Сейчас Станислав был в благодушном настроении, потому что не только не сказал Анне ничего досадного, но даже о Ванде говорил без обычной язвительности, хотя не преминул сказать, что Ванда пребывает в редакции.
— Если вы позвоните в шесть, то поймаете ее дома. Да и я хотел бы вас видеть. А сейчас до свидания, извините, я спешу.
— Я скоро навещу вас. До свидания, пан Станислав, — ответила Анна и положила трубку.
По дороге в бюро она подумала о том, что не имеет смысла отдаляться от Станислава. Прошло уже столько лет со дня их женитьбы, а он не оказался таким хамом, каким считала его тетушка Гражина. Более того, Станислав считается одним из известных бактериологов в Польше. Анна даже читала в газетах, что он открыл какую-то новую бациллу и приобрел известность в науке. Человек высокообразованный, обладающий такими знаниями и таким характером, не заслуживает, чтобы из-за происхождения его избегали и считали существом низшего порядка. В конце концов, он мог бы научиться обхождению, но если он не хочет или не умеет, то следует с этим примириться.
В обеденный перерыв бюро «Мундус» не закрывалось, поскольку ежедневно дежурила новая смена сотрудников. Эта обязанность не распространялась лишь на руководство, поэтому по возвращении Анна нашла целую стопку дел, которые были оставлены для подписи. Скоро пришел Комиткевич, и они снова приступили к работе. Как раз готовилась большая экскурсия в Италию и в южную Францию, в связи с чем было много корреспонденции по вопросу гостиниц, пансионатов, туристических бюро, аренды автобусов и т. п. У Анны была возможность убедиться, что все здесь будет оставлено для ее решения. Минзу представляется только общая калькуляция, и поэтому вся ответственность за рентабельность, проведение и результаты экскурсий несет руководитель отдела, значит, она. От нее зависит, например, отправить экскурсию самолетом или из Генуи пароходом до Марселя. Что выгоднее? Что дешевле? Что больше понравится туристам?..
Около шести Комиткевич должен был идти на совещание к дирекции железной дороги, и Анне пришлось первый раз самостоятельно решать несколько вопросов, касающихся экскурсий по стране. В бокс вошла своим весьма грациозным, как бы танцующим шагом та милая блондинка, которая Анне так понравилась, и положила перед Анной открытую папку таким движением, точно угощала ее конфетами из коробки. При этом она улыбалась, а глаза выражали искреннее желание поговорить. Ей могло быть двадцать два, самое большое двадцать четыре года, и походила она наверняка из хорошей семьи. Анна, просматривая бумаги, пыталась вспомнить, где она уже встречала эту фамилию — Костанецкая… У нее был почти детский почерк, округлый, как у всех воспитанниц монастыря урсулок, очень деликатные и ухоженные руки. Она пользовалась какими-то удивительными, едва уловимыми духами. Может быть, именно поэтому, а возможно, чтобы подчеркнуть свое положение и остепенить свою подчиненную, которая держалась слишком свободно, Анна строго сказала:
— В ведомости вы сделали две ошибки: Koscierzyna пишется через rz, aHrubieszow через Н.
— Боже мой! А это нельзя исправить?
— Нет. Перепишите, пожалуйста.
— Всю страницу?!
В голосе панны Костанецкой зазвучало отчаяние.
— Ну, хорошо, — смилостивилась Анна, — подотрите эти два слова резинкой и напишите правильно.
В сущности, это не имело никакого значения. Ведомости служили исключительно для внутреннего пользования, и даже до Минза они не доходили. Панна Буба, не отходя от стола, бесцеремонно взяла в желобке для ручек резинку и, держа ее нежными пальчиками с маникюром, начала вытирать.
«Она слишком развязная, — подумала Анна, — впрочем, в этом нет ничего удивительного».
Анна сняла трубку и набрала номер Ванды. Однако и на этот раз она не застала ее дома, зато у служанки узнала, что Ванда сейчас в литературном клубе и что просила давать этот номер телефона всем, кто будет ей звонить.
Она быстро нашла в справочнике нужный номер и позвонила:
— Нельзя ли пригласить пани Щедронь?
— Пожалуйста, минуточку подождите, — ответил чей-то голос.
Панна Буба перестала вытирать ошибки и подняла на Анну загоревшиеся глаза:
— Пани Щедронева? Это та известная писательница? Вы знакомы с ней лично?..
Анна не успела ответить, так как в эту минуту в трубке послышался голос Ванды.
— Ну, наконец я поймала тебя, — ответила Анна. — Я уже второй день в Варшаве. Тебе не говорил Станислав, что я звонила?
— Как поживаешь. Анка? Вообще говорил. Очень хочется встретиться. Ты надолго приехала?
Голос Ванды изменился почти до неузнаваемости: она говорила очень медленно, тихо, процеживая фразы, как говорят больные или очень измученные люди. Это озадачило бы Анну, если бы она не знала подобных привычек своей сестры. Вкратце она рассказала ей, что переезжает в Варшаву и что будет жить у матери Ванды в своей прежней комнате. Они договорились о встрече вечером у Ванды, и Анна положила трубку.
— Вы так хорошо знаете Ванду Щедронь! — обратилась панна Буба. — Дорогая, милая пани, я была бы вам так благодарна, если бы вы только согласились!
— О чем вы?
— Вы не представляете даже, как бы мне хотелось познакомиться! Вы давно ее знаете?
— Это моя двоюродная сестра.
— Ах! Боже мой!
— А зачем вы хотите с ней познакомиться? — с интересом спросила Анна.
— Да, верно… У меня есть подруга… Так вот, она и я, и еще одна моя школьная подруга очень хотели бы познакомиться с пани Щедронь. Еля, моя школьная подруга, говорит, что это самая умная и самая деловая женщина в мире, что она первая из женщин смело поставила…
— Панна… Буба, — перебила ее Анна, — я поговорю с вами об этом в другой раз. Сейчас у нас рабочее время.
Девушка несколько смутилась, но как раз в эту минуту вошел Комиткевич. Она многозначительно кивнула головой, собрала свои бумаги и вышла.
Опытным глазом Комиткевич взглянул на стол:
— Резинка была в работе? — улыбнулся он.
— Наблюдательный вы, однако! — удивилась Анна.
— Нет, только с панной Бубой постоянно одна и та же история: у нее хромает орфография. Однажды всхуд[1] написала всхут! И это на документе, отправляемом профессору Лешковскому, известному полонисту. Скандал тогда разразился небывалый, дошло и до Минза.
— И не уволили эту малую…
— У нее протекция, а для нас это важно. Ей, собственно, платят-то у нас всего сто сорок злотых в месяц.
— И этого ей хватает?
— На шпильки. У нее, по-моему, весьма состоятельные родители. В «Мундусе» не одна она такая, а в Варшаве можно насчитать несколько тысяч подобных девочек, что зарабатывают себе на духи, пудру и помаду.
Комиткевич произнес это с улыбкой, но Анна почувствовала интонацию и сказала:
— Да, мужчины тратили бы такую зарплату на сигареты и галстуки.
— Нет, уважаемая. Мужчины получали бы большую, которой было бы достаточно, чтобы содержать семью.
— Вы противник того, чтобы женщина работала?
Комиткевич пожал плечами:
— Вовсе нет. Но, видите ли, если на рынке, где по-прежнему хороший товар, появляется дешевка, которая засоряет этот рынок, производители хорошего товара должны обанкротиться, а рынок снижает свой уровень.
— Но только в случае, если более дешевый товар является подделкой, — подчеркнула Анна.
— Ну, я оставляю вас при собственном мнении.
Анне стало не по себе. От такого последовательного и милого человека она не ожидала ничего подобного. Комиткевич, конечно, был огорчен, что ему приходится оставить свою должность, и острие его необоснованных замечаний было направлено против нее. Нелепых замечаний! Бесспорно нелепых! Тот факт, что какая-то Буба пишет с ошибками, еще ничего не доказывает. Мужчины тоже делают ошибки. И вообще неизвестно, почему женщинам платят меньше. Такой мудрый человек, как Комиткевич, сам, наверное, того же мнения, а рассматривает этот вопрос таким образом только под влиянием своего настроения: женщина засоряет рынок труда! Ведь это же он хотел сказать!
— Вы несправедливы, — произнесла она тихо, — не все женщины работают на пудру. Тысячи из них без работы не имели бы куска хлеба.
— Имели бы, уверяю вас, что имели бы.
— Откуда?
— От мужчины. От отца, брата, мужа.
— Но у них тоже нет, они тоже зарабатывают очень мало и не могут содержать семью.
— Действительно, — рассмеялся Комиткевич, — и что же в этом удивительного? Появление на рынке декоративной дешевки обесценило работу мужчины. Это главная причина безработицы, а не перепроизводство. Это перед войной работали только мужчины, а сейчас добавилось несколько миллионов конкурентов, несколько десятков миллионов женщин — и всем не на что жить. Рынок труда увеличился на несколько процентов, а предложение возросло вдвойне. Самостоятельных потребителей в два раза больше, но их качество снизилось. И в результате — кризис. Пока эта бесплодная конкуренция между мужчиной и женщиной не прекратится, до тех пор будет плохо, а станет еще хуже.
Анна была возмущена до глубины души. Значит, то, что она не по обязанности, а по собственному желанию спасает своего мужа, работает в поте лица, чтобы поддержать семью, это он называет бесплодной конкуренцией. Как же ей хотелось посмеяться над ним, объяснить, наконец, бросить в лицо его никчемное личное отношение к этому вопросу! Она с трудом взяла себя в руки и сказала:
— Так почему же это не изменится? Нужно выбросить несколько миллионов женщин с работы! Пусть умирают с голоду!.. Работодатели, конечно, и тогда не повысят заработной платы мужчинам, хотя работодателями преимущественно и являются мужчины. Сагитируйте их!
Комиткевич нахмурился:
— Я не общественный реформатор.
— Ах, вот как! А я думала, что у вас все под рукой — не только диагноз, но и предохранительные средства, универсальные лекарства!
Она закусила губу, но не выдержала:
— Что же касается меня, то вы прошлись не по адресу, намекая на меня, потому что… как раз у меня такой муж, который не в состоянии заработать на содержание семьи, и если бы не моя работа, то семья умерла бы с голоду!..
Голос Анны задрожал. Воображение нарисовало ей ужасную картину семьи, самой дорогой крохи Литуни, исхудавшей и посиневшей от голода, умоляющей о кусочке хлеба, в изорванном платьице, том самом, которое в розовые цветочки с белым плиссированным воротничком. Ресницы оросились слезами, и Анна отвернулась.
— Извините, — произнес сконфуженный Комиткевич. — Я не имел в виду вас. Не обижайтесь на меня, пожалуйста.
— Это нехорошо, — прерывающимся голосом ответила Анна, — некрасиво с вашей стороны… Я не ожидала, что вы так станете рассматривать этот вопрос…
— Но во всем, о чем мы с вами разговаривали, не было ни малейшего намека на вас! Я даю вам слово, что высказывал свои общие взгляды на этот вопрос. Это не касалось не только вас, то также и панны Бубы. Речь идет о принципе… Но в любом случае я прошу вас извинить меня.
Он протянул руку таким искренним движением, что Анна не могла отказать ему, однако в глубине души сохранила обиду. У Комиткевича были рыжие волосы, а Жермена придерживалась мнения, что рыжим верить никогда нельзя. Наверное, Жермена права, а Комиткевича следует опасаться и даже его пояснения внимательно проверять, потому что не исключено, что он умышленно информирует таким образом свою преемницу, чтобы она скомпрометировала себя. Что же касается Бубы Костанецкой, Анна решила взять ее под свою личную опеку.
Семейство Щедронь жило на Окольнике. Не будучи занятой ничем после работы, Анна не нашла ничего лучшего, как пойти прямо к ним, хотя договорилась с Вандой на восемь часов.
Дверь открыл сам Станислав.
— О, как поживаете? — обратился он, протягивая ей обе руки. — Вы еще похорошели! Это уж совсем неприлично!
— А вы подурнели, — рассмеялась он. — Ванды, конечно, еще нет?
— К счастью!
— Да?
— Говорю, к счастью, потому что у меня будет время поговорить с вами, — он открыл дверь с правой стороны и пригласил Анну. — Пройдемте ко мне. Здесь, правда, не очень элегантно, но только здесь я чувствую себя на месте. Остальная часть квартиры — это паноптикум идиотизма Ванды. Хотите увидеть?
— Но я уже видела это, — засмеялась Анна. — Кубистская мебель, зеркала и искусственные цветы.
— Как? — удивился Станислав. — Ах, да, ведь вы были у нас три года назад. Но от той гадости и следа уже не осталось. Сейчас прошу учесть «пространство неабсорбирующее».
Он широко открыл глаза и со злой иронией таинственным шепотом повторил:
— Неабсорбирующее пространство!
— А что это такое?
— Ничего.
— Как это ничего?
— Совершенно ничего. Посмотрите.
Они прошли через три комнаты, в которых почти не было мебели, а стены, потолки и полы были выдержаны в одном бледно-сером цвете, равно как и то немногое, что здесь находилось. Толстые тяжелые шторы на окнах и застеленные сукном полы создавали впечатление приемной радиовещательной станции; не хватало только табличек с надписью «Сохранять тишину».
— Это неабсорбирующее пространство. Не поглощает ничего, кроме пыли. Пыль ни вытряхивать, ни вычищать пылесосом нельзя: пыль создает «налет старины». Вы понимаете? Налет старины! В одном миллиграмме этого налета старины я нашел более двухсот видов бактерий, из них двенадцать болезнетворных.
— А почему это называется пространством… каким?..
— Неабсорбирующим? Потому что не поглощает внимания. Интеллект имеет способность жить самостоятельно, отграничившись от внешних явлений. Пойдемте к черту отсюда, это значит ко мне, потому что я здесь больше не выдержу.
В комнате Щедроня, оборудованной красным бидер-майеровским деревом, было светло. Несмотря на венецианское без штор окно, здесь горело еще несколько мощных ламп над большим столом, где в беспорядке стояли различные бутылки, микроскопы, приборы из никеля и пробирки с белыми верхушками ваты, расположенные в деревянных подставках, как трубы органа. Кроме того, повсюду были разбросаны книги, одежда, бумаги, окурки и другие предметы, что создавало впечатление полнейшего хаоса.
— О, вижу полную эмансипацию! — сказала Анна.
— Потому что у меня здесь кусок лаборатории? Да?
— Значит, Ванда уже не боится микробов?
— У меня здесь самые безвредные. Ей пришлось согласиться, иначе мне нужно было бы слишком часто бегать в клинику. Некоторые из этих зверюшек требуют ежедневного наблюдения. Вы курите?
Он подал ей портсигар, а когда она отрицательно покачала головой, сказал:
— Это хорошо. И вообще этому Лешу дьявольски повезло встретить такую женщину, как вы…
— Не делайте мне комплиментов, — побранила она его, — это не в вашем стиле, не сочетается ни с вашими толстыми окулярами, ни с вашей почтенной бородкой.
— Ни с веснушками на носу, прошу добавить. Это правда, но комплименты относятся не к моей бородке, а к этим ясным глазам и замечательным каштановым волосам. Как хорошо, что вы их не обрезали и не перекрасили. Вы очаровательны!
— О!
— Вы знаете, когда я босоногим мальчишкой бегал еще по двору дома, где мой отец был сторожем, однажды меня попросили отнести толстую немецкую книжку. Это был анатомический атлас. Так вот в нем помещалась цветная иллюстрация, изображавшая обнаженную женщину. Чтобы все было понятно, под иллюстрацией было написано: «Женщина». Это было первое немецкое слово, которое я узнал. У женщины открывался живот, грудная клетка и череп. Но когда все было на месте, от этой женщины я не мог оторвать глаз. Сейчас я знаю, что иллюстрация представляла собой анатомическое строение женщины, но следует учесть, что это была первая женщина, которую я видел обнаженной и в которую влюбился.
— И сколько же вам тогда было лет? — спросила она тоном, которому старалась придать строгость.
— Кажется, около тринадцати, — подумав, ответил Щедронь, — но это не связано с тем, в чем я хотел признаться вам.