Сестра милосердия выслала старушку вон из комнаты и заняла ее место у кровати больной. С этой минуты она ни днем, ни ночью не отходила от своей пациентки, в точности исполняя все предписания местного доктора и делая это спокойно, терпеливо, с улыбкой сострадания на губах.
На третью ночь больная очнулась после тяжелого продолжительного бреда, взяла Эмму за руку и проговорила слабым голосом:
— Плохо мне… очень плохо… Скажите мне правду… болезнь моя опасна?
— Доктор совершенно доволен ходом вашей болезни.
— Да… но не худо было бы послать за священником.
— Если вам угодно…
— У меня еще не написано духовное завещание… Никто из нас не знает, когда Господу будет угодно призвать его к себе… Надо приготовиться.
— Позвольте, я напишу под вашу диктовку.
— Это еще успеется… Мне еще не хочется умирать…
Эмма улыбнулась.
— Чему вы смеетесь? — спросила госпожа Замаки.
— Я не понимаю, как можно бояться смерти или любить жизнь так, как ее любят некоторые люди. Я с радостью пожертвовала бы своей жизнью, если бы это могло возвратить вам здоровье.
— Вы — ангел!
— О, нет!.. Этой временной жизни я предпочитаю жизнь вечную. Во время нашего земного странствования нас осаждают искушения, и мы грешим на каждом шагу.
— Правда… правда… Но скажите, почему так желаете умереть вы, такая молодая и красивая?
— Да, я жажду смерти, но не случайной, а добровольной, той, которой умирали святые мученицы.
— И вы надеетесь этим способом спасти вашу душу?
— Такая жертва угодна Богу, и Он дарует нам за нее отпущение грехов.
— Быть может, вы и правы.
Светало. Больная задремала не на долго, но вскоре очнулась, приняла лекарство и прошептала:
— Пошлите за священником… сейчас же.
Желание умирающей было немедленно исполнено. Она исповедалась, приобщилась святых тайн и почувствовала значительное облегчение и в нравственном, и в физическом отношении. По уходе священника она долго разговаривала с сестрой милосердия и, между прочим, спросила:
— Кого бы мне назначить моим наследником? Посоветуйте, моя милая…
У меня есть дальние родственники, но я, кроме неприятностей, ничего от них не видела. Не благоразумнее ли будет, если я оставлю мое состояние на богоугодные заведения?
— Эту мысль внушил вам Отец небесный! — воскликнула Эмма. — Напишите духовное завещание в пользу нашего благочестивого братства, которое питает голодающих, одевает нагих и лечит страждущих. Таким способом вы окажете благодеяние многим тысячам несчастных.
— Я это сделаю… Принесите сюда бумагу и чернила.
— Положите его в мой письменный стол, — сказала помещица, когда завещание было написано под ее диктовку и скреплено ее подписью. — Нет, лучше спрячьте его у себя… так будет безопаснее… Здесь, наверно, есть шпион, подосланный моими родственниками…
Вечером у открытого окна внезапно показался апостол. Больная не могла его видеть, потому что ее кровать была огорожена ширмами, но Эмма невольно вздрогнула.
— Что с вами? — спросила помещица.
— Ничего… мне надо сходить за льдом.
И, воспользовавшись минутой, когда ее пациентка задремала, Эмма тихонько подошла к окну.
— Ей гораздо лучше, — шепнула она, — доктор сказал, что есть надежда.
— А завещание в пользу нашего братства уже написано?
— Да, моей рукой.
Апостол кивнул и, помолчав несколько минут, сказал:
— Этим твоя миссия еще не оканчивается.
— Знаю… я останусь при больной до ее выздоровления.
— Нам надо позаботиться о спасении ее души… Не говорила ли она тебе, что у нее на совести лежит тяжкий грех?
— Нет, не говорила.
— Постарайся выведать эту тайну, но сделай это как можно осторожнее, больные вообще недоверчивы… и постарайся обратить ее на путь истинный.
— Я сделаю все, что от меня зависит, но мои старания могут оказаться безуспешными.
— Ты должна спасти эту заблудшую овцу каким бы то ни было способом. Я вполне полагаюсь на тебя, будь только мужественна и непреклонна. Сам Господь избрал тебя для совершения этого великого подвига.
— С Божьей помощью я преодолею все препятствия.
— Прощай, дитя мое.
Апостол благословил молодую девушку и ушел.
К ночи больной стало хуже; она металась по кровати, глаза ее горели диким, лихорадочным огнем.
— Видишь… видишь!.. — неожиданно вскричала она, указывая в угол своей исхудалой рукой.
— Вижу, — с невозмутимым спокойствием отвечала Эмма.
— И волосы не становятся у тебя дыбом?.. Чего он хочет?.. Что он говорит?
— Он обвиняет вас в преступлении.
— И обвиняет справедливо!.. Я виновница его смерти? Я… жестокая, неумолимая, бессердечная женщина… Неужели Господь не пощадит меня?..
— Вы можете искупить этот грех вашей смертью.
— Я готова умереть, если это угодно Богу.
— Эта очистительная жертва необходима.
— Как?! — вы требуете, чтобы я наложила на себя руки?.. Нет! Ни за что на свете! Я жить хочу!
Больная начала бредить и стонать, в отчаянии ломая руки, но вскоре утихла и впала в забытье.
Около полуночи старуха пришла доложить сестре милосердия, что из Киева приехал какой-то господин и желает ее видеть. Эмма вышла в смежную комнату, где ее ожидал Сергич.
— Пойдемте в сад, — шепнул он ей, — я сообщу вам новые инструкции.
Луна вышла из-за облака и осветила пустынные дорожки, на которых вычурными узорами рисовались обнаженные ветви деревьев.
— Подайте мне духовное завещание, — сказал купец, когда они остановились в глубине сада, у полуразрушенной беседки, — вот вам письменное приказание апостола.
Эмма прочла письмо и молча подала Сергичу документ.
— Не открыла ли она вам своей тайны?
— Нет, но в бреду называла себя виновницей смерти какого-то мужчины…
— Ее мужа. Да, кровь его вопиет… Пока эта женщина больна, она будет и раскаиваться, и обещать вам золотые горы, а как только выздоровеет, снова начнет вести греховную жизнь.
— Что же прикажете мне делать?
— Вот вам лекарство для ее души, — сказал купец, вынимая из кармана пузырек, до половины наполненный темно-бурой жидкостью, и прибавил: — Она должна умереть.
— Когда?
— Нынешней ночью… Решаетесь ли вы это сделать?
— Да будет Его святая воля! — смиренно склонив голову, отвечала мнимая сестра милосердия.
XIV. Молодая любовь
Огинский уехал в клуб, а жена и дочь его сидели с работой в руках в зимнем саду, когда лакей доложил о приезде графа Солтыка.
Не прошло и пяти минут, как горничная вызвала старую барыню под предлогом прихода модистки и Анюта осталась с глазу на глаз с дорогим гостем.
Эта комбинация была заранее придумана предусмотрительной маменькой. Бедная девочка была рада уже тому, что между ней и графом стоят пяльцы — слабая защита от его пламенных взоров и льстивых речей. Живописная роскошь экзотических растений, мелодическое журчание воды в маленьком фонтане, слабое освещение, теплая атмосфера, пропитанная одуряющим запахом цветов, — все, казалось, способствовало возбуждению страсти в беззащитном сердце невинной, неопытной девушки; все было на стороне ее назойливого поклонника. Анюта не только боялась его, она его ненавидела. А между тем она чувствовала, что какая-то непреодолимая сила влечет ее к нему, что эта загадочная личность возбуждает ее почти детское воображение.
— За что вы на меня сердитесь, Анюта? — начал Солтык. — Вы избегаете моего взгляда, не хотите слушать, когда я вам говорю, что вы очаровательны, божественны…
— Никто до вас не говорил мне этого, — ответила юная девушка, и щеки ее покрылись ярким румянцем. — Я еще не привыкла к комплиментам… мне совестно их слушать… мне страшно им верить.
— Это не шутка и не пустые слова с моей стороны, я говорю вам то, что чувствую.
— Вы любуетесь мною, как новой игрушкой… недели через две будете думать обо мне иначе.
— Нет, Анюта, вы произвели на меня глубокое впечатление. До встречи с вами меня не интересовала ни одна девушка; вы буквально покорили мое сердце и, если захотите, можете сделать из меня вашего раба.
— Ведь я не кокетка.
— Не об этом речь. Я говорю о священных узах супружеской любви…
Сердце девочки так и замерло. Разговор принял слишком серьезное направление. Только в эту минуту она почувствовала, как сильно она любит другого. Но даже если бы этого не было, она была бы не в состоянии полюбить графа, а выйти за него замуж без любви казалось ей бесчестным.
— Вы не отвечаете мне, Анюта, — снова заговорил граф после непродолжительной паузы.
— Что же я вам скажу?.. Я еще так неопытна, вы станете смеяться надо мной…
На ее счастье, в эту минуту к ним подошла Огинская. Граф чуть не до крови прикусил себе губу, раздраженный тем, что судьба лишила его возможности объясниться. Подали чай. Возвратившийся из клуба хозяин дома завел разговор о политике и о сельском хозяйстве, так что Солтыку не удалось сказать Анюте больше ни одного слова. Он вскоре откланялся и взбешенный уехал домой.
На ее счастье, в эту минуту к ним подошла Огинская. Граф чуть не до крови прикусил себе губу, раздраженный тем, что судьба лишила его возможности объясниться. Подали чай. Возвратившийся из клуба хозяин дома завел разговор о политике и о сельском хозяйстве, так что Солтыку не удалось сказать Анюте больше ни одного слова. Он вскоре откланялся и взбешенный уехал домой.
Все это не ускользнуло от глаз заботливой маменьки. Улучив минуту, она вошла в спальню дочери, села на кровать и, поцеловав Анюту в лоб, начала допытываться, в чем состоял ее разговор с графом.
— Браво, моя девочка! — воскликнула она. — Едва появилась в обществе и уже одержала такую блистательную победу!
— Какую победу, maman?
— Понятно, что я говорю не о молодом офицерике, а о графе Солтыке.
Анюта вся вспыхнула.
— Было бы непростительно отказать такому жениху, — продолжала Огинская. — Не говорил ли он тебе о своих намерениях?
— Говорил.
— И что же ты ему ответила?
— Ничего.
— Да ты с ума сошла! — в ужасе всплеснула руками толстая барыня. — У тебя еще куклы в голове!
— Я никогда не полюблю этого человека.
— Дитя! Замуж выходят для того, чтобы приобрести положение в обществе, и сердечные влечения тут не при чем. Графиня Солтык будет играть в свете выдающуюся роль, будет вполне наслаждаться всеми благами жизни… Не отвергай же своего счастья, будь благоразумна!
Анюта не возразила ни слова. Нежная маменька еще раз поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты.
На следующее утро девушка решилась на отважный поступок: закрылась в своей комнате, написала на розовой бумажке записочку, положила ее в карман и через двор отправилась в людскую. Там она нашла Тараса, старого казака, носившего ее на руках, когда она еще была младенцем. Худощавый, седой старик суровой наружности радостно заулыбался, увидев свою любимую барышню, и почтительно поцеловал ее ручку.
— Исполнишь ли ты мою просьбу, Тарас? — начала маленькая очаровательница.
— Только извольте приказать, милая барышня, все будет исполнено в точности, — отвечал старик.
— Даже если бы это было против воли моих родителей?
— Ни на что не посмотрю!
— Отнеси вот эту записочку поручику Ядевскому и, когда он после обеда придет сюда, встреть его у ворот и проведи в сад.
— Знаете что, барышня, — с лукавой усмешкой заметил ей Тарас, — уж лучше я впущу его через калитку, оттуда он незаметно проберется в парк.
— Хорошо, мой голубчик, мой золотой Тарасушка!
— Да я готов за вас, что называется, и в огонь и в воду! — со слезами на глазах ответил старик.
Погода в этот день была прекрасная, так что Анюта тотчас после обеда побежала в сад и забралась в самую чащу. Там, в задней стене, была небольшая калитка, через которую должен был войти Казимир. Как встрепенулось юное сердечко, когда предмет ее первой любви остановился перед ней!
— Не судите меня слишком строго, — начала она, подавая ему руку, — мне нужно переговорить с вами наедине.
— Вы осчастливили меня этим приглашением, — отвечал Ядевский.
Молодые люди прошли несколько шагов по аллее и сели на скамейку.
— Послушайте, — сказала Анюта, — за мной ухаживает граф Солтык… серьезно… хотя это и кажется вам невероятными.
— Я его слишком хорошо понимаю, — вздохнул юноша.
— Он намерен сделать мне предложение, и мои родители, наверно, ему не откажут.
— А вы?
— Я никогда не буду его женой.
— О, моя милая, несравненная Анюта!
— Неужели вы меня так любите?
— Грешно вам в этом сомневаться! Я люблю вас до безумия! — и пылкий юноша бросился перед ней на колени, покрывая ее руки горячими поцелуями.
— Ах, Казимир, родители мои не согласятся на наш брак, но сердце мое принадлежит вам, и я клянусь вам в вечной любви и вечной верности!
— Вечной верности! — повторил он, прижимая Анюту к своей груди. Их губы слились в долгом, страстном поцелуе. Для обоих это была минута дивного, неизъяснимого блаженства, но она была столь непродолжительна! Анюта опомнилась первая и, тихонько отталкивая от себя молодого человека, сказала:
— Времени у нас немного, нельзя тратить его даром… Послушайте, я хочу дать вам совет… Это может показаться вам странным, даже смешным… Если вы серьезно хотите на мне жениться, то вам надо, по пословице, ковать железо, пока оно горячо: переговорите с моими родителями, прежде чем граф сделает мне предложение.
— И я это сделаю, как только получу ответ от матери.
— Вам нужно ее согласие на наш брак?
— Да… но кроме того, надо привести в порядок дела по имению и дать положительный ответ вашему отцу, когда зайдет речь о моем состоянии.
— Это правда, — улыбнулась Анюта, — я об этом не подумала… Ведь мы не птички и не можем питаться зернышками… Но, повторяю вам, не теряйте времени, нам дорог каждый день, каждый час…
Раздался пронзительный свисток, сигнал Тараса.
— Сюда кто-то идет! — воскликнула Анюта. — Скорее уходите!
Казимир крепко поцеловал свою возлюбленную и побежал к калитке, а Анюта направилась к дому и на полдороги повстречалась с иезуитом.
— Вы мечтали здесь в уединении, — начал он, — знаю даже о ком.
— Меня удивляют ваши слова, патер Глинский.
— Мой бедный граф влюбился в вас без памяти — он бредит вами и во сне и наяву! Теперь, дитя мое, от вас зависит сделать из этого дикого, необузданного существа, одаренного, однако, наилучшими качествами души и сердца, человека во всех отношениях безукоризненного.
— Вы ошибаетесь, — со спокойным достоинством возразила юная девушка, — я слишком молода и неопытна и не смогу обуздать его характер; тут нужна рука сильнее моей. Я не спасу его, а погублю себя.
— Потому что вы любите другого, не правда ли?
— Я никогда не полюблю вашего графа.
— До сих пор он покорял все женские сердца.
— Мое — он может только отравить и растерзать.
— Боже мой, какая трагическая фраза! — усмехнулся иезуит.
— Нет, этот вопрос слишком серьезен для меня, и шутить им я не желаю; от него зависит счастье моей жизни… Я не позволю никому играть моим сердцем, как игрушкой.
XV. Лекарство Лукреции Борджиа
Расставшись с Сергичем, Эмма вышла в сад, упала на колени и долго молилась, прося у Бога помощи для исполнения возложенной на нее обязанности. Больная дремала, когда мнимая сестра милосердия неслышными шагами возвратилась в спальню и села возле кровати.
— Это вы? — очнувшись, спросила помещица. — Где вы были?
— Доктор прописал вам новое лекарство.
— Оно мне не поможет.
— Вы хотите сказать, что оно не снимет с вашей совести ответственности за совершенное вами преступление?
— Как ты это узнала? — в ужасе вскричала умирающая, схватив Эмму за руку. — Разве он приходил сюда?.. Ты его видела?.. Он является мне, когда я остаюсь одна в комнате…
— Тот, которого вы убили…
— Я вижу, что ты узнала мою тайну… Да, я убила его… а он приходит и рассказывает мне такие ужасы, которых я и слушать не хочу… Он, как дым, поднимается из-под земли и растет… растет до самого неба… Вот он стоит передо мной, этот великан… на груди у него сияет солнце… нет, это не солнце, а глубокая рана… из нее течет горячая кровь… целое море крови… она поднимается… душит меня… Ай!!! — в ужасе закричала больная и повалилась на подушку, закрывая лицо руками.
— Раскайтесь, пока еще есть время.
— Боже мой, да ведь я молилась и каялась всю мою жизнь!
— Принесите себя в жертву.
— Себя?!
— Да… кровь за кровь, жизнь за жизнь!
— Нет! Это выше моих сил!.. Я не хочу умирать!
Эмма совершенно хладнокровно вынула из кармана пузырек, вылила жидкость в рюмку, подала ее больной и сказала:
— Вот вам лекарство.
Госпожа Замаки привстала, недоверчиво взглянула на сестру милосердия и спросила дрожащим голосом:
— Я должна это выпить? Что налили вы в эту рюмку?
— Лекарство.
— Нет, это яд!
— Да вы с ума сошли!
— Дитя, кто приказал тебе отравить меня?
— Примите это лекарство.
— Не хочу! Никто не смеет меня заставлять! — и больная разразилась диким, неестественным хохотом.
— Я смею! — возразила Эмма.
Между палачом и его жертвой началась отвратительная, немая борьба. Напрасно несчастная звала на помощь, никто не слышал ее стонов. Эмма запрокинула ей голову на подушку, ловко раздвинула пальцем стиснутые зубы, влила жидкость в рот и тотчас же зажала его носовым платком.
— Я твоя спасительница, — с надменной самоуверенностью проговорила она, — бедная грешница, я указала тебе путь на небо!
Ответом на эти слова было предсмертное хрипение, и несколько минут спустя госпожа Замаки скончалась. Эмма встала на колени возле кровати и начала громко молиться.