Это был молодой человек в голубом рединготе: следовательно, пруссак. Кровь обильно струилась из раны на лбу. Мийе и Фредерик бросились к калитке, открыли ее, и он потерял сознание у них на руках. Затем дверь, которая с одинаковым милосердием открывалась перед врагами и друзьями, закрылась за ними. Раненого молодого человека внесли в салон. В бою лицом к врагу, он получил сабельный удар, раскроивший ему лоб, и в результате ранения потерял много крови.
С этого момента раненого окружили всеобщим вниманием. Если победителями останутся французы, то нам вообще не надо будет ничего бояться; если - пруссаки, то он станет нашей охранной грамотой. Только об этом и думали, дав ему приют; но, в конце концов, чтобы обстановка стала приемлемой, нужно принять ее такой, какая она есть. Женщины стали готовить корпию, два хирурга разорвали полотенца на бинты. Раненый все время находился без сознания; череп бы раскрыт, и опасались, не задет ли мозг.
Во время этих приготовлений мы услыхали сигнал к атаке, принятый во французской кавалерии; мимо наших ворот проскакали две-три роты вольтижеров, принимающих участие в бою. Вскоре раздалась ужасающая ружейная пальба: вне всякого сомнения, на городской окраине они встретили врага.
Раненый был перевязан по всем правилам военной хирургии. Перевязанный, он пришел в себя. Он очень слабо владел французским, но Мийе-старший хорошо говорил по-немецки, и таким образом раненый и хирург легко поняли друг друга.
Минутой позже сильно постучали. Мийе-старший пошел открыть. Хозяевами города стали пруссаки, и группа солдат заявилась потребовать крова и пищи. Прежде всего, Мийе проводил их к раненому, который был узнан офицером, и тот поставил у ворот часового с предписанием никого в дом не пускать. Стоит ли говорить, что как только часовой встал на посту, его проводили на кухню, где он нашел приготовленный для него обед.
Месяц спустя молодой пруссак покинул нас излеченным полностью, благодаря заботам матери и сына, сестер и брата. Заказал в нашу честь благодарственные молебны, оставил нам свое имя и адрес. Звали его Антон-Мария Фарина, и был он родом из Кельна. Это был племянник знаменитого Иоганна-Марии Фарины, первого дистиллятора в мире.
В 1833 году я посетил берега Рейна. Побывал в Кельне. Навел справки о нем. Антон-Мария Фарина бросил наносить и получать сабельные удары, заделался дистиллятором и торговал одеколоном [кельнской водой]. Я попросил показать мне его магазин. Вошел под предлогом купить флакончик из парфюмерных товаров. В магазине был только мальчик. Я послал его за хозяином. Патрон обедал. Хотя и отвлеченный от этого важного занятия, он появился с улыбкой на лице и предупредительным видом. Я взглянул на его лоб: шрам на месте. Конечно, это был он. Хозяин магазина заметил, что я разглядываю его с пристальным вниманием, и спросил, чем обязан такой чести. Тогда я спросил, не помнит ли он, где получил рану, шрам от которой носит на лбу. Он ответил, что во французском городе Крепи. Дальше я спросил, не помнит ли он семью, которая его подобрала. Он сказал, что это была семья Мийе. И еще раз я спросил, не помнит ли он мальчика 10-12 лет, который держал в руках кюветку, полную воды, окрашенной его кровью, когда он снова открыл глаза.
Он посмотрел на меня с любопытством.
- Не прошу, чтобы вы его узнали, - сказал я со смехом, прошу, чтобы вы его вспомнили.
- Так это были вы? - спросил он.
Я протянул ему обе руки и назвал одну-две детали, которые не оставляли ему и тени сомнения. Он бросился ко мне на шею и позвал всю семью - жену и двух очаровательных дочек. В двух словах, по-немецки, они были введены в курс дела. Начались общие объятия. Меня потащили в столовую, усадили, стали пичкать зайчатиной с черносливом, телятиной с вареньем, анисовым хлебом и распечатали, чтобы оросить все это, бутылку самого лучшего иоганнесбергского вина, какое смогли найти в подвале. За столом провели весь день, вечером пили чай с вареньем разных видов. Расстались в час ночи. На памяти предков не было случая, чтобы в Кельне ложились спать так поздно.
Второе воспоминание более свежее.
В 1840 году я жил во Флоренции в прелестном доме на via Arondinelli (итал.) – улице Ласточек, что мне уступил мой друг Купер, в то время атташе английского посольства, а теперь владелец кое-чего в Париже, что дает ему 600 - 800 тысяч ливров ренты, но всегда остроумный и отличный товарищ, good fellow (англ.) – добрый малый, как говорит Шекспир, он такой же в Париже, каким был во Флоренции.
Однажды мне доложили о визите немецкого пастора. Немецкий пастор! Что нужно от меня немецкому пастору?
- Ладно, - сказал я, - впустите.
Я ожидал увидеть почтенного белобородого старца и приготовился просить его благословения, но ко мне проводили человека лет 30-ти: белокурого, розовощекого, упитанного, с улыбкой на лице и рукой, протянутой для рукопожатия. Я тоже улыбнулся и протянул ему руку.
- Чем могу вам служить? - спросил я.
- В ваших силах помочь мне увидеть Рим, а я умираю от желания его увидеть, - ответил он, - и пусть я его не увижу, если вы не такой, каким я себе вас представляю.
- Как вы, я начинаю говорить, что надеюсь оказаться таким, каким меня вы себе представляете. Так каким же образом я помогу вам увидеть Рим?
- Позвольте поведать вам мою историю. Это не будет долго.
- Сначала сядьте; вы не расскажете вашу историю прежде.
Молодой пастор сел.
- Зовут меня С..., - сказал он. - Я сын прославленной трагедийной немецкой актрисы С..., брат знаменитого комедийного актера Д...
- Но тогда, - перебил я, - я знаю всю вашу семью.
- Это хорошо, это меня ободряет.
- В таком случае продолжайте.
- У меня небольшой церковный приход в Кельне, позади собора. Если когда-нибудь вы попадете в город Агриппины, то вы меня там найдете.
Я поклонился.
- Я получаю 1200 франков годового жалования; сэкономил и отложил 1000 франков и на эти деньги предпринял поездку в Италию, осуществляя мечту всей моей жизни. Я всегда хотел увидеть Рим.
- Понимаю.
- Вот и хорошо, месье, поймите мое отчаяние. Из моей тысячи осталось только 200 франков, остается вернуться в Кельн, и я так и не увижу Рима!
Я рассмеялся.
- И вы разыскали меня, чтобы я помог вам увидеть Рим? - подытожил я.
- Воистину так! Я пришел взять у вас взаймы 500 франков, которые не верну вам никогда; предупреждаю заранее, чтобы вы знали, на что идете; по крайней мере, не требовали, чтобы я перебивался с хлеба на воду в течение пяти лет; пойду и на это, если потребуете, но это было бы крайне неприятно.
- О, дорогой месье С... , - сказал я, - конечно, вы полагаете, что я неспособен на такую жестокость, не правда ли?
- Да, я так думаю, и поэтому обратился к вам.
- Вы и увидите Рим, и выпьете ваш стаканчик рейнского вина, и съедите ваш кусок говядины после вашего супа; пойдемте со мной.
- С удовольствием следую за вами.
- Великолепно.
Мы направились к мессье Пловдену и Франку, которые открыли мне кредит; я распорядился отсчитать доброму пастору С... 100 римских экю и пальцем указал ему на дорогу в Рим.
Он бросился ко мне в объятья, плача от радости.
- Чего уж, - сказал я ему, - счастливого пути, и не забывайте меня в ваших молитвах.
- Разве добрые сердца нуждаются в молитве за них? - ответил он. - Добрые сердца сами за себя говорят. Я буду думать о вас и любить вас; не просите меня больше ни о чем.
И он уехал.
Двумя годами позже я побывал в Кельне вместе с тобой, ты помнишь об этом, мое дорогое дитя? Я отправился с визитом к пастору С... Как он и говорил, его дом найти было не трудно. Я вошел без того, чтобы обо мне доложили. От нежданной радости он вскрикнул. Затем в некотором смятении:
- Вы, очень надеюсь, пришли не за тем, чтобы потребовать назад ваши сто римских экю? - спросил он.
- Нет, только спросить, видели ли вы Рим, и как вам понравился Рим.
Он поднял глаза к небу.
- Какой город! - сказал он. - И если вдуматься, то это вам я обязан тем, что сподобился увидеть его, прежде чем умереть.
Он обнял меня.
- Входите, - пригласил он, - входите, я вам кое-что покажу.
Я пошел за ним с тем же доверием в Кельне, с каким он пошел за мной во Флоренции.
Он ввел меня в спальню, и показал на мой портрет между портретами Гюго и Ламартина.
- А это! - обратился я к нему. - Почему эти мессье в рамках, а я без?
- Потому что вы - в кадре моего сердца, - оказал он.
Таковы два воспоминания, которые связаны для меня с городом Кельном, и которые ты очень захочешь вставить по месту и вместо того, что встречается, между прочим, в моих П у т е в ы х о ч е р к а х о Р е й н е. Ты верно полагаешь, что и на этот раз в Кельне моей первой заботой было повторить оба визита. Увы! Антон-Мария Фарина, славный молодой человек, перевязать рану которого я помогал в 1814 году, умер год назад в возрасте 70 лет. А мой друг С... , турист, уехал из Кельна в близлежащий городок, где получил церковный приход с жалованием на 200 франков больше. Пусть один с миром покоится в могиле, пусть другой радуется жизни в своем доме священника!»
«Берлин
23 июня
Прибыв на станцию железной дороги на Берлин в четыре часа пополудни, мы застали опередившего нас Дандре в жаркой дискуссии с железнодорожными служащими, представляющими собачий департамент. Решительно, наша свора стала камнем преткновения. Именно о ней вот так мы и подумали сначала; но на этот раз вопрос стоял ни о Д у ш к е, М ы ш к е и Ш а р и к е, а о С и н ь о р и н е.
На этот раз, чтобы защититься от врагов, с которыми свела дорога, Дандре решил объявить всех животных - от морды до хвоста, рискуя омрачить в дальнейшем их путешествие боксом для четвероногих. Это было чудесно, поскольку собачий вопрос мучил, и потому что без всякого труда удалось приобрести билеты на Д у ш к у, М ы ш к у и Ш а р и к а; но за собаками, за Ш а р и к о м шла киса Синьорина. При имени Синьорина с указанием ее расы и пола служащий раскричался.
- Кошки не ездят, - отрезал он.
- Как так! Кошки не ездят? - начал настаивать Дандре.
- Нет, - подтвердил служащий.
- Но собаки же отлично путешествуют.
- Собаки - другое дело.
- А почему не путешествовать кошкам, раз едут собаки?
- Потому, - ответил служащий, - потому что... потому что на кошек нет тарифа; а раз на них нет тарифа, они не должны разъезжать.
Пруссаки не предусматривали кошку-пассажира. И правда, кошка была новой разновидностью пассажира, открытой графом Кушелевым и классифицированной Дандре. Она рождается на юге, а когда встречается с русскими семьями, к которым привязывается, эмигрирует на север. Так случилось и с С и н ь о р и н о й, хотя в Кельне - колонии Агриппины, городе трех королей и 11 тысяч девственниц ей объявили, что кошки не ездят. Понадобилось бежать к начальнику вокзала, который вначале был слегка ошеломлен просьбой, однако, после совета со своей администрацией, ее удовлетворил в порядке исключения, подчеркнув, что и в самом деле тариф никоим образом не распространяется на кошек, но, как ему кажется, было бы противозаконным принести С и н ь о р и н у в жертву ведомственному упущению и применить к ней строгую меру, уподобляемую, на его взгляд, политическому изгнанию, и поэтому она может ехать дальше, при условии, что будет оплачена как собака. И еще: поскольку на кошек нет тарифа и в инструкции ничего не сказано о том, могут ли они стеснить пассажиров, он решил, что С и н ь о р и н а может остаться в корзине, а корзина поедет в вагоне, где едет Луиз.
После С и н ь о р и н ы - Ч е р е п а х а. К счастью, несмотря на заботу, с какой ее обложили салатом в коробке из-под варенья, Черепаха не подавала ни единого признака жизни; служащие вертели ее так и сяк, но в любом положении она не шевельнулась; ее объявили мертвой и приравняли к раковине, то есть просто к любопытной безделице.
Заметь мимоходом: в стороне Гумбольдтов и Циммерманов кошки расцениваются как собаки, а черепахи зачислены в ряд безделушек. Об этой новой классификации, с которой ты ознакомишь нашего друга Изидора Жоффруа Сент-Илера, я рассказываю тебе впервые.
К удовольствию пассажиров, всех оформленных и легализованных кошек, собак и черепах мы увидели в наших вагонах, и поезд, что только и ждал окончания нашей научной дискуссии, отправился в путь. И не спрашивай, дорогой друг мой, есть ли что-нибудь из примечательного на дороге от Кельна до Берлина; была такая жестокая, и обильно пропыленная жарища, что мы вынуждены были задернуть занавески в нашем купе и искать возможных развлечений, погружаясь в самих себя. Уступки, которые каждый, находясь в одинаковом положении, делал обществу, продолжались до десяти вечера, а тогда уж каждый из нас пожелал своему соседу доброй ночи и старался уснуть, отрешившись от всего. Ты знаешь, как я использую дорогу в этом отношении. От той ночи у меня остались только два довольно пустых воспоминания. Первое - шербет с земляникой, исчезающе-дивный на вкус, что передал мне Хоум и что произвел на меня впечатление. Второе – вкруговую летящий по занавескам вагона ведьмин шабаш, исполняемый зайцами; но, может быть, эта картина была навеяна моей последней поездкой в Маннгейм, когда в течение всего дня слева и справа от дороги, по которой двигался наш локомотив, я наблюдал целый легион этой живности, предающейся самым фантастическим скачкам.
О, Германия, Германия! Обетованная земля для охотников и влюбленных!
Ночь миновала, настал день, и мы проснулись погребенными, как жители Помпей, под слоем песка. Каждый из нас проделал в нем дыру, открыл глаза, взглянул на соседа и ну хохотать над ним. Комплименты делались после.
Графиня по-маршальски щедро была разукрашена пылью, и кто бы мог подумать, что пыль ей так к лицу.
В 11 утра прибыли в Берлин. Мы нашли там экипажи, которые ожидали нас у станционной платформы, и завтрак, приготовленный в Р и м с к о м отеле. Дело в том, что Миссам не останавливался в Кельне и, приехав сюда на шесть часов раньше нас, все организовал.
Нашей первой, кричащей просьбой было: нельзя ли помыться? Оказалось, можно, в самом отеле. Ванные комнаты располагались в подвальном этаже, где царила приятная прохлада.
Я решил абсолютно ни с кем не встречаться в Берлине и сохранить королевское инкогнито - меньше всего на свете, чтобы выразить презрение городу Фридриха II , но потом, несмотря на английские пластыри и diachylum (лат.) доктора, фурункул, что рос на моей скуле, достиг таких размеров, что в таком состоянии я не хотел никому показываться на глаза.
Едва я устроился в ванной, как в дверь постучали, и с той же знакомой тебе интонацией упавшего голоса, с какой по 60 раз на день в Париже повторяю одно и то же слово, я его выкрикнул:
- Войдите!
Гарсон воспользовался разрешением, появился на пороге и подал мне визитную карточку. В Берлине уже знали о моем приезде! Какой тайный гонец, какой почтовый голубь или пассажир, какой электрический телеграф меня предал? Несомненно, об этом должна была мне теперь рассказать поданная визитная карточка. Я прочел: «Александр Дюнкер, книготорговец». Книготорговец, это - почти член семьи; нет нужды церемониться. Я крикнул вторично:
- Войдите!
Месье Дюнкер вошел.
Если ты когда-нибудь будешь в Берлине, не жди, когда он придет тебя повидать, сам беги к нему, и ты найдешь столь же любезного, сколько ученого чичероне. Не считая того, что он говорит по-французски, как ты и я, чем нельзя пренебрегать, когда находишься в столице Пруссии и не знаешь ни слова по-немецки.
Он узнал о моем приезде - понятия не имею, каким образом - и пришел предоставить себя в мое распоряжение, чтобы осмотреть город. Я выставил ему свой фурункул. Но месье Дюнкер заметил, что с момента его появления здесь мой фурункул из безобразного обращается в любопытное приложение к знаменитости, и я, не желая отнимать у берлинцев возможность увидеть эту достопримечательную деталь, обещал достойному книготорговцу, что зайду за ним в два часа в его магазин, и мы - Муане, он и я - прошагаем город вдоль и поперек.
В два часа мы были в его магазине.
Я настаиваю на первом визите в Новый Музей, где Кольбах увлечен росписью своей шестой фрески; месье Дюнкер был весьма расположен откликнуться на нашу просьбу еще и потому, что это он издает гравюры этих фресок. Будь на моем месте Теофиль Готье с присущим ему восхитительным талантом писать о пластическом искусстве, он рассказал бы тебе все шесть фресок – от альфы до омеги; я же только прошелся вдоль них в туфлях, которые жали, и все, что запомнилось, так это то, что они прекрасны, и что немецкая, в частности, берлинская школа, лучшая в настенной живописи. Великолепные фигуры, главным образом, олицетворяют Архитектуру, Поэзию, Живопись и Музыку. Возможно, я сделаю легкое замечание месье Кольбаху, но такое легкое, какое человек его таланта мог бы обратить к своей выгоде.
На его фреске А р х и т е к т у р а две крылатые фигуры, несущие: одна - Парфенон, другая - кафедральный собор Страсбурга, однотипны. Это нам представляется ошибкой не только художественной и археологической, но еще и религиозной. Каждая из двух этих фигур должна выражать характер своего сооружения: одна должна быть гением, вторая - ангелом.
Лестница привела нас в греческий салон. Под крышей музея встретились великие по цене современные фрески и великие по красоте античные статуи. Но, увы! Как и везде, античный музей сблизился с музеем современным только для того, кажется, чтобы показать несоразмерно низкий уровень мастерства скульпторов наших дней против искусства мастеров Греции.
Сегодня скульптор изучает строение тела в анатомическом театре два-три года. Так же хорошо, как врач, он знает, где располагаются двуглавая и дельтовидная мышцы, где «дамский портной» - «le couturier» (фр.). Ему известен хитроумный, механизм, с помощью которого разводятся лучевая и локтевая кости. Тем не менее, несмотря на все это, когда через какое-то усилие нужно показать мускулы, взбухающие под кожей, он - не скульптор, за исключением Микеланджело, который не ошибается ни местом расположения мускула, ни в оценке его роли.