Внизу какой-то шум. Может, вор забрался? Пойти взглянуть? Нет, ложусь спать.
Пойду, но возьму с собой магнитофон. Пусть хотя бы мой последний вздох будет записан на пленке.
Алло, алло, — до чего же потешно в полночь, когда вокруг тебя падает снег, что-то шептать в магнитофон; нигде ни огонька — забавно смотреть на дом со стороны; я окоченела, в поле зрения — никого; скорей назад — эта маленькая прогулка меня взбодрила, рила, рила, ляля-ля; пою с утра до ночи, пою я что есть мочи; коченею, брр-брр, метель окружила меня, брр-брр, Джини в рубахе ночной воров гоняет во тьме — это вполне в духе Джини!
Скорее, скорее домой; эта дурацкая дверь вечно сама закрывается — но что это с ней? Похоже, ее заклинило… Чертов холод — пардон, господин магнитофон, но холод, куда ни крути, все-таки чертов; откроешься ты или нет, подлая дверь? Похоже… ручка не поворачивается — они закрыли ее на собачку, эти!.. Сейчас мне придется звонить…
Оглохли они там, что ли? Нет, но как же это! Как будто специально! Но, черт возьми, эту дверь хоть высаживай — никто даже не пошевелится!
Мне холодно… Должно быть, минус десять, а я в халате, но, в конце концов… что за дела! Вот, вот, вот вам — это-то их, глухих тетерь, разбудит; сейчас я ее в щепки разнесу, эту дверь; прошу вас: придите кто-нибудь, откройте, прошу вас… Он убил их всех, а меня оставил подыхать на улице: «Сожалею, лейтенант, опять несчастный случай…» Идея: телефон — пойду-ка я к отцу Карен…
Его машины нет на месте, — наверное, опять уехал куда-то. Я уже ни рук ни ног не чую, того и гляди, свалюсь; они должны открыть, они специально затаились; вот-вот потеряю сознание, я так дрожу, что слова в горле застревают; откройте же эту дверь, черти бы вас съели!
Дневник убийцы
Холодная выдалась ночка. Похоже, под дверью скулит и скребется какое-то животное. Бедненькое — в такой-то холод, — бедное маленькое животное! Прощай, Джини.
Дневник Джини
«Вы с ума сошли, Джини, такой тарарам устраивать? (Это сказал доктор, открывая мне дверь.) Мы ничего не слышали, девочка моя; вы знаете, когда все двери закрыты…» — «Но кто закрыл на собачку?» — «Понятия не имею. Ну ладно, поздно уже, спокойной ночи!» — «Спокойной ночи». Старый негодяй! Взять бы его да убить! Прослушала запись, забавно: голос на пленке дрожит… да, забавно… можно сказать.
Пью очень горячий грог. Ну попадись мне тот фрукт, что закрыл дверь на собачку! Я наверняка подхватила грипп.
Чихаю без передышки! Знобит — боюсь, у меня температура; ночка выдалась ужасающая: я вертелась с боку на бок и потела, как корова! Светает; спущусь вниз — до чего же здесь плохо топят!
Дневник убийцы
Слышно, как Джини спускается по лестнице; она кашляет, бедняжка, — должно быть, простудилась; что за странная идея ей взбрела в голову: в метель шататься по улице, — женщины и в самом деле непредсказуемы. ..
Слышу, как она, дорогуша, кашляет — до чего же ее жалко… Хочешь, утешу тебя в своих объятиях?
Джини
Я, дорогуша, не имею привычки спать с ни на что не способными мальчишками; давай-ка ты лучше и дальше будешь тешить сам себя, как и положено в твоем возрасте.
Дневник убийцы
Мерзавка! Вот увидишь, что я с тобой сделаю, увидишь, как крепко я обниму тебя — так крепко, что твой гадючий язык наружу вывалится!
Тебе следует принять какие-нибудь антибиотики: надоело слушать твой кашель, к тому же за столом это вызывает отвращение.
На Рождество я убью Клариссу. Она, когда играет на пианино, открывает рот, и эта вонючая черная дыра вызывает у меня омерзение, мешает сосредоточиться на песне: оттуда несет горячей самкой — совсем как от тебя, дорогуша.
Знаешь что? Проявлю-ка я великодушие: готов поменять Клариссу на тебя. Выбирай. Ты же так любишь делать добро.
Не забудь. В Рождественский вечер. Через четыре дня.
Дневник Джини
Опять за старое! Нет, мне и впрямь уже надоело! Прекрасно знает, что сцапали Эндрю; все-таки любым шуткам должен быть какой-то предел! Я теперь полностью его игнорирую, ничего не пишу. Целый день все только и делали, что носились вверх-вниз по лестнице. На носу каникулы — опять все четверо будут вертеться под ногами. Так или иначе, решено: выслежу его и наконец-то увижу его физиономию — теперь я уже ничем не рискую. «В Рождественский вечер» — сплошная мелодрама, смени пластинку, сынок.
А как быть с Книгой? О, придумала: запишу для него кое-что — совсем чуть-чуть — на пленку… И засуну туда. Сразу же после обеда я демонстративно (тоже трудное слово) поднимусь наверх. И спуститься не успею, как он устремится туда; вот тут-то я вернусь и его застукаю… Если бы из носа так не текло, мне бы, наверное, петь захотелось!
Дневник убийцы
Джини только что поднялась наверх, я видел ее: усмехалась с хитрым видом. Что же ты нам приготовила, Джини? Надеюсь, что-нибудь получше твоей стряпни. Пойду взгляну.
Взгляну, что за ловушечку мне расставила наша домработница. И тем не менее приму кое-какие меры предосторожности. Старого воробья на мякине не проведешь, Джини, а я в этом деле — старый воробей, опыта мне не занимать…
Вот, значит, как… Думаешь, меня это сколько-нибудь задевает, а мне плевать на то, что в данную минуту ты сжигаешь ее, ясно? Плевать; я слышу, как трещат смятые листки, слышу, как пламя сжирает их; Книга, моя Книга, — о, ты не ведаешь, что творишь, и прекрати немедленно это глупое заклинание, Джини, ты покушаешься на мою жизнь, хочешь лишить меня жизненной силы.
Я включил магнитофон и говорю с тобой. Ты слышишь меня? Слышишь мой голос? Ты только что подписала свой смертный приговор, сволочь; твои слова бессильны против меня: я очертил мелом круг, я защищен от них, защищен — noli me tangere[4], — Джини; я тоже знаю слова, способные пройти сквозь стены и разить, словно камни. Ты, идиотка, лишила жизни Книгу и — в то же время — саму себя: это твоя жизнь уходит из вен под треск злодейски разведенного тобой огня, да, ты — злодейка; чувствую, сюда кто-то идет, это ты, да, это ты, я слышу твое дыхание…
Дневник Джини
Он был там! Я едва не сцапала его! Он был там: шептал, склонившись над магнитофоном, я слышала его злобный голосишко психа — он стоял ко мне спиной… Нет, все было вовсе не так, вот как это было:
Я неслышно поднимаюсь по лестнице, слышу шепот — то громче, то тише, — словно два переплетающихся голоса. Сдерживая дыхание, останавливаюсь под дверью, резко отворяю ее и вижу чью-то спину — чью-то спину в меховом манто, и этот кто-то говорит в магнитофон; какое-то мгновение я все это вижу, поднятый воротник манто скрывает опущенную голову, и я думаю: это была Она, Она — ничего другого мне на ум не приходит. Она оборачивается, на ней маска — все происходит так быстро, — смеющаяся маска, какие надевают в канун Дня всех святых.
Я бросаюсь вперед, она — тоже, у меня в руке револьвер, я сжимаю его, но тут происходит невесть что: манто оказывается у меня на голове, я отбиваюсь, не стреляю, потому что револьвер падает на пол, а я тут же получаю удар в живот, причем очень сильный — съеденный обед из желудка перекочевывает в рот, — складываюсь пополам, кто-то сжимает у меня на голове манто; «Я больше не играю, — кричу я, — чур, больше не играю!» Револьвер лежит рядом со мной, чья-то рука поднимает его. Я кричу: «Нет! Нет!» — «Джини? (Голос Старушки.) Джини, где вы?» Меня толкают, я падаю, сбрасываю манто — пушки нигде нет, — бегу сломя голову, спускаюсь по лестнице, останавливаюсь внизу.
Старушка накрывает на стол к чаю, доктор читает газету, Марк включает телевизор, Старк ищет какой-то журнал, Кларк смотрится в зеркало у входа, Джек сидит за пианино — звучат первые аккорды национального гимна. Я задыхаюсь, кашляю. «Джини, на что вы похожи — посмотрите на себя в зеркало, в чем дело?» — спрашивает доктор, глядя на меня поверх газеты, и тут же опять утыкается в свое чтиво.
На какой-то миг у меня возникает ощущение, будто все они улыбаются — смеются себе под нос — надо мной. Я отомщу за себя, черт возьми, обязательно отомщу!
Револьвера у меня больше нет. Он забрал его. Что же делать? Он меня скоро убьет? Да нет, убийца же не он, а Эндрю… Ох уж этот кашель — кашляю не переставая, я нездорова… Снова поднялась наверх — убрать манто. Возле двери висела та маска; я перегнулась через перила, спросила: «Чья это маска?» Они пожали плечами, а я швырнула ее в мусорное ведро. Забрала магнитофон и долго слушала его голос — совсем спятил, бедняга!
Выбросила пепел, оставшийся от книжки: теперь все это никому уже не нужно. Мне никогда не узнать, кто он такой, но с этим делом пора завязывать, ведь в конечном счете главное — чтобы этот кошмар прекратился.
11. ВТОРОЙ РАУНД
Дневник Джини
За два дня — ничего. Мертвый штиль. Они преспокойнейше готовятся к празднику. Купленные книжки я убрала на полку. После Рождества уеду. Не думаю, что он станет разоблачать меня: это тоже была игра, часть нашей игры. Жаль, что разгадки я так и не узнаю. Мне немножко грустно. Может, оттого, что чувствую: этот период моей жизни закончился и мне снова нужно отправляться в неведомые края. А в душе я совсем не путешественница и уж подавно — не образцовая прислуга. Хватит ныть, пойду-ка лучше помогу им все развесить и расставить.
11. ВТОРОЙ РАУНД
Дневник Джини
За два дня — ничего. Мертвый штиль. Они преспокойнейше готовятся к празднику. Купленные книжки я убрала на полку. После Рождества уеду. Не думаю, что он станет разоблачать меня: это тоже была игра, часть нашей игры. Жаль, что разгадки я так и не узнаю. Мне немножко грустно. Может, оттого, что чувствую: этот период моей жизни закончился и мне снова нужно отправляться в неведомые края. А в душе я совсем не путешественница и уж подавно — не образцовая прислуга. Хватит ныть, пойду-ка лучше помогу им все развесить и расставить.
Интересно, почему он больше не пишет. Наверное, для него игра тоже закончилась. На животе у меня синяк — там, куда он ударил, — здоровенный синяк, и он все время болит; что за жестокость… все-таки, должно быть, он немножко не в своем уме…
Хочется начать собирать вещи. Звонит телефон. кто-то снял трубку. Который час? Одиннадцать. Поздновато для телефонных звонков… Интересно, кто это может быть… Пойду узнаю. Пока.
Любопытно. Подружка доктора не вернулась домой. Муж волнуется. Доктор тоже — совсем побледнел, пытается скрыть это, но и слепому ясно, что волнуется.
Старушка что-то бормочет; мальчишкам плевать на все с высокого дерева: Старк смастерил электронную игру, и они просто с ума посходили от радости. Интересно, с чего вдруг эта толстая хрюшка в бега подалась… А, не мое дело.
Странное какое-то беспокойство накатило.
Дневник убийцы
Она не вернулась домой, муж волнуется. Что ты об этом думаешь, дорогой дневничок? Плохо, плохо… Может статься, какой-нибудь подонок решил поразвлечься с ней… У железнодорожного моста, к примеру, под стук колес — никто ничего не услышит, — в таких сомнительных местах не стоит шляться женщинам… Бедным беззащитным женщинам.
Игра, которую смастерил Старк, очень занимательна. Все партии выиграл Кларк, у Марка результаты хуже всех, Джек играет неплохо, но все время отвлекается. Ладно, пойду спать. Предстоит тяжелый денек.
Дневник Джини
Сейчас около трех ночи. Холодно. Я все еще кашляю. Глаза слезятся. Не уснуть: трудно дышать. Завернувшись в одеяло, сижу и думаю. (Сейчас включу магнитофон — так будет легче: руки совсем окоченели.)
О чем же я думаю? Сама не знаю. Сморкаюсь. Ну и звук — можно подумать, у меня горн вместо носа вырос! Внизу кто-то ходит. Наверняка один из мальчишек: попить захотелось. Скоро сяду в автобус и через всю страну поеду к солнцу, куплю себе мексиканскую шляпу и — вперед! Вот это жизнь!
Телефон звонит. Что случилось, почему никто не берет трубку? Не хочу туда идти, не хочу, не в такое же время; сердце колотится, ну вот — кто-то спускается, звонки прекратились; ой, как оно колотится…
Ничего не слышно, — похоже, что-то случилось… «Джини, идите скорее сюда, Джини!» Голос доктора! Что ему от меня нужно в три часа ночи, спятил, что ли! Где мой халат? «Джини, случилось несчастье, приготовьте мне чаю, я должен уехать!» Сам не может его себе приготовить! Где мои б… тапки? Вот они! «Иду, месье, иду!»
Дневник убийцы
Звонил телефон. Сейчас 3.15 ночи. Трубку снимал папа. Я как раз слонялся внизу, едва успел подняться к себе. В комнате Джини раздавался какой-то шепот. Папа позвал Джини, теперь она возится на кухне, а папа одевается, он разбудил маму — та ничего не слышала (принимает снотворные — хоть из пушки стреляй, не разбудишь), она зевает, тихонько его о чем-то расспрашивает, все мы насторожились: случилось что-то плохое, нам последнее время действительно не везет… Вижу какой-то огонек снаружи, он мигает, — должно быть, полиция; неужели папа сделал что-то нехорошее? Бедный папа, если он снова окажется в тюрьме…
Я проходил мимо комнаты Джини, дверь была приоткрыта, я вошел. На столе возле окна лежала тетрадь, я взял ее. Очень поучительная штука — твоя тетрадь, Джини, бедная малышка, бедная идиотка; теперь у тебя больше нет от меня секретов — ни оружия, ни секретов. Что же у тебя осталось? Толстая задница — больше ничего!
Папа вышел из дома. Садится в машину к фараонам; мама и Джини разговаривают, я слышу, что и остальные не спят, — смешаемся-ка мы толпой.
Дневник Джини
(магнитофонная запись)
Я совсем измотана. (Тетрадка моя исчезла, поэтому я говорю в эту штуку.) Спускаясь вниз, оставила дверь незапертой; он, должно быть, воспользовался этим — тетрадка исчезла. Все прочел, знает все, о чем я думала, все, что мне хотелось скрыть, знает все мои планы. Включая дату отъезда. Включая то, за что меня можно упечь в кутузку. Ничего не скажешь — хорошенький вечерок! Он что, дебил ничтожный, никогда не устанет от этой игры? Перейдем к другим новостям — они еще веселее.
Толстуха подружка исчезла. Точнее, ее нашли. За заводскими железнодорожными путями, неподалеку от моста. Она лежала внизу, под откосом, вся переломанная — как Шэрон, упокой Господи ее душу! При ней нашли мое письмо. За доктором приехала полиция. Муж был уже там, а останки, должно быть, перенесли туда на носилках… Может быть, они подумают, что это он ее убил. И это может оказаться правдой. А еще может статься, что она покончила жизнь самоубийством — со страху, от стыда, ну мало ли что: муж, например, все узнал из письма… Господи, сделай так, чтобы ее все-таки убили: не хочу быть в этом виноватой… Но что я такое плету?
Знаю: как раз сейчас он читает мои самые сокровенные мысли. И чувствую себя так, будто меня насилуют, такое ощущение, точно летишь в бездну. Помню, когда была маленькой и папа подбрасывал меня над своей головой, было такое ощущение в желудке… необходимость говорить в эту машинку выводит меня из себя: чувствую себя какой-то помешанной, которая играет в звездные войны… Вернется доктор или нет? С нетерпением жду телефонного звонка — уже пятый час; выпила внизу чаю, а то совсем из сил выбилась.
Сейчас попытаюсь уснуть — лежу в постели, дверь заперта на ключ, оставлю магнитофон включенным и чуть-чуть подремлю… Глупо, но его тихое гудение придает мне храбрости…
Телефон звонит… Телефон… Нет… Это звонят в дверь — иду, иду!
Что еще за шутки? На коврике под дверью лежала маска, которую я выбросила в мусорное ведро. Я принесла ее к себе… Внутри что-то написано (который час? шесть!), никак не прочитать, сейчас включу свет.
«Ну, Джини, твои маленькие исповеди очень интересны… Если бы ты знала, как близко подошла к истине; жаль только, что воспользоваться ты этим не успеешь, дорогуша…
Твой возлюбленный во смерти».
Стоило ради этого будить меня в шесть утра! Доктор все еще не вернулся, наверняка они арестовали его — он ведь был ее любовником, а любовников всегда арестовывают; машина… слышно, как подъехала машина, она останавливается, Старушка просыпается, проходит мимо моей комнаты (узнаю ее шаги — она ходит в шлепанцах), в дверь только что позвонили. Может, доктор забыл свои ключи? Все зашевелились, пойду посмотрю, что там происходит, а дверь на этот раз запру. Дурацкие лестницы: бегаешь по ним без конца вверх-вниз — мне приз уже пора вручать, как в нью-йоркском марафоне.
Дневник убийцы
Они не арестовали папу. Везунчик… Кто-то этой несчастной бабенке послал злобное письмо, и она прыгнула с моста, потому что страх и угрызения совести замучили ее… и папа, конечно же, прочитал письмо и знает теперь, что один из нас трахался с его подружкой и что кто-то другой знает об этом; наверное, он думает, что его выдала мама или эта шлюха Джини… Не стоит ее даже вышвыривать вон — сама уйдет, папа, не волнуйся; уйдет далеко-далеко.
А фараоны сейчас явятся и будут повсюду рыться, искать счастливчика сына, разделявшего ложе отца. А в самом ли деле я правильно поступил, оставив письмо при ней?
Представляешь себе, она вообразила, что я проболтался! И потребовала объяснений: там, в безлюдном местечке, у нас было назначено свидание — ни тебе зевак, ни просто прохожих…
Едва мы начали разговаривать, как она занервничала; я вообще-то намеревался быть любезным, но у меня было не слишком много времени — она схватила меня за запястье, я попытался вырвать руку, она не отпускала; не раздумывая, я ударил ее кулаком в живот; она согнулась пополам, ее вырвало; я ни о чем не думал — лишь о том, что теперь она знает слишком много, знает, что я не так уж мил, как кажется, что я могу сделать больно, очень больно, а этого, как ты прекрасно понимаешь, никто знать не должен — никто не должен знать моего настоящего лица.
Она поднялась, хотела закричать — уже открыла рот; я схватил ее за щиколотки, приподнял — она цеплялась за парапет, но все еще была оглушена моим ударом — и подтолкнул ее… Бум! Огляделся: ни души. Прошел товарный состав с завода, я спокойно удалился: нет ни малейшей опасности того, что она уцелеет, грохнувшись с такой высоты. Но и удовольствия было немного: слишком быстро и… чисто. Мне сразу же захотелось чего-нибудь посущественнее, аппетит разыгрался.