Как водится у терпящих кораблекрушение, спасали сначала детей, затем женщин, после - горничных. Что касается мужчин, то им оставалось спасаться, кто как может. Вся операция проходила с громким криком вперемешку со взрывами смеха и закончилась без происшествий. Один Дандре остался на В л а д и м и p e.
Нам не позволили взять с собой даже несессеры, только Муане пронес - не знаю, как - свой картон для рисунков. Граф принужден был оставить свою панаму - роскошный головной убор, что обошелся ему в 500 франков в Париже, но который имеет несчастье быть двойным. Русская таможня, еще не знакомая с панамами, ясное дело, ею заинтересовалась: не спрятаны ли под подкладкой кружева «малин» или алансонские кружева.
Внизу, у капитанской лестницы, нас ожидали два слуги в длинных ливреях. В кают-компании был сервирован завтрак на 20 персон. Из-за любопытства, что вытащило всех на палубу, завтрак задержали. То есть поступили очень опрометчиво!
Когда, наконец, была переправлена последняя горничная, сделана перекличка и состояние трех собак, кошки и черепахи найдено хорошим, последовала команда отделить К о к е р и л ь от В л а д и м и р а. К о к е р и л ь закашлял, задымил, захаркал, забил по морю плицами своих колес и отошел от своего великанообразного собрата, как отлетает ласточка от дома с ее гнездом. Дандре, оставленный наедине с 57 местами багажа, бросил на нас тоскливый взгляд, мы ответили ему прощальным жестом ободрения и двинулись к Санкт-Петербургу.
Что же там деется с несчастным Дандре? Ушел ли в себя В л а д и м и р под его шагами, или в наших 57 местах багажа обнаружили настолько компрометирующие вещи, что и вещи и стража их сослали в Сибирь? Храни их, боже! С тех пор, как на трон возведен новый император, есть уверенность, что их из ссылки вернут.
Мы пребываем в томительном ожидании, вот уже три дня, как нет у нас ни жилетов, ни галстуков, ни рубашек, за исключением тех, что таможня позволила нашим телам н е с т и н а с е б е, как гласит бельгийское правило.
В результате, дорогие читатели, только что должен был отправить такое письмо одной нашей очаровательной соотечественнице, которая мне написала, пригласила меня отобедать по случаю ее дня рождения:
«Самому прекрасному из ангелов –
самый грешный из смертных.
Мы ожидаем наши дорожные сундуки с минуты на минуту; если они прибыли, то не сомневайтесь в радости, которую доставит мне возможность откликнуться на ваше приглашение. Но если их у нас еще нет, то каким хотели бы вы видеть решение нами задачи с букетом цветов для вас?
Поручите передать мне по электрическому телеграфу, какой святой, или какая святая ведает таможней, и я зажигаю им восковую свечу, толстую, как я, и высокую, как обелиск.
Не ждите нас, но держите наготове для нас прибор.
Целую ваши руки; Муане целует ваши ноги в ожидании, что получит право подняться до уровня моего поцелуя.
С самым сердечным поклоном,
Alex. Dumas».
Возвращаемся на К о к е р и л ь.
Легкое вначале, волнение на море стало сильным; во всю дул боковой ветер, отчего К о к е р и л ь впал в бортовую качку, результат которой не замедлил сказаться. Дамы пожаловались на подкатывающую дурноту и сели. Хоум, теряя власть над духами земными, тем более утратил ее над духами морскими и переходил из розового в желтый, а из желтого в зеленый цвет; мужчины вцепились в снасти, я же направился к столу с завтраком, испытывая то, что обычно вызывает у меня бурное море, то есть сильный аппетит. К несчастью, в ту самую минуту, когда, после чудес балансирования на лестнице, я спустился вниз и занес ногу в салон - вероятно, это была левая нога - завтрак, тарелки, бутылки, стаканы - все, что забыли закрепить на столе - потеряли равновесие и полетели на паркет со страшным стуком и звоном. Разбилось все, что было из стекла и фарфора. Я подобрал с пола ломоть хлеба и кусок ветчины и поднялся на палубу как раз тогда, когда Хоум двигался в направлении, обратном моему.
Впереди собралась группа пассажиров, ноги и, конечно, сердца которых были привычны к морю более чем у других. Муане открыл в тумане золотой купол и непременно хотел показать его Хоуму, но тот решительно отказывался повернуть голову, так как любое движение ему казалось опасным. Я подошел к пассажирам и уверенно заявил, что это - купол Сент-Исаака, построенного нашим соотечественником Монферраном. Князь Трубецкой, в свою очередь, присоединившись к нам, подтвердил, что я прав.
Князь подошел не только ради этой поддержки, но еще для того, чтобы пригласить меня на охоту на волков в гатчинских лесах, где волков, говорят, так же много, как зайцев в Сен-Жерменском лесу. Как и охота на медведей, охота на волков - любимое развлечение русских; но, поскольку потомки Рюрика уважают опасность ради нее самой, они придумали охоту с двойным риском, то есть риском быть сожранными волками, как Бодуэн I - константинопольский император, и быть разнесенными вдребезги с экипажем, как Ипполит - сын Тезея. Вот как обставляется эта изобретательная выдумка, условимся - зимой, когда нехватка пищи делает волков свирепыми.
В тройку сажают трех-четырех охотников с двустволками. Тройка - любой экипаж (дрожки, кибитка, коляска или тарантас), запряженный тремя лошадьми; название идет от упряжки, а не от его формы. Из этих трех лошадей коренная всегда должна идти рысью, те же, что справа и слева от нее, - галопом; коренная идет рысью, нагнув голову, и зовется снегоедом. Боковые, на каждую из которых приходится по одной вожже, привязаны к оглобле в месте, что приходится на середину корпуса, идут галопом, отвернув головы, одна - направо, другая - налево; и называют их бешеными. Таким образом, тройка несется, закусив удила, и смотрится раскрытым веером. Правит ею кучер, в котором уверены, хотя вряд ли в мире сыщется такой кучер, на которого можно положиться. Позади веревкой или цепью, чтобы было прочнее, привязывают подсвинка. Веревка или цепь должны быть в длину не менее десятка метров. Поросенок нежится в экипаже до леса, при въезде в который решено начать охоту. Там его ссаживают, и кучер пускает коней вскачь, и они несутся, коренная - рысью, боковые [пристяжные] - галопом. Подсвинок, мало приспособленный к подобному аллюру, испускает жалобные вопли, переходящие скоро в непрерывные стенания. На эти стенания навостряет свой нос первый волк и бросается в погоню за свиньей, за ним - два, затем три волка, десять и 50 волков. Они грызутся из-за поросенка, бьются за право приблизиться к нему, стараясь достать его, один - когтями, другой - зубами. Стенания бедного животного переходят в отчаянный крик. Он будоражит волков в отдаленных лесных глубинах. Сбегаются волки с округи радиусом в три лье, и тройка оказывается преследуемой волчьим полчищем. Вот тогда-то и важно иметь хорошего кучера.
Лошади, которым волки внушают инстинктивный ужас, становятся безумными. Та, что идет рысью, рвется в галоп, а те, что идут галопом, стремятся ее искусать. В это время охотники палят без разбора: нет нужды целиться.
Свинья верещит, кони ржут, волки воюют, ружья грохочут. Этот концерт - на зависть Мефистофелю на шабаше. Тройка, охотники, свинья, волчья погоня становятся единым вихрем, уносимым ветром и вздымающим снег вокруг, и в то же время все подобно грозовой туче, мечущей в небе гром и молнии.
Пока кучер справляется с конями, мчащими напропалую, все хорошо. Но если он им больше не хозяин, если упряжка за что-нибудь цепляется, если тройка опрокидывается, то тогда все пропало. На следующий день, на послезавтра, восемь дней спустя, находят обломки экипажа, стволы ружей, обглоданные скелеты лошадей и не все, а только крупные кости кучера и охотников.
Минувшей зимой князь Репнин устроил такую охоту, и она едва не стала для него последней. С двумя друзьями был он в одном из своих имений, что на степной границе: решил добыть волка или, вернее, устроить охоту на волков. Приготовили широкие сани-розвальни, где свободно могли поместиться трое, запрягли тройку сильных коней и вверили их бывалому кучеру - уроженцу тамошнего края. Каждый охотник прихватил с собой по паре двустволок и по 150 зарядов.
Места были распределены следующим образом: князь Репнин сел лицом назад, а его друзья – лицом в разные стороны.
Выехали в степь, то есть в безбрежную заснеженную пустыню. Это была ночная охота. Полная луна блистала – ярче некуда, и ее свет, отраженный снегами, разливался вокруг и мог поспорить с дневным.
Свинью спустили на снег, сани поехали. Почувствовав, что ее потащило, свинья завизжала. Появились волки, но сперва в небольшом количестве, боязливые и держащиеся в отдалении. Мало-помалу, их число увеличивалось, и, по мере того, как их становилось больше, они приближались к охотникам, которые, чтобы начать забаву, все еще сдерживали тройку, несмотря на пугливое нетерпение коней.
Волков было около двух десятков, когда они подступили достаточно близко, чтобы начать бойню. Раздался ружейный выстрел, волк упал. Великая тревога охватила стаю, и охотникам показалось, что она уменьшилась наполовину. В самом деле, вопреки поговорке, гласящей, что волки друг друга не едят, семь-восемь оголодавших зверей поотстали, чтобы сожрать убитого. Со всех сторон в ответ неслись другие волчьи завывания, со всех сторон показались заостренные носы с глазами, горящими как карбункулы. Волки были в пределах досягаемости, и охотники открыли беглый огонь. Но, хотя почти все выстрелы попадали в цель, вместо того, чтобы уменьшаться, стая постоянно разрасталась; вскоре она не была больше стаей, а стала полчищем, плотные ряды которого не отставали от охотников. Волчий бег был таким стремительным, что они, казалось, летели над снегом, и таким легким, что не сопровождался ни малейшим шорохом. Вал их, похожий на немой морской прилив, все время нагонял тройку и не подавался назад перед обильно кормящим его, как было, огнем трех охотников. Они охватывали тройку сзади огромным полумесяцем, оба рога которого начали обходить лошадей. Количество волков множилось с такой быстротой, что можно было сказать, что они появлялись из-под земли. И в их появлении было что-то фантастическое. Действительно, невозможно было объяснить себе, откуда взялись среди пустыни, где за весь день с трудом увидишь двух-трех, две-три тысячи волков.
Перестали принуждать визжать и снова втащили свинью в сани, потому что ее вопли удваивали отвагу преследователей. Огонь не прекращался, но израсходовали уже более половины боеприпасов. Оставалось, может быть, сделать две сотни выстрелов и попасть в окружение двух-трех тысяч волков. Два рога полумесяца все больше выдавались вперед и грозили замкнуться, образуя кольцо, центром которого стали бы сани, кони и охотники. Если бы одна лошадь сейчас упала, то все было бы кончено, а кони в смятении дышали огнем и неслись невиданными скачками.
- Что ты об этом думаешь, Иван? - спросил князь своего кучера.
- Думаю, князь, что добра здесь не жди.
- Ты чего-то боишься?
- Черти отведали крови, и чем больше вы будете стрелять, тем больше их, чертей, соберется.
- Что же ты предлагаешь?
- Если позволите, князь, то я сейчас отпущу вожжи моих лошадей.
- Ты в них уверен?
- Отвечаю за них.
- А за нас отвечаешь?
Кучер промолчал: очевидно, не хотел принимать на себя это обязательство. Он дал волю коням скакать в направлении замка [господского дома]. Бедные животные, которые итак, можно было подумать, неслись во весь опор, пришпоренные ужасом, рванули вдвое быстрей. Их отчаянная скачка буквально поглощала расстояние. Кучер еще подбадривал их пронзительным свистом, в то время как они описывали кривую, чтобы сбить один из рогов живого полумесяца. Волки потеснились, чтобы дать проскочить лошадям; охотников охватила радость.
- Ради вашей жизни, - бросил им кучер, - не стреляйте!
Ивана послушались.
Волки, изумленные неожиданным маневром, мгновение пребывали в нерешительности. Его хватило, чтобы тройка пронеслась версту. Когда волки бросились следом, было слишком поздно: они не могли ее догнать. Через четверть часа охотники были в виду замка. Князь был уверен, что за эти четверть часа кони пролетели более двух лье. На следующий день он объехал верхом поле битвы; обнаружились кости более двух сотен волков. Как видите, такая охота полна острых ощущений.
Читателей, которые столь добры, что готовы после этого поинтересоваться моей дальнейшей судьбой, просим не дрожать заранее: я был приглашен на обычную облаву, что намечалась в лесных угодьях князя Трубецкого, а не на охоту с тройкой.
Пока князь Трубецкой рассказывал мне различные охотничьи перипетии, Санкт-Петербург казался мало-помалу поднимающимся из воды в конце залива. Другие купола, пониже первого, поразившие нас своим видом, сверкали тут и там; одни были золоченые, как купол Исаакиевского собора, другие красовались только звездами. Это были купола Казанского, Троицкого и собора св. Николая. Полагаем возможным не перечислять остальные религиозные памятники; в Санкт-Петербурге не сорок сороков церквей, как в Москве, но все же 46 кафедральных и иных соборов, 100 филиалов-церквей и 45 часовен; все вооружено 626 колоколами! Впрочем, живописного в этом мало, потому что Санкт-Петербург построен на ровном месте.
Два непривлекательных желтых строения типа казарм с двумя крашеными в зеленое куполами бросились в глаза. Два зеленых купола - головные уборы двух церквей кладбища. Русские питают особое пристрастие к зеленому цвету для церквей и крыш своих зданий, что в обоих случаях неудачен: зеленые купола не сочетаются с голубым небом, зеленые крыши не гармонируют с зеленью деревьев. Правда, здесь небо не часто голубое, и деревья недолго зелены.
- У нас здесь ни зима ни лето, - говорила Екатерина, но зима белая и зима зеленая.
Минутой позже мы вошли в Неву, что в устье шире Сены в шесть раз, прошли вдоль Английской набережной и остановились перед Николаевским мостом, торжественно открытым четыре года назад.
Со времен Петра I в городе не было мостов на Неве. Морской упрямец хотел, чтобы все население его города, как он, вело морской образ жизни. Переправлялись через реку на лодках и судах, что не всегда было безопасно.
Нас встречали 25-30 человек. Вдруг Хоум, щедроты которого по отношению к рыбaм Финского залива были достоверно установлены, ударил в ладоши, радостно подпрыгнул и обнял меня. Он только что среди встречающих узнал свою невесту. Меня же никто не встречал, и я никого не ждал.
На этот раз наш переход с борта К о к е р и л я на набережную был легким, и вещи не мешали нам. Мы простились с княгиней Долгорукой, простились с князем Трубецким, повторившим мне свое приглашение на волчью охоту в Гатчину, и расселись по трем-четырем экипажам графа Кушелева, которые ожидали, чтобы доставить нас на виллу Безбородко, расположенную на правом берегу Невы за чертой Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, против Смольного монастыря.
Первое, что должно поразить иностранца, высаживающегося в Санкт-Петербурге, это одноконные экипажи под названием d r o v s k i s - д р о ж к и с их кучерами в длиннополом одеянии, перетянутом поясом с золотым шитьем или следами такого шитья, в колпаке, напоминающем пирог с жирной печеночной начинкой, и носящими на спине медную ромбообразyю бляху. Бляха с номером всегда перед глазами того или той, кого они везут, и для которых, если жаловаться на кучера, достаточно снять ее у него со спины и отослать в полицию. Стоит ли говорить, что русская полиция, как и французская, очень редко устанавливает правоту кучеров.
Русские i z v o s c h i k s - и з в о з ч и к и, как все горожане, крайне редко являются уроженцами Санкт-Петербурга. Они, в основном, крестьяне из Финляндии, Великой или Малой Руси, Эстонии или Ливонии. Занимаются извозом с разрешения хозяев, которым платят за эту полусвободу, обычно, от 25 до 60 рублей, то есть от 100 до 250-260 франков. Плата называется о б р о к.
Есть два вида дрожек.
Первый: небольшой t i l b u r y (фр.) - л е г к и й д в у х к о л е с н ы й э к и п а ж; может взять двоих, если потесниться. Экипаж нисколько не выше наших обычных детских повозок.
Второй вид не имеет аналога во Франции; вообразите седло, в котором всадник поместил впереди себя еще двоих. В повозке на скамейку садятся верхом, как на лошадь, только ноги не вставляют в стремена, а ставят на подножку с каждой стороны. Кучер, кто впереди, имеет вид старшего из четырех сыновей Аймона, едущего во главе трех своих братьев на большой турнир к их дядe - императору Шарлеманю. Очевидно, это татарский и общепризнанный экипаж; первый же заимствован за границей и приспособлен к вкусам и потребностям страны.
Мы поднялись вверх по набережной, миновали дом месье Лаваля-Монморанси и оказались на площади Адмиралтейства, понемногу утрачивающей это название в пользу нового сооружения - Исаакия. Там я признался себе, хотя понимал, что никогда не бывал в Санкт-Петербурге, что я действительно здесь не был.
На набережной слева от меня были дворцы, справа - сенат, дальше - Исаакий, прямо - две колонны, памятник Петру Великому (скульптора Фальконе), Адмиралтейство и бульвар - обычное место прогулки императоров Николая и Александра, которые, первый особенно, искали там встреч а-ля Генрих IV. Нам представится случай поговорить об этих памятниках, теперь же мы только проедем мимо них.
Через несколько минут мы двигались уже по Марсову полю, где высилась казарма Павловского полка, основанного Павлом, при зачислении в который еще и сегодня требуется иметь вздернутый нос, каким обладал император. Бедный Одри! Если бы он появился в Санкт-Петербурге, то, несомненно, волей-неволей, стал бы полковником Павловского полка.