекомендовал ее. Панна Зося вела себя пристойно, приходила пунктуально, разговаривала безукоризненным языком, заботилась о Литуне, а что самое важное — Литуня привязалась к ней. Поэтому Анна была благодарна Владеку за его протеже, и, если бы это было возможно, она оставила бы панну Зосю на постоянно. К сожалению, маленькое помещение не позволяло поселить в нем еще одного человека, и это беспокоило Анну по двум причинам. Во-первых, Литуня полюбила панну Зосю и плакала все больше, когда та уходила. Во-вторых, возраст девушки также требовал своего рода опеки, на которую Анна чувствовала себя обязанной еще и потому, что Владек предупредил ее о необходимости наблюдать за Пачечкой, которую, как он сдержанно объяснил, поймал в полете с «наклонной плоскости». Что это была за «наклонная плоскость», Анна не поинтересовалась, так как — странное дело — она чувствовала какое-то совершенно необоснованное инстинктивное доверие к Владеку. Во всяком случае, панна Зося была молоденькой и если не красивой, то наделенной удивительной привлекательностью и природной чувственностью, на что мужчины обращают больше внимания, чем на красоту. Она наблюдала это даже на Марьяне и на его взгляде, которым он провожал Пачечку. Это ничуть не волновало Анну. За последнее время она накопила в себе столько горечи, усталости и неприязни, что, присматриваясь к Марьяну и этой малой, беспокоилась скорее о ней, если беспокоилась вообще.