– Если бы готовились убить, убили бы, – обратился он к Леше. – Путали. Поехали, господа и дамы. “Хаммер” вроде на ходу.
– На то он и “Хаммер”, – ответил Дима. – Дойдешь, Кать?
У “Лендровера” остались Коля и Андрей из охраны Кольцова. Остальные втиснулись в “Хаммер”. Катерине Тимофей Ильич велел:
– Сюда садись, – и показал ей место рядом с собой. Он уже разговаривал по телефону, время от времени меняя плечо, которым прижимал трубку. Руки у него были заняты – одной рукой он держал сигарету, а другой – Катерину. Она чувствовала его тяжелую горячую руку сквозь ткань пальто, и это ее успокаивало.
Дима тоже разговаривал по телефону, а Саша Скворцов все вытирал мокрый лоб.
– Вышла машина, – сообщил Дима, закончив разговаривать. – Минут через двадцать ребят подберут и “Ровер” отбуксируют.
– Вагоны? – спросил Тимофей.
– Вагоны отведут к разъезду, Тимофей Ильич. Все в порядке.
– Все поняли? – переспросил Кольцов, обводя взглядом свою команду. – Никто не стрелял. Не было никакого покушения. В прессу информацию не давать. Это ясно? – он по очереди посмотрел на Катерину и на Скворцова, как гвозди забил. – Ясно?
– Ясно, – пробормотали нестройным хором Солнцева и Скворцов.
– Вот и хорошо. Не мешайте Дудникову работать.
Владимир Дудников был начальник службы безопасности Тимофея Кольцова.
– Он завтра утром прилетит. Точнее, уже сегодня.
Глянув на часы, Катерина с изумлением обнаружила, что с момента прилета в Калининградский аэропорт прошел только час. Ей казалось – лет сорок…
Феодальный замок встречал их теплым сиянием окон сквозь голые ветви парка и электрическим блеском фонарей на подъездной дорожке. Внизу, под обрывом, вздыхало невидимое море. Так же оно вздыхало вчера, позавчера, и десять, и тридцать, и триста лет назад. Морю наплевать на мелкие человеческие страстишки. Его холодные волны с одинаковым равнодушием поглощали и нищих норвежских рыбаков, и могущественных галльских королей.
Морю не было никакого дела до человека по имени Тимофей Кольцов, в которого двадцать минут назад разрядили три автомата.
Может, поэтому Тимофей не пошел к морю, а остался с людьми. Ему хотелось побыть с теми, кто пережил то же, что и он сам. Ужас, мгновенно отдавшийся звоном в ушах и сделавший ватными ноги, и беспомощность слабого и безоружного, застигнутого врасплох перед сильным, коварным, хорошо вооруженным, невидимым противником, – это испытали все.
И Лешка, который морщится от боли, пока ему накладывают шину, и бледный до зелени Дима, и Андрей, самый молодой и бесшабашный, и рафинированный Скворцов, по лицу которого никогда ничего не поймешь, и Катерина с залитой йодом губой – все они были объединены одним общим, только что пережитым ужасом и страхом смерти и мыслью, обязательно промелькнувшей в сознании даже у самых тренированных – все, конец.
В это мгновение, растянувшееся в памяти на целые годы, Тимофей был не один. С ним были люди.
И он был с ними. И совсем не стыдно, что он боялся так же, как они. И совсем не стыдно, что сейчас его смертельно тянет выпить, – и пошло оно, его растреклятое подсознание, вместе со всеми кошмарами! И это совсем не проявление слабости, а подтверждение того, что он – человек, в чем так сомневалась Диана…
Почему-то у него сделалось превосходное настроение, которое редко теперь его посещало.
– Мужики! – позвал он из гостиной, доставая водку. – Кончайте базар, давайте сюда!
Охрана, личная и наружная, водители, врач, дворецкий Федор Петрович, живший в доме постоянно, – все находились на кухне. Тимофей слышал их возбужденные голоса, и бесконечные – на все лады – трели телефонов, и звон посуды – чай, что ли, они собирались там пить, зная, что за спиртное Тимофей Ильич в одну минуту уволит?
– Мужики, – повторил Тимофей, заглядывая в кухню.
Все смолкло, как в сказке, когда волшебник лишил придворных дара речи. Головы повернулись в его сторону, глаза уставились на него. Катерина выглянула из-за двери.
Они все смотрели на него, как зайцы на деда Мазая. И молчали. И ждали. Неизвестно, чего они ждали. Что он устроит “разбор полетов”? Попросит вызвать какого-нибудь зама? Скажет, что улетает в Швейцарию?
Они ждали, и с ужасом, взявшим цепкой лапой за сердце, Тимофей понял, что прежнего больше не будет. Никогда. Эти люди, только что пережившие вместе с ним один на всех страх, – не просто охрана, водители и еще кто-то. Это ЕГО люди. Близкие ему настолько, что он давно уже Делит с ними жизнь и час назад чуть было не разделил с ними смерть.
Они зависят от него, они не спят вместе с ним ночей, они делят с ним самолеты, отели, дороги, они подпирают его со всех сторон, они прикрывают его, как сегодня прикрыл Лешка, и пусть идут к чертовой матери все, кто скажет, что он им просто за это платит!
– Мужики, – в третий раз начал Тимофей и, взглянув на Катерину, добавил неуклюже: – …и леди. Давайте все-таки уже выпьем. Утро скоро.
* * *
Странная это была ночь. Очень веселая. Могли убить, и не убили – осознание этого приходило постепенно и заполняло, казалось, самый воздух громадного банкетного зала в Тимофеевом замке.
Все трудные и невеселые мысли – кто знал, кто не знал, кто выскочил первый, а кто третий, кто в кого стрелял и почему не попал, – все это будет завтра, когда приедет Дудников, когда начнутся разбирательства, когда все придут в себя настолько, что смогут отвечать на вопросы.
А пока все веселились так, как, должно быть, не веселились никогда в жизни. И выпили-то всего ничего, а восторг обуял почти неистовый.
Катерина, завернувшись в громадный белый гуцульский плед, пребывала в легком оцепенении, как будто шок все еще не отпустил ее. Может, действительно не отпустил, а может, спиртное так на нее подействовало. Она не делала никаких попыток разговаривать или отвечать на вопросы, и в конце концов мужики от нее отстали. Нина Сергеевна, жена представительного Федора Петровича, домоправительница и повар, все подливала ей чай, не скупясь на лимон и заварку. Катерина благодарно ей улыбалась и молчала.
В одно мгновение, все сразу, мучительно и непреодолимо захотели спать, как будто у всех разом кончился завод. Волоча за собой плед, Катерина поплелась в гостевое крыло, где были спальни и оборудовано что-то вроде филиала предвыборного штаба, чтобы пресс-служба, ночуя в замке, могла свободно соотноситься с внешним миром.
Катерина кое-как умылась, стараясь не задеть порезанную губу, которая распухла и казалась чужой, и, не зажигая света, уселась в кресло ждать Тимофея.
Она знала, что он придет. В этом она не сомневалась. Не было сказано ни слова, но она знала, что это будет, так же твердо, как то, что ее зовут Катерина Солнцева. За всю ночь он ни разу не подошел к ней и даже не взглянул в ее сторону, но весь он был направлен на нее и так с ней созвучен, что и говорить ничего не нужно. Почему все эти долгие месяцы ей казалось, что он чужой, непонятный, страшный человек? Почему она так пугалась его низкого голоса, тяжелого взгляда и мрачной холодности? Почему не видела за всем этим железобетонным фасадом – человека? Почему увидела только сейчас, в одно, все осветившее, мгновение?
Ей не хотелось раздумывать об этом. Потом. На досуге, когда успокоятся дрожащие от напряжения нервы и перестанет перехватывать дыхание, она все решит, все поймет и оценит. А сейчас она могла только сидеть, неудобно согнувшись, и ждать Тимофея.
– Катерина? – позвал он с порога. Оказывается, она не закрыла дверь. Даже не подумала закрыть.
– Я здесь, – придушенным голосом пискнула она. – В кресле.
Он подошел, вытащил ее из кресла и прижал к себе вместе с гуцульским пледом, разбитой губой, недодуманными мыслями, страхом и непониманием. Он ничего не хотел знать, и психологические этюды были ему ни к чему. Он ни о чем не думал. Не существовало никакого “потом”, которое могло бы остановить его. Он тискал ее, сжимал и лапал, круша какие-то одному ему ведомые преграды. Он рычал и скулил, как зверь, и боялся задеть ее губу, как самый трепетный из любовников. Он шарил по ней руками, наспех изучая ее и стаскивая с нее одежду. Ему было почти все равно, что она чувствует, каково приходится ей в эпицентре его яростной атаки…
Потом он остановится и все правильно оценит. Как всегда. Потом он сможет – наверное! – стать нежным и человечным, если только она даст ему шанс. Потом он разложит все по полочкам и поймет, что это было – выброс адреналина, стресс или накопившееся вожделение. Но только не сейчас.
И – господи боже, – неужели он не имеет права один раз в жизни все забыть?! Все, что было и что еще только будет с ним, и его навсегда усвоенная позиция наблюдающего со стороны, и даже его дьявол не имели сейчас ровным счетом никакого значения.
Шквал эмоций, которые он привык цедить по капле, опрокинулся на него и накрыл с головой. Не сразу он понял, что она не боится его. Она не боялась и отвечала ему так же грубо и дерзко, как он. Она тоже цеплялась за него, тянула, ловила и прижимала, и даже кусалась, и в этом не было никакой игры! Уж он-то умел отличать притворство. Он специалист экстра-класса по притворству. И он знал, видел, чувствовал – она не играет.
Чувствовал? Он не способен чувствовать.
Или способен?
В какую-то головокружительную секунду она вдруг распахнула глаза, и он увидел их прямо перед собой, и, кажется, даже понял что-то, что нужно понять, чтобы жить дальше, и тут же забыл, проваливаясь в самую глубокую пропасть, из которой, конечно же, не было пути назад.
* * *
– Тебе тяжело?
– Нет, мне хорошо. Я так замерзла, а ты такой теплый…
– Я вешу, наверное, целую тонну.
– Ага… две.
– Значит, тебе все-таки тяжело.
– Нет, мне хорошо. Я…
– Да, я понял: ты замерзла, а я теплый.
– Да, и весишь целую тонну… Тимофей засмеялся, сам не зная чему.
– Хочешь, я с тебя слезу?
– Не хочу. Я не хочу, чтобы ты с меня слезал. Что ты пристал?
Он пристал потому, что боялся, что ей неудобно, хотя он очень старался опираться на локти. Она пошевелилась, и он нехотя перекатился на бок, продолжая тем не менее прижимать ее к себе. Она пристроила голову ему в подмышку и сказала оттуда:
– Ты замечательный.
Это признание привело его в восторг. Самый банальный щенячий мальчишеский восторг. Он даже выдохнул с облегчением.
– Ты что? – спросила она с интересом, все еще из его подмышки. Кожей он чувствовал, как шевелятся ее губы.
– Я рад, – просто ответил он, и они помолчали. Она чуть повернула голову и задышала ровнее и глубже, и он спросил с изумлением: – Ты что, спишь?
Не открывая глаз, она засмеялась:
– Что тебя так удивляет? Вот если бы я сейчас пустилась в пляс, вот тогда ты должен бы удивиться…
– А я бы, пожалуй, того… Мог бы… – сказал Тимофей задумчиво, оценивая свое внутреннее состояние.
– Что?
– В пляс. А?
Она подняла голову и посмотрела ему в лицо, и они захохотали, как пара идиотов.
Ветер налегал на стекла. За окном стояла холодная балтийская ночь, полная шума моря и призрачного сияния весенней луны. Необыкновенная ночь.
– Тебе с утра с министром культуры встречаться, – позевывая, напомнила Катерина, плотнее зарываясь в его бок.
– Я помню, – ответил он, думая о чем-то другом. – Я все помню.
– Что тебя смущает, Тим? – спросила она осторожно. Вдруг он уже жалеет, что переспал с ней?
Он потерся заросшим подбородком о ее макушку. Ему не хотелось думать о встречах и министрах. Он был весь успокоенный, разнежившийся, теплый и томный. Каким-то краем сознания он понимал, что это ненадолго. Кончится эта волшебная необыкновенная ночь, она уже почти кончилась, начнется обыкновенный прозаический день, в котором не будет места неконтролируемым эмоциям и опасной расслабленности.
Чувствуя, что у него стремительно портится настроение, Тимофей на секунду заколебался. Возможностей было всего две – встать и уйти, о чем невыносимо даже подумать, или прижать ее покрепче, обняв гладкую розовую спину, стиснуть ногами бедра, сунуть нос ей в волосы, вдохнуть ее запах…
Катерина слегка отодвинулась, и он понял, что выбор за ним.
И это был не простой выбор.
Можно ведь убедить себя, что ничего не произошло – в общем и целом так оно и было. Можно объяснить чем-нибудь собственное звериное неистовство – в конце концов, он не старый еще мужик, с нормальным, еще не старым набором гормонов. Но откуда это совсем незнакомое чувство полной расслабленности и внутреннего покоя и ощущение правильности происходящего, как будто после долгой дороги он наконец вернулся… куда?
Ему нужно работать. Он должен обдумать покушение. Созвониться с Серегой, понять, в чем дело – в войне или в выборах. С утра встреча с министром – зачем она, к черту, нужна! – а он совершенно не готов. У него должна быть ясная и холодная голова, а ему ничего не хочется, только бы лежать рядом с этой девушкой, чувствуя ее рядом, всю – от распухших губ до странно маленьких ступней…
– Ну что? – спросила она с легкой насмешкой. – Надумал?
Она все понимала, и это почему-то его раздражало.
– Пойду я, Кать, – сказал он голосом обычного Тимофея Кольцова. – Скоро утро, тебе надо поспать.
– Спасибо за заботу, – холодно ответила она, едва удержавшись прибавить – Тимофей Ильич, и повыше натянула одеяло.
– Утром увидимся, – пробормотал он, отступая к двери, и через пять секунд оказался на свободе.
В полутемном коридоре, соединяющем гостевое крыло с остальной частью дома, он остановился, натягивая свитер. Ночь за окном была уже не глухой, а сизой, предутренней. Луна сияла сквозь голые ветки оглашенным весенним светом. Тимофей замер, глядя в парк, так и не натянув до конца свитер.
Эта девушка – твой первый и последний шанс, сказал кто-то ему в ухо. Вернись. Скажи, что просто боишься. Что не знаешь, как правильно себя вести, ведь ты привык, чтобы все было правильно. Может быть, она знает и растолкует тебе, и все в твоей жизни наконец станет на свои места. Ты же хотел рассмотреть ее поближе. Узнать, из чего состоит ее уверенное, доброжелательное, неистерическое отношение к жизни. Ты слишком поторопился и так ничего и не узнал. Вернись, еще не поздно.
Тимофей вдруг стукнул кулаком в переплет окна и почти бегом бросился в свой кабинет.
В темноте он с размаху ударился плечом о косяк и так хлопнул дверью, что вздрогнули тяжелые портьеры на окнах.
* * *
В прессу ничего не просочилось. Журналисты о покушении на Тимофея Кольцова ничего не узнали, и предвыборный штаб продолжал заниматься обычной работой.
Слава Панин с Мишей Терентьевым почти не выезжали из Калининграда, Скворцов мотался туда-сюда вместе с Катериной, а Приходченко в основном сидел в Москве, согласовывая и утрясая с Абдрашидзе детали, которые менялись чуть ли не каждый день.
“Тот берег” после публикации “цитатника”, как назвала Катерина свою подборку высказываний про каждого из кандидатов, несколько изменил тактику. Стало потише, но это напоминало затишье перед бурей. Откуда-то вылезла еще пара кандидатов, то ли от ЛДПР, то ли от фашистов, и оттянула часть голосов на себя, что моментально отметили рейтинги. Кроме того, зарегистрировался еще один кандидат в губернаторы по имени Тимур Кольцов. С ним вообще история была очень мутная, никто не знал, чей он и откуда взялся, хотя все понимали, что сделано это для того, чтобы запутать избирателей перед “последним и решительным”.
Катерина срочно сняла Сашу Андреева с крымских вин и отправила выяснять подноготную Тимура Кольцова.
Однофамилец новоявленного кандидата после покушения сделался раздражительным и свирепым, за что моментально был переименован из Кота Тимофея в Медведя Шатуна.
Работать с ним стало невозможно – он не допускал к себе Абдрашидзе, не говоря уж о Приходченко, совещания одно за другим отменял, пресс-службу на дачу больше не звал, что очень затрудняло работу – приходилось ловить его в Калининграде. Это было трудно, потому что перемещался Тимофей Ильич по родным, а также зарубежным просторам с немыслимой скоростью, и Катерина тоскливо думала, что это от нее он спасается таким поспешным бегством.
Напрасно он суетится. Она не собиралась мешать ему или привязываться с проявлением теплых чувств. Странно только, что он так перепугался. И совсем на него не похоже. Вряд ли существовало что-то, что могло напугать Тимофея Кольцова.
А может, она просто льстит себе, и он давно позабыл о ее существовании. И все, что было, она просто придумала, как придумала его всего – вместе с его сложностями, тайнами и неожиданной страстностью натуры…
Она похудела и перестала острить на совещаниях.
Она раздражалась и кричала на родителей и подчиненных, а потом неловко извинялась.
Она больше не дерзила Абдрашидзе и не объяснялась в любви Приходченко.
Она работала как сумасшедшая, таща кампанию на хребте, как эскимосская собака – нарты с поклажей.
И во всем был виноват Тимофей Кольцов, промышленный магнат, олигарх и будущий губернатор Калининградской области…
– Кать, так невозможно дальше работать, – сказал Олег однажды вечером. Только что закончилась программа “Время” с репортажем о кольцовском заводе.
Они пили кофе, собираясь разъезжаться по домам. Но очень не хотелось подниматься, идти к лифту, садиться в машину и еще некоторое время рулить в пробках. Поэтому они пили кофе и вяло переговаривались, как очень усталые и хорошо знающие друг друга люди. В офисе было тихо и пустынно – секретарши давно разошлись, сотрудники разъехались по домам и в “поле”, то есть в командировки.
– Ты предлагаешь мне в отпуск уйти? – спросила она язвительно.
– Я чувствую себя виноватым, – признался Олег. – Я втянул в это дело тебя и Сашку. Я знал, что нужно Абдрашидзе, а вы нет. Теперь он свое дело сделал, а ты загибаешься.
– Ну, сделай так, чтобы я не загибалась, – грубо предложила Катерина, – или не лезь ко мне с сочувствием, я тебя умоляю…
– Что-то стряслось в ту ночь, когда вас обстреляли, – не обращая внимания на ее тон, сказал Приходченко. – Ты стала невыносимой. И я боюсь, что если ты и дальше будешь так работать, то вообще свихнешься.