«Вот ведь человек, – думал Обнорский, нервно затягиваясь сигаретой. – Когда ему что-то нужно – так просто сама любезность, а тут… Тем более, что это больше ему надо, а не мне… Черт знает что, мне же не двадцать лет и я ему не репортер из "Мурзилки"!»
Андрей быстро поднялся и, молча махнув Ксюше и толкавшимся в приемной подчиненным рукой, выскочил из агентства. Сев в свой джип, Обнорский подъехал к Михайловскому замку. Он очень любил это место и часто приезжал сюда в минуты душевного непокоя.
Андрей сидел в машине, курил и думал: «Вот ведь как у нас в России – если кого-то в лифте расстреливают, то это уголовники. А если императора в его же замке табакеркой по кумполу – из корыстных, кстати, соображений – то это заговорщики и вообще идейные борцы с бездарным режимом… М-да… Расстрел в лифте… так, сформулируем еще раз: звонивший мне математик не шизоид? Нет. По крайней мере, по телефону он мне таковым не показался. Следовательно, его информация может представлять серьезную оперативную ценность? Может. Юнгеров и Денис мне чужие? Нет. А валить, конечно, собирались именно Дениса… Так. И что теперь? Самому Юнгерову позвонить? Можно, конечно… Но это будет не очень хорошо по двум причинам: во-первых, не здорово помогать его, так сказать, приватному следствию, потому что оно понятно как может закончиться. Саша – человек резкий, а в этой ситуации, когда такая кровь… Не дай Бог, он убийц раньше ментов найдет – наколбасит дел и снова сядет. Киллеров-то не жаль, но способствовать их убийству как-то… А во-вторых, получится, будто я на Крылова жалуюсь – мол, меня послали на три буквы и… Как-то мелко. Но Крылов все поймет потом, когда до него дойдет, именно так. Ну, стало быть, надо звонить Ильюхину… Он, конечно, в обиде на меня… Но он человек здоровый и очень крепкий профессионал… Но получится, что я это тоже делаю как бы назло Крылову… Да насрать, в конце-то концов… Так запутаться уже можно в этом сплошном интриганстве каком-то! «Ажурные кружева» какие-то! Кто что подумает, да кто как отреагирует… Достало! Какая разница, из какой реки черпать воду, чтобы тушить пожар? Все. Надо звонить Ильюхину…»
Но номер Виталия Петровича на своем мобильном Обнорский набрал, только лишь выкурив еще две сигареты. Журналист все-таки чувствовал себя этически не совсем уютно. До Андрея дошла информация о конфликте двух полковников, но она дошла в самом общем и достаточно искаженном виде. Подлинного градуса накала страстей Обнорский, конечно, не знал, но… И тем более статья эта дурацкая… Но все-таки Андрей Ильюхину позвонил. Позвонил, сказал, что есть серьезная информация, и предложил выпить по чашке кофе.
Виталий Петрович очень удивился звонку Обнорского, но на встречу согласился. Полковник почувствовал по голосу журналиста, что тот хочет сказать что-то действительно важное, и поэтому забыл о своем недавнем намерении не общаться больше с этим типом.
На самом деле Ильюхин знал Обнорского достаточно давно – несколько лет, и они были на «ты», но особо близкими их отношения почему-то не стали. И не потому, что были какие-то особо серьезные причины, а просто как-то не сложилось. Не совпадали они немного во времени и пространстве, поэтому водку вместе не пили и дружеской доверительности между ними не возникло. Может быть, это произошло еще и потому, что Ильюхин вообще не очень любил общаться с журналистами. К Андрею он относился с большим уважением, чем к большинству его коллег, но все же…
Кофе Ильюхин и Обнорский пили недолго. Поздоровались они довольно сухо, но руки все же друг другу пожали. Андрей сразу же, без прелюдий, перешел к сути дела:
– В общем, так. Позвонил мне один дедок. Он пенсионер, математик. До сих пор преподает еще почасовиком в университете. Судя по разговору – он вменяемый. Как он говорит, есть у него одна особенность – он все ассоциирует через число. Он везде и всюду все умножает, делит, складывает и вычисляет в уме – и без напряжения. Это у него и в крови, и в разуме. Так вот: он живет в «хрущевке», на втором этаже, окна во двор. Там во дворе машин много, места для парковки всем не хватает, некоторые наезжают на газон, старожилы начинают нервничать… Короче, обратил он внимание на бордовую «семерку» – она как раз на газоне стояла. Обратил потому, что номер ее 343, а это как раз семерка в кубе. И буквы еще чего-то там обозначают, какую-то алгебраическую формулу – я не понял точно… Не важно. Дед видел, как в эту машину садились люди – и не пустые, а с сумками. Видел, из какой парадной они выходили. И было это в день убоя… А потом он по телевизору в энтэвэшном репортаже увидел эту машину сожженной. По номеру вспомнил… Долго никому не хотел звонить. В милицию – особенно. Он вас не любит. Однажды, лет десять назад, его постовые отдубасили, потом через несколько лет наркоманы его квартиру обворовали – естественно, хрен кого нашли, хотя старик и имел свои подозрения… В общем, ментов он не любит и, вообще, ввязываться ни во что не хотел. Но дед все же старой, еще советской закалки человек. С гражданской позицией и совестью. Вот мучился он, мучился и пошел в конце концов на компромисс сам с собой – позвонил все-таки, но не в ментовку, а к нам, в Агентство журналистских расследований. Типа вы тоже расследуете, но хотя бы не такие хамы, как в милиции. Все. Вот данные деда, его адрес и телефон.
И Андрей положил на столик перед Ильюхиным маленький листочек бумаги. Виталий Петрович немедленно сунул бумажку себе в карман и спросил:
– Ты кому-нибудь еще про этого деда говорил?
Обнорский на секунду замялся:
– Своим – никому.
– А не своим?
Андрей вздохнул:
– Ну, считай, что никому…
Ильюхин почувствовал, что журналист чего-то недоговаривает, но нажимать не стал:
– Семерка в кубе, говоришь?
Обнорский кивнул:
– Насколько я понимаю, сама сожженная машина ничего не дала? Тачка разбитая, купленная на пару дней без доверенности по объявлению. Брали специально под «работу» – убили, а потом сожгли… Ну, ты знаешь…
– Я-то знаю, – чуть удивленно покачал головой Ильюхин. – А вот ты-то откуда знаешь?
Журналист даже слегка обиделся:
– Ну, Виталий, пробить владельца по номеру машины – это теперь даже торговцы мелкой розницей умеют. И позвонить этому владельцу – тоже не велик труд. Ты просто никогда особо не интересовался, как моя контора работает.
– Ладно, – сказал Виталий Петрович, вставая из-за стола. – Я проверю этого твоего деда. В любом случае я сообщу тебе результат. Спасибо тебе.
– Пока особо не за что, – поднялся и Обнорский…
…Вечером Ильюхин уже сам перезвонил журналисту и предложил встретиться в том же самом кафе. На этот раз их разговор был гораздо более продолжительным.
Полковник устал, но настроение у него явно изменилось к лучшему. И поздоровался Виталий Петрович с Андреем уже гораздо теплее. Без прежних еле заметных льдинок в голосе. Ильюхин перешел к делу сразу, не дожидаясь даже, пока им принесут кофе:
– Ну что тебе сказать… Господь наверняка был математиком… Этот дедуля – действительно умница. Удивительный человек. В общем, все в цвет.
– Значит, не зря… – удовлетворенно вздохнул Обнорский, думая явно о чем-то своем.
Ильюхин остро глянул на него и наконец-то улыбнулся:
– Не то слово! Такое бывает раз в пятьдесят лет…
Полковник немного помялся, но потом все же добавил, инстинктивно чуть понизив голос:
– И еще. Квартиру-то мы эту установили… Ту, откуда эти гаврюши с сумками выходили.
– Да?
– Да. Они и сейчас там живут.
Вот теперь Обнорский по-настоящему удивился. Он закурил и испытующе глянул на полковника:
– Ну… и?…
В этот момент им подали кофе. Ильюхин дождался, пока официантка отойдет от столика, и спокойно ответил:
– Ну и живут пока дальше. Под нашим приглядом.
Обнорский невозмутимо промолчал, лишь потер чуть подрагивающими пальцами левый висок. Виталий Петрович усмехнулся:
– Ты так корректно молчишь, потому что Крылов – он давно бы уже уронил дверь в этой хате?
– Это точно! – по-суховски[21] крякнул Андрей.
Полковник понял, о чем за секунду подумал журналист: жажда новости, притом новости достаточно эксклюзивной и сенсационной, быстрое задержание предполагаемых убийц, когда еще свежо в памяти само преступление… Но секунда длится недолго. Выражение глаз Обнорского изменилось, в них мелькнуло понимание того, что сложнейшую операцию не провести с наскока в полевых условиях. Иначе ведь можно хлопнуть киллеров, а потом, без достаточного количества доказательств, снова отпустить…
– Дошло? – снова усмехнулся Ильюхин. Журналист медленно кивнул:
– Я понимаю…
Виталий Петрович осторожно отхлебнул горячий кофе:
– Ну, а раз понимаешь, то давай без информационной суеты. Договоримся так: об этом пока знаю только я со своими и ты, но без своих. О развитии ситуации я тебе в режиме «он лайна» докладывать не буду, но о подвижках проинформирую. А они будут. Должны быть. Тебе же не столько их установочные данные нужны, сколько общая драматургия?
– Я понимаю…
Виталий Петрович осторожно отхлебнул горячий кофе:
– Ну, а раз понимаешь, то давай без информационной суеты. Договоримся так: об этом пока знаю только я со своими и ты, но без своих. О развитии ситуации я тебе в режиме «он лайна» докладывать не буду, но о подвижках проинформирую. А они будут. Должны быть. Тебе же не столько их установочные данные нужны, сколько общая драматургия?
Обнорский покачал головой:
– Драматургия – само собой, но и точные данные не помешают. Хорошая журналистика, вообще-то, должна быть максимально конкретной.
– Понимаю. Будет, Андрей, все будет. Но не сразу. В этой истории, сдается мне, не очень просто все пойдет. Это такой закон – либо все просто с самого начала, либо, если уж пошло с вывертами, совпадениями невероятными и случайностями, так и будет развиваться дальше – исключительно через жопу. Такой вот прогноз – на основе многолетних этнографических наблюдений.
Ильюхин закурил и только тут заметил, что не докурил еще предыдущую сигарету – она дымилась в пепельнице. Полковник чертыхнулся и загасил ее.
Обнорский хитро взглянул на Ильюхина:
– Сдается мне, Виталий, ты еще что-то сказать хочешь?…
Виталий Петрович отнекиваться не стал:
– Есть такое дело… Раз уж мы встретились, хочу спросить тебя…
– Понимаю, – кивнул журналист, еле заметно улыбнувшись.
Полковник залпом допил кофе и откашлялся:
– Я стараюсь не уставать от разных сплетен, но… Почему ты позвонил именно мне?
Андрей на секунду опустил было глаза, но потом ответил прямо:
– А я сначала пытался поговорить с Крыловым. Но…
Ильюхин очень грустно усмехнулся:
– Дай угадаю: куда ты лезешь в сложные микросхемы, мы тут все на нервах, нам не до психов, которые названивают журналистам?
Обнорский покрутил кистью правой руки:
– Примерно так, только еще короче.
– Ясно. Не попал в настроение. Вернее, попал, но не в то. Так?
– Так.
– Поня-ятно. Я почему спросил-то: ты в курсе, какие отношения сложились у нас с Крыловым и его коллективом?
Журналист неуверенно пожал плечами:
– Не совсем… Ну, то есть я слышал, что все не очень хорошо.
Ильюхин помолчал, потом вздохнул тяжело:
– «Не очень хорошо» – это очень мягко сказано… Я, Андрей, не сторонник выноса сора из избы… и дело даже не в пресловутой «чести мундира», а просто… дрязги не люблю. Но… Эту ситуацию нам все-таки необходимо проговорить. В том числе и потому, что скоро все равно до тебя дойдет информация с другой стороны, а я с тобой… Или – ты со мной – начали сотрудничать. Вернее, ты помог, а я пообещал все тебе рассказывать…
– Давай поговорим, – согласился Обнорский, поудобнее устраиваясь в кресле и закуривая новую сигарету.
Ильюхин долго молчал, думая о том, с чего начать. Потом махнул рукой:
– Мне за себя не стыдно. У нас там случилась одна мерзкая, с моей точки зрения, история, и я пошел на открытый конфликт. Доказать, правда, ничего не смог. Пока. Но то, что у нас недавно случилось, – это лишь повод… Все назревало давно. И вот, чтобы не начинать за спиной всякие «шу-шу-шу», я тебе расскажу не о поводе, а о причине. И причину сию изложу в одной истории. Ты мужик крепкий, но чувствуешь тонко… Так что слушай: в прошлом году убили одну девушку, ее нашли на черной лестнице четырнадцатиэтажного дома. Ее изнасиловали, потом душили, резали, пытались вытащить язык через перерезанное горло. Там такой фарш был – даже личность ее долго установить не могли. Так вот – Крылов «поднял» эту «мокруху». Ему цинканули знакомые блатные. Они случайно подслушали один пьяный разговор. И Крылов – хвать!
– И своими методами! – понимающе усмехнулся журналист.
– Не торопись, – покрутил головой полковник. – Тут не просто «своими методами». Я сам лично не видел, но источнику, наблюдавшему это собственными глазами, доверяю стопроцентно. Так вот: в РУВД, где задержанного, извините, «опрашивали», работали с этим «животным» те же блатные!
– Это как?! – Обнорский даже вперед поднялся от удивления.
– А так! Крылов приехал, стреножил его. Собственноручно. А потом, пока этому… поддавали для разминки, сел чаи гонять с кем-то, кого знавал еще, видимо, по своему лагерю. А тот и говорит: «Да я бы сам за такие дела из падлы душу вытряс!» Крылов и предложил: «Дело святое – на!» Задержанный быстро сознался. Потом, правда, адвокаты стали жалобы писать. Появились свидетели, которые видели, что задержанного никто даже пальцем не тронул. Потом на совещании зачитывали жалобу от одной матери, которая писала де – не втягивайте моего мальчика в ваши темные истории, никакой он не свидетель! Мальчику, на всякий случай, двадцать три года! Крылова переклинило, он как вскинется, как начал орать: «Да порядочные блатные упырей не только сами сдают, но и допросить могут! Да порядочные блатные в тысячу раз лучше этих мразей-обывателей, которые на работу не опаздывают!» Это я лично слышал. Все аж онемели… Понимаешь, он и прав, и очень сильно не прав…
Журналист тяжело молчал. Полковник помассировал себе затылок и продолжил:
– И с того момента он как с цепи сорвался. Пошли история за историей… Почти не скрывая, наоборот, бравируя… И все это копилось, копилось… И накопилось. И я решил, что больше молчать не могу – некомфортно мне…
Обнорский по-прежнему молчал, но возмущенного несогласия не выказывал. Ильюхин не знал, что Андрей лично слышал от Крылова такие «лесоповальные» истории, которые могли бы, наверное, сравниться лишь с рассказами Джона Сильвера о подвигах капитана Флинта. Как-то раз, например, Крылов поведал о том, как в лагере оперативным путем выявили зека, у которого на воле была серия развратных действий в отношении малолетних девочек, и Петр Андреевич именно жуликам поручил все выяснить.
Блатные притащили «клиента» на пилораму и имитировали фильм ужасов. Зек сознался, на воле все подтвердилось, его отпустили, потом он повесился. По рассказу Крылова, зека не было жалко… Да таких и не по рассказу Крылова не жалко… Но от самого рассказа отдавало такой сталинской лампой в глаза и зажеванным «Казбеком»[22], что у нормального слушателя в душе рождалось не уважение, а страх, переходящий в ужас…
Конечно, Обнорский ничего этого Ильюхину не сказал. Он закурил и, посмотрев на Виталия Петровича, попытался все-таки неуверенно защитить Крылова.
– Вина определяется, в том числе, умыслом. Я думаю, у Крылова подлого умысла нет!
Теперь уже смолчал полковник, молчаливо согласившись с тем, что подлого умысла нет, а какой есть – не сформулируешь. Чтобы снять паузу, Ильюхину пришлось заказать еще кофе. А потом он негромко сказал, вроде как самому себе:
– Стенька Разин тоже красив, хотя, если разобраться, самый обычный уголовник. Нет, не обычный – талантливый. При этом садистически жестокий. Он же не только взял и с ничего девку молодую утопил[22a] – это песня, а вот какую он в Астрахани резню устроил – это уже проза. А все равно народный герой и пивной бренд… Хотя не в Разине дело.
Полковник вдруг разозлился на самого себя за эти историко-литературные экскурсы, потому что он хотел поговорить совсем о другом, но вроде как стеснялся, и получилось хождение вокруг да около. Плюнув на дипломатию и политес, Ильюхин бухнул в лоб:
– Андрей, скажи, эту статью… Ну, про нас которая… Ты ее с подачи своего друга Крылова забубенил?
Обнорский тоже разозлился, хотя знал, конечно, что так или иначе о злополучной статье вопрос будет. Все дело в формулировке этого вопроса.
– Виталий, давай, как говорят военные, «определимся на местности».
– Давай.
– А для этого нам придется определиться в терминологии. Что такое «друг», что такое «свой»… Так вот: статью я эту делал по собственному убеждению, и не для того, чтобы насрать тебе, а потому что в ней есть журналистский смысл. Есть тема. Есть фактура. Есть проблема и интрига. Есть резонансность. Есть то, над чем неплохо было бы подумать обществу. Понимаешь? В нашем законе о СМИ сказано, что журналист есть лицо, выполняющее общественный долг. Так что давай не будем про «подачу». А источник информации я тебе, извини, раскрывать не собираюсь. Ты же мне свою агентуру не сдаешь?
Ильюхин повел подбородком, аргументы Андрея убедили его не до конца:
– А разве не в принципах объективной журналистики выслушать другую сторону? Допустим, мы лажанулись, но разве не интересно узнать наше мнение, почему, собственно, это произошло? Почему же ты, такой объективный и независимый, не позволил мне… нам… А сразу взял и набабахал?
Журналист усмехнулся:
– Тебе я не звонил, это точно… А вот насчет того, что к «вам» не обращался, тут уж пардоньте-с! Ты что же, полагаешь, я только с полковниками кофе пью?