– Вы сын?
– Внук, – ответил Кузьма.
– Внук уже был сегодня.
– Такой беленький, на ангела похож?… – сестра заулыбалась, вспомнив.
– То был правнук. А я внук. Была еще внучка, Соня. Она в боксе?
– С полчаса как из ординаторской от доктора ушла. А ваша бабушка, она уже в палате. В бокс только в исключительных случаях, совсем уж попрощаться самых прямых родичей пускаем. А в палату доктор велел всех пускать в любое время. Времени-то мало осталось… Идемте.
Сестра открыла белую дверь и затворила ее за Чановым. Палата была похожа на белый пенал. Там стояла металлическая высокая кровать, на колесиках и с приподнятым изголовьем. На ней под простыней лежала совсем, совсем маленькая Магда. Глаза были открыты, но вчерашняя тревога из них исчезла, они были не то чтоб спокойные, скорее – строгие. Было похоже, что Магда все уже про себя знает и не боится. Она смотрела на Кузьму долго, потом сморгнула сухими глазами и чуть заметно пошевелила рукой, Кузьма подошел и нагнулся к ней. И услыхал сухое частое дыхание, через которое явственно пробился голос:
– Она полюбила вас, а не того. Тот красивее. Но ей виднее.
Она приподняла с простыни не руку, только ладонь, правую, и, как-то странно сложив веснушчатые пальцы, поводила ими из стороны в сторону. Кузьма догадался – перекрестила. Она очень устала. И не отвернулась, на это сил не было, но отвела глаза. Кузьма понял и вышел из палаты.
После этого он снова ничего, хоть убей, не помнил – говорил ли с дежурной сестрой, сразу ли вышел из больницы?.. Смог вспомнить только, что на улице под каким-то фонарем много раз пытался дозвониться Соне на мобильный и Рыське домой, Сонин не отвечал, у Рыськи все время было занято. И, в конце концов, догадался позвонить Блюхеру.
Блюхер сразу взял трубку и сразу сказал:
– Кузьма Андреич, я все знаю.
– Соня позвонила?
– Нет, Рышард. Я съездил за Соней в больницу и отвез ее в аэропорт Внуково.
– Как это?.. Зачем?
– Она поехала за матерью, хочет привезти Илону Адольфовну попрощаться с Магдаленой Рышардовной. Надеемся, что успеет.
– Они все-таки созвонились… – догадался Кузьма.
– Нет… Соня телефон матери не знает… да и есть ли он?.. А где живет – знает. Даже я знаю: Рига, улица Луны, 2. Я послал в Ригу телеграмму, а Соне посоветовал за Илоной съездить. И билеты один туда и два обратно сразу заказал, завтра вечером они вернутся. Соня перестанет там плакать, Илону соберет и сама соберется.
– Значит, надежды нет?
– Нет. День или два. Вряд ли три…
Потом Чанов снова оказался на Сретенке. Рыська, как и в первый раз, открыл не сразу, он продолжал разговаривать со всей Европой от Барселоны до Риги.
– Кое-что удалось. Завтра наши начнут съезжаться. Соня приедет с Илоной. И старая Марго… и Вилли… – Рыська всех называл просто по имени, чтоб не путаться со степенями родства.
Кузьма позвонил по мобильному Яньке, буркнул сестре, что сегодня не придет, и понял, что хочет есть. Он вскипятил чайник, сделал бутерброды с котлетами себе и Рыське. Он жевал холодные котлеты, приготовленные Магдой, запивал их сладким горячим чаем и слушал, как белокурый ангел разговаривал по-немецки и по-русски с потомками маленькой умирающей женщины, с которой Кузьма познакомился накануне утром. Последнему пан Рышард позвонил ксендзу, договорился, чтоб завтра утром пан Витольд пришел в больницу со святыми дарами и причастил Магду. Было далеко за полночь, когда Рыська освободился, окончательно повесил трубку и налил себе чаю. Напившись и съев бутерброд, он спросил:
– Вы видели Магду? Вас пустили?
– Да, она уже в палате. В сознании… Она говорила со мной.
Пан Рышард не стал спрашивать – о чем, помолчал с минуту, сонно хлопая вполне еще детскими глазами, сказал: «Спасибо и спокойной ночи!» и пошел спать. Чанов тоже почти сразу отправился в Сонину спальню, бросил на пол все ту же перину – не мог он лезть в альков без Сони, – рухнул на нее и уснул. Что происходило до следующего вечера, Чанов опять не помнил. Помнил только, что был все время чем-то занят. А вечером, узнав у Блюхера, во сколько и куда прилетают Соня и ее мама, поехал во Внуково встречать.
В аэропорту, в зале прилетов, когда объявили прибытие рейса из Риги, Кузьма стоял, вытянув шею среди полусотни встречающих. Он навсегда запомнил, как напряжена была шея, как он тянулся, пока не увидел Соню. Она шла одна, сунув руки в карманы своей шинели, и красные утиные лапки мотались на веревочках. «Господи, я ее люблю!» – только и успел подумать Кузьма, а она кого-то увидела в первом ряду встречающих. И этот кто-то большой схватил и обнял ее… Конечно, это был Блюхер! Чанов рванулся, напоролся на парапет и перемахнул чрез него… Но тут в Кузьму бульдожьей хваткой вцепился маленький мужчина в синей униформе.
– Паа-пра-шу… паа-пра-шууу… – повторял он металлическим голосом, как заведенный. Второй мужчина раздвинул секции заграждения и попытался засунуть провинившегося обратно за парапет. Как тупо, как по-идиотски врал Чанов! И как же ему не верили эти двое в синем!
– Блюхер! – крикнул наконец Кузьма.
И Блюхер оглянулся. Он что-то сказал Соне, и она, так и не разглядев, не узнав Кузьму, поплелась обратно навстречу толпе прибывших из Риги господ. Ее толкали! Чанов увидел, и от этого вовсе потеряв рассудок, попытался залепить своему стражнику в ухо. Тот увернулся и свистнул в свисток… А Соня все удалялась, все брела против потока, натыкаясь на чемоданы… Как будто она снова собирается улететь в Ригу… Она так и не оглянулась на Кузьму. «И слава Богу! – думал Кузьма. – Еще бы она это видела!..» Мужчины в синей форме дружно и успешно закручивали ему руки за спину.
Тут возник Блюхер. Совершенно спокойный, на голову выше окружающих.
– Минуточку, – сказал он и подсунул каждому из служивых какую-то книжечку прямо под нос. – Немедленно освободите нашего сотрудника.
– Товарищ полковник, он нарушааал! – пропел первый синий мундир.
– Мы при исполнении, мы по инструкции! – вторил ему на октаву ниже второй.
«Как в опере!» – подумал Кузьма.
– Вы не поняли? Это – наш сотрудник, – веско повторил Блюхер. – Товарищ Чанов, покажите им удостоверение.
– Так руки же у меня…
– Товарищи! – полковник Блюхер еще не разгневался, просто чуть потемнел лицом. – Вы срываете операцию. Не-мед-лен-но!.. – И он зыркнул на них так серьезно, что у товарищей руки сами вытянулись по швам. Даже Чанов поверил в легенду Блюхера, кто его знает, этого правнука командарма…
– Вы потеряли объект? – строго спросил Блюхер на этот раз у Кузьмы.
– Так вот же, Василий Василианович, – Чанов указал глазами на своих мучителей.
– За мной! – буркнул Блюхер, и, не оборачиваясь, полковник пошел сквозь авиапассажиров, глядя поверх голов вдаль, туда, где скрылась Соня Розенблюм. Кузьма следовал за ним. Объект нашелся в пустоватом зале выдачи багажа, где скрипели ленты фуникулеров, и на них, как дети на каруселях в провинциальном парке, молча и с важностью катались чемоданы и сумки. За ними внимательно и завороженно следили немногочисленные родители-пассажиры. Фуникулер рейса из Риги был уже пуст, если не считать одного длинного и плоского сундука, обмотанного серебристой упаковочной пленкой, он медленно плыл в направлении черного квадрата-окна или, точнее, люка, в который втекала лента. Две женщины провожали глазами его отплытие в мир иной, и видимо, уже не в первый раз. Одна женщина была Соня Розенблюм, а вторая, несомненно, ее мать. Они были очень друг на друга похожи, но и не похожи. Обе почти одного роста, с одинаково вытянутыми вперед шеями, чуть склоненными влево головами – они все же были дамами из разных миров. То есть дамой была только мать, а Соня – девочкой из приюта с болтающимися на тесемках перчатками. Мать при внимательном рассмотрении показалась бы тоже не самой благополучной дамой, но Чанов ее внимательно не рассматривал. Не мог, потому что смотрел на Соню, и ему казалось, что они с Соней расстались давным-давно, что это он бросил ее, и теперь готов умереть, только чтоб она посмотрела на него и помахала рукой. Чтоб узнала. Но она не смотрела и не узнавала.
Кузьма заметил, что стоит, в то время как Блюхер по-прежнему не быстро, не медленно, спокойно движется к намеченной цели. Чанов опомнился и зашагал за ним. Блюхер подошел к даме, она подала ему руку в перчатке, и он, совершенно непринужденно, склонился и как бы поцеловал ей руку, впрочем, не касаясь губами перчатки. Она что-то ему сказала, окинув холодноватым взглядом и улыбнувшись.
А Чанов, на полном ходу миновав даму, затормозил возле Сони, взял ее за плечи, глянул в глаза и поцеловал. Она не ожидала! Она никак его не ждала, не думала о нем, не знала – не помнила… Такой у нее был взгляд. Но что-то в ней все-таки дрогнуло. Кузьма же смотрел на Соню серыми своими, все твердеющими глазами, с каждым мгновением возвращая себе непрошибаемую, тупую уверенность, что она – его. И никуда не денется.
А Чанов, на полном ходу миновав даму, затормозил возле Сони, взял ее за плечи, глянул в глаза и поцеловал. Она не ожидала! Она никак его не ждала, не думала о нем, не знала – не помнила… Такой у нее был взгляд. Но что-то в ней все-таки дрогнуло. Кузьма же смотрел на Соню серыми своими, все твердеющими глазами, с каждым мгновением возвращая себе непрошибаемую, тупую уверенность, что она – его. И никуда не денется.
– А вот и Кузьма Андреевич, – услышал Чанов за своей спиной голос Блюхера и оглянулся. Блюхер приглашал познакомиться.
Чанов прочно взял Соню за руку и сделал три шага к даме в тирольской шляпке. С фазаньим перышком.
– Познакомьтесь, Илона, это… мой старинный друг Чанов Кузьма Андреевич…
А что еще он мог сказать? «Если бы позавчера я сказал Соне, что мы должны как можно скорее пожениться, он сказал бы – это Кузьма, жених Сони», – мелькнуло у Кузьмы в голове. Между тем дама, точно так же, как минуту назад Блюхеру, протянула Чанову руку, быстро оглядела его с головы до ног и отвернулась к фуникулеру, устремив взгляд к дальнему черному квадрату, из которого ждала появления своего багажа. Кузьма коротко пожал холодную перчатку, немедленно отпустив… и неожиданно для себя – улетел.
Он увидел, откуда-то сверху, себя и Соню, держащихся за руки, они стоят в светлом, без начала и конца, зале. Рядом с ними плывет лента Мебиуса – полотно фуникулера, и по нему движется блистающий и странно вытянутый предмет, как ладья. «Что за гроб?..» – подумал Чанов и очнулся.
– Негабаритный багаж, – услышал он голос Блюхера.
– В Риге его не принимали в самолет, – как бы согласилась дама, – но я убедила таможенников. Это… для мамы. Я так и сказала.
Чанов с Блюхером переглянулись, как будто очутились в общем на двоих бредовом сне – Блюхер несомненно тоже подумал про гроб. Илона и Соня молчали и смотрели в разные стороны. Мать смотрела на люк фуникулера, из которого выплыл груз. А Соня смотрела в себя.
«Разные… очень похожие…» – снова подумал Чанов. Но в то же время: «Зачем же гроб… из Риги!» Он вспомнил Магду, увидел, как она лежит полуживая, но ведь живая, в палате, похожей на пенал, и ждет свою дочь… и ужаснулся: «Они сошли с ума! И Соня тоже!» Тут он почувствовал, как Сонина рука похолодела и напряглась. Чанов сжал и тряхнул эту узкую, с длинными пальцами, закоченевшую руку. «Боль пронзила ему сердце…» – пронеслась в мозгу чужая и дурацкая, но сейчас безоговорочно присвоенная им фраза, и он прижал холодную ладонь Сони к своей груди, туда, где и впрямь ныло его пронзенное сердце, и не желало ничего понимать. Ему показалось, что Соня вот-вот потеряет сознание. «Или это я сейчас грохнусь», – подумал он.
Ничуть не бывало, ни он, ни она не потеряли сознания. Соня повернула голову к Блюхеру и сказала негромко, но слышно:
– Надо это забрать и унести.
И Чанов вспомнил, что отец Рыськи слушался Сониных советов и называл ее «мой строгий ангел»… Тут как раз новая толпа стала заполнять зал, заскрипели соседние фуникулеры, пассажиры поволокли свои чемоданы. Блюхер и Чанов, собравшись с духом, подхватили с торцов то, что неумолимо ползло по ленте. И чуть не упали. Не от тяжести, а от внезапной легкости груза. То, что Чанов, а возможно, и Блюхер, по странному наваждению приняли за гроб – неожиданно оказался просто… ну, невесомым чем-то!
– Что это? – спросил растерявшийся Блюхер.
Илона обратила на него прозрачный взгляд:
– Два платья, костюм для Рышарда, туфли и аксес-суары… Ну и цикламены. Их на таможне не хотели пропускать.
Она говорила по-русски с легким акцентом, но не Сониным бредовым, а вполне натуральным, возможно, польским… или латышским.
Блюхер на секунду замер, затем перехватил у Чанова длиннющую, запаянную в плексиглас картонную коробку, легко и бережно водрузил ее себе на плечо и двинулся к выходу. За ним Илона, за Илоной Чанов – с Розовым Цветком. Они вышли под тихое небо, на заснеженную площадь. Кузьма вел Соню за руку, как индеец свою скво, и чувствовал, как в его горячей руке с каждым шагом теплеет ее холодная.
«Как странно, – думал Чанов. – Стоит ей появиться, стоит мне взять ее за руку, и все – покой и счастье! Несмотря ни на что… Она не может этого не знать. Но она-то, она-то сама – счастлива вместе со мной? Даже когда она рядом, и я держу ее за руку, даже тогда – не знаю. Вот тайна…»
Трещина
Магда не умерла через три дня, как обещал доктор. Она тихо лежала все в той же узкой палате на высокой койке с поднятым изголовьем, изредка приходила в себя, смотрела на Илону, Соню, Рыську. Узнавала ли?.. Душа ее превратилась в крохотную точку и время от времени светилась в помутившихся глазах, выглядывала оттуда, ища выхода. Жизнь тела все не иссякала, хотя едва теплилась. Кузьма вместе с Соней и Блюхером несколько раз заходил в больничку. Говорить Магда не могла, есть не могла – кормилась из капельницы. Умерла 21 октября, просто перестала дышать.
Отпевали двадцать третьего, днем в костеле святого Людовика на Малой Лубянке, а похороны назначили на семь вечера, на дальнем и бесконечно огромном Хованском кладбище. Но к семи могила была еще не готова. Пришлось ждать. Гроб опускали в кромешной темноте, часов в девять. До выхода с кладбища было далеко, фонари стояли редко. Чанов, Дада, Блюхер и Павел приотстали от небольшой процессии. Аллея пролегала между полями крестов, стел, пирамидок с серебряными звездочками и с полумесяцами, казалось, что давно стоит глубокая ночь, и аллея вела из тьмы во тьму, из вечности в вечность.
У Блюхера зазвонил мобильник.
– Слушаю!.. – сказал он и остановился. Соня с Илоной, Рыська с отцом и вся их родня вместе с ксендзами ушли вперед, а Дада, Паша и Чанов ждали Блюхера, который не говорил ни слова, только слушал.
– Час от часу не легче! – он сунул мобильник в карман.
– Что стряслось? – спросил Дада.
– Мишка позвонил, мой сокурсник. Он радист мюзикла «Норд-Ост», парень как бы трезвый. Говорит – только что все зрители в зале и вся труппа захвачены чеченцами…
– Какой Норд-Ост?.. – переспросил Павел.
– Тот самый, на который я вчера по твоей, Паша, просьбе контрамарку у Мишки доставал… для мамы некого Булатика.
Все посмотрели на Пашу, а он, постояв три секунды, натянул до бровей бурую свою шапку в белую крапинку и бросился бежать. Дада, Блюхер и Чанов побежали за ним. За поворотом аллеи они догнали тех, кто провожал Магдалену Рышардовну в последний путь, Павла же и след простыл. Переглянулись. Нельзя было сейчас бросать Соню… да и Рыську… да и Магду, которую только что схоронили, но она, казалось, где-то среди своих по привычке брела… Дада, Блюхер и Чанов пошли со всеми.
Поминки были устроены по причине позднего времени похорон здесь же, неподалеку от кладбища, в кафе, притулившемся в углу громоздкого, зашитого в темно-коричневый кафель здания крематория. С одной стороны в распахнутые ворота крематория подвозили покойников для предстоящих кремаций, а с другой стороны висела голубая вывеска «Последний привет». За общим столом кроме родственников уселись два ксендза из костела, они негромко переговаривались по-польски, время от времени один из них вставал и провозглашал что-то торжественное на латыни. Чанов понимал что. Это были короткие тексты из Библии, по смыслу никак не связанные ни друг с другом, ни с Магдой. Однако же, заметил Чанов, Библия и латынь – годились. Для всего годились… Кузьма сидел за столом прямо напротив Сони Розенблюм, не поднимая глаз. Он на нее смотреть не мог. И есть – тоже не мог. Зато пил алкогольный напиток малинового цвета. Запивал его жидким, малиновым же мутным киселем. Он смотрел на Рыську и на его дородного папу, Рыська был бледен и отрешен, а папа румян, и все время он что-то энергично сыну втолковывал по-немецки… И Кузьма вспомнил вдруг, как мама говорила про лица иностранцев, приезжавших в Москву в эпоху соцреализма… Блюхер, сидевший рядом с Чановым, раза два вставал из-за стола, чтобы с улицы позвонить, узнать новости про «Норд-Ост». Он ничего никому не говорил, но Дада и Чанов понимали, даже точно знали: новости хуже некуда.
Поминки наконец кончились, Соня с Илоной, как и вся родня, как и ксендзы, потянулись к черным машинам, на которых их, собственно, и привезли – машины заранее заказал для семьи Рыськин отец. А Чанов, Дада и Блюхер, добиравшиеся от костела до Хованского на такси, нашли остановку автобуса и стали ждать. К ночи пронзительный ветер подул, Блюхер достал фляжку из кармана куртки, выпили. Ветер еще и снежную крупку погнал. Через полчаса Чанов догадался, что автобуса не будет. И грузовик-то ни один не прошел. Местность была дикая, по ночам никому, кроме вурдалаков, не нужная. Сотрудники крематория и кафе «Последний привет» как-то разъехались, словно сгинули… Только мутный огонек светился возле закрытых ворот, за которыми, возможно, где-то в тепле спал сторож. Блюхер достал мобильник и позвонил, чтобы вызвать такси. Диспетчер отнесся к нему крайне подозрительно, стал подробно расспрашивать – что заказчик делает у крематория в полночь, да еще с друзьями?.. Пообещал перезвонить… Выпить больше было нечего, холод пробрал до костей. Подумали было идти пешком. Но в какую сторону? Низкие небеса от горизонта до горизонта мерцали отсветом городских огней, но все же если идти к метро, то направо или налево?.. Пошли к крематорию. Они долго ломились в железные ворота, пока сбоку от них не приоткрылась дверь.