Там, за невысокой стеной, возникло движение, и огонь северян ослаб. Джексон не знал, что там случилось, но голос его вырос, заполнил собой ту полоску, что осталась от пройденных наискосок равнин преисподней. Опасность словно исчезла, и даже гибель товарищей порождает лишь холодное желание дойти. За всех, кто не пересек поле.
– «…если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной!» – продолжает Джексон.
– «И если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной!..» – эхом отзываются солдаты его бригады, и слова псалма расходятся по шеренгам атакующих, словно круги по воде.
Картечь рвет людей в клочья. Они идут.
– «…ибо Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня! – хрипло рычит Джексон, рука его указывает на позиции северян: – Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих?!»
В пехотном сражении, в отличие от батальных картин, редко доходит до штыкового боя. Идти вперед, неся потери, – страшно. Но стоять, видя, как на тебя надвигается бесконечная серая масса, в которой тонут без толку выстрелы, – не легче. Северяне слишком привыкли видеть, как пушечный залп сносит целые ряды – здесь нет ничего похожего. Да и размазанная по всему полю бригада казалась больше. Корпусом. Нет, всей армией Северной Виргинии!
Когда серая пелена подошла достаточно близко, кто-то вздумал крикнуть мятежникам:
– Вспомните Фредериксберг!
Но те даже не сбились с шага, лишь в блеске штыков прибавилось злобы. И верно – что здесь общего? Тогда синие полки катились на позиции Джексона плотными рядами, бригада за бригадой – и так ложились, не дойдя до его позиций кто полмили, кто нескольких шагов… Теперь же стало ясно: серые дойдут.
Вся линия обороны северян извергается огнем и железом, их батареи садят двойными зарядами, на разрыв стволов. Но звучит псалом, и пламя становится откровением, стена из свинца – высшей истиной. Серые цепи идут. Сквозь разлетающиеся во все стороны обрывки плоти. Сквозь всплески крови. Вперед.
– «…умастил елеем голову мою! – Слова Джексона неразличимы в грохоте боя, но солдаты, не слыша, проживают их вместе с командиром. – Чаша моя преисполнена!
– Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей! – гремит над серыми рядами, и никто не способен сказать – произнес эти слова он сам, генерал Джексон или Господь Бог. Слово стало ритмом и музыкой боя, которой подчинились солдаты армии Северной Виргинии, проходя последние шаги на подступах к Кладбищенскому холму. – И я пребуду в доме Господнем многие дни!»
Далеко в тылу армии Северной Виргинии, возле палатки командира 2-й бригады дивизии Лафайета Маклоуза тоскливо и неприкаянно воет громадный серый пес. Как будто знает, что его хозяин только что получил смертельную рану в грудь.
На высотах, над битвой, иноземец-наблюдатель склонился к генералу Ли:
– Это прекрасно! Я рад, что не пропустил такого зрелища.
– А я, напротив, охотно бы его пропустил, – отозвался Седой Лис.
Псалом закончился. Настала тишина. Словно и верно над обескровленной бригадой опустился покров. До невысокой каменной ограды, за которой оканчивалась преисподняя, оставалось десятка два шагов.
Джексон Каменная Стена взмахнул кепи:
– Задайте им деру! Мы прошли ад – теперь их очередь!
И его ребята, в который раз совершившие невозможное, рванулись вперед. Знаменитый боевой клич мятежников стал громче, когда перескочившие стену солдаты обнаружили брошенные пушки и спины улепетывающих янки.
Битва при Геттисберге выиграна. Теперь Роберт-Э. Ли выкраивает из умывшейся кровью, а главное – вымотавшейся армии части, еще способные на день-другой марша. Каждый день, каждый час преследования увеличивают ценность победы. Он это знает, а потому старается как может.
Измученные люди в сером не разбираются в столь высоких материях. Они верят Седому Лису на слово.
– Это действительно нужно? Значит, так тому и быть.
Из семидесяти тысяч южан, пришедших под Геттисберг, двадцать продолжают наступление через день после окончания битвы.
К собственному изумлению, командующий выяснил, что его работа стала гораздо проще благодаря взятым на поле боя трофеям. Не пушкам или винтовкам – их у армии Северной Виргинии и так хватает. Но башмакам, галетам, скоту и обозным упряжкам. Ли ведет армию вперед, не оставляя гарнизонов. Каждый тяжелый шаг усталых солдат переворачивает историю, ставя ее с ног на голову. Или все-таки наоборот?
Глава 1 Бой впятером на одного
Море и небо. Барометр высоко, за спиной – ржавый глаз невыспавшегося светила. «С востока свет», как говорят масоны. Привычный окрик вахтенного офицера, дружный отзыв вперед-смотрящих. На горизонте чисто… Если и покажется парус или дымок, так сразу пропадет. А ведь Нью-Йорк менее чем в двух часах крейсерского хода.
Пять кораблей эскадры контр-адмирала Лесовского не торопятся. Переход из Кронштадта в Нью-Йорк занял два месяца, словно во времена Колумба. Эскадра кралась мимо всякого островка, шарахалась от встречных парусов и дымков, ожидала вечно отстающий под парусами «Алмаз». Под парами клипер достаточно шустр, но дымить адмирал запретил строжайше… Однако сегодня, наконец, будет долгожданный берег. Вот команды и прихорашивают корабли.
Скребут палубы, драят медяшки. Смазывают, смолят, красят. Ни одна девица так перед балом не прихорашивается, как русская эскадра перед заходом в порт. Традиция недавняя, но хорошая. Корабль если и не лицо государства, так протянутая для рукопожатия рука. А кому охота жамкать грязную вонючую лапу?
– А такой дамочке еще и поцелуют.
– Вы о чем, Степан Степанович?
– Да все о том же… Красавец все-таки наш «Невский». А у американцев, как и англичан, все корабли – «she», «она»-с. И точно, характер у них дамский получается – по три-четыре часа перед визитами прихорашиваются!
– Не все же…
– Так и не всякая женщина – дама. Тем более – прекрасная!
Матросы с ног сбиваются, старший офицер, сбив на затылок фуражку, мечется с кормы на нос – так кто же предается праздным беседам? Извольте знакомиться – господа офицеры, командированы изучать американский опыт судостроения. Вот эти и беседуют с адмиралом Лесовским.
В другое время мичман Алексеев прислушался бы к разговору, тем более что за время плавания куда теснее сошелся именно с технической миссией, чем с сослуживцами по фрегату. Теперь у него иная забота – ретирадные пушки. Случись вражине полезть флагману Атлантической эскадры под хвост, все гостинцы, что он получит, преподнесут именно два длинных орудия на поворотных платформах.
Сейчас черноокие красавицы почти готовы, чтоб явиться перед требовательным взором контр-адмирала Лесовского. А тот не мамка и не нянька. Случись упущение – офицеру разнос, а матросу… Большего апологета порки и мордобития, чем командующий Атлантической эскадрой, на флоте не сыскать. Уж на что русский моряк терпелив, но и эту чашу адмиралу случалось переполнить. На фрегате «Диана», которым Лесовский тогда командовал, вспыхнул мятеж… Потому и приходится недосыпать, проверять за расчетами – насколько тщательно наведен глянец на пушки, не попала ли в рельсы, по которым они вращаются в бою, соринка. Зато и расчеты понимают, что лучше выслушать загиб от мичмана, чем огрести полсотни линьков от адмирала.
А еще гордятся, что маленькой батареей командует настоящий офицер, выпускник Морского корпуса, а не артиллерист. Не побрезговал грязной канонирской работой человек, что, может быть, и в адмиралы выйдет… Тем более, по эскадре бегает слух, что фамилия мичмана образована в честь некоего бомбардирского капитана Петра Алексеева.
Разумеется, Алексеева – Ивана Максимовича, капитан-лейтенанта флота. Впрочем, осиротев в шесть лет, отца мичман толком не помнит. А слухи… В детстве злые языки могли твердо рассчитывать на кулак. Поздней – на пулю. Но постоянное шу-шу-шу за спиной год от года становится громче.
Впрочем, надежды, что предполагаемое высокое происхождение непосредственного начальника спасет им спины от битья, у канониров нет. С самого начала сказал – нет и не будет у батареи никакой привилегии, кроме лишних придирок… Только Лесовский хоть и зверь, но людей никогда беспричинно не обижает. Так что – не будет недочетов в службе, не будет и поротых спин.
Рядовым не стоит знать, что месяц назад, перед производством, Алексеева, тогда гардемарина, вызвал капитан флагмана, капитан 1-го ранга Михаил Яковлевич Федоровский. Выслушал приветствие, предложил садиться. Щелкнул портсигар.
– Изволите?
– Благодарю, – мичман предпочел бы свои, капитанский табак слишком крепок, но отказаться – задеть старого служаку. Наверняка начнет подозревать, что его недорогим зельем побрезговали. После первой же затяжки голова немного закружилась… а разговор пошел серьезный.
– Завтра, Евгений Иванович, вы станете мичманом, – сказал капитан, – и его превосходительство распорядился, чтобы я подыскал вам назначение. Как выразился Степан Степанович, соответствующее. А я вот голову ломаю, какое будет соответствовать… Скажите прямо: что для вас флот? Любовь и страсть до венка на волне или лямка, которую вы принуждены тянуть по фамильной традиции? Мол, не выбрать воинский путь зазорно, а на сухопутье пыльно? Именно потому, что у вас не было выбора тогда, я и полагаю возможным предоставить выбор нынче. Ну-с? Учтите, первый вариант будет поначалу не слишком приятен, да и потом принесет плоды, только если вы ответите честно. Ну а второй – позволит прожить морскую жизнь не без приятствия. Но и только…
Алексеев был искренен. И получил место едва ли не обидное. А потом стоял перед грозным адмиралом и повторял раз за разом, как фехтовальное упражнение:
– Ваше превосходительство, я сам просил о таком назначении.
Тот принялся выговаривать, неожиданно тихо. Степан Степанович Лесовский тоже окончил Морской корпус. Мог бы не церемониться, как однокашник с однокашником. Но именно оттого, что вырос в корпусе, адмирал не мог себя заставить повысить голос! Въелось, как морская соль в кости, как «Отче наш»: портрет императора, замерший перед ним караул. «За веру, царя и Отечество». И вот перед ним… Нет, не призрак. У тех не бывает яркой шевелюры цвета зрелой пшеницы, против моды гладкого лица – без усов и бороды, разве с небольшими бакенбардами… Словно Николай Первый не умер, а помолодел лет на сорок. Или шагнул с портрета – даже не с того, что висит в Морском корпусе, – с холста Доу в галерее героев двенадцатого года. Не подозревающий, что поднимет корону с кровавого снега Сенатской площади. Зеленый. Решительный. Несносный. Разве глаза – не стальные льдинки, а карие, с шалой искрой.
Наверняка Незабвенный так же стоял в далеком четырнадцатом году перед братом Александром. И повторял одно: «Направьте меня в действующую армию. Иначе я не смогу смотреть в глаза своим саперам…» И ведь успел понюхать пороха!
Адмирал знал содержимое архивов. И официальную версию. «Про Алексеева – слухи». Пусть так, но орать на точную копию Государя, что не перенес падения Севастополя… Слова пропихивались через горло, сухо царапаясь. А дерзкий юнец поднял взгляд и не отвел, пока не услышал:
– Быть по-вашему. Принимайте ретирадную батарею.
Теперь расчеты драят пушки, командир батареи проверяет работу. Тоже суконкой. Батистовым платочком вышло бы картинней. Но, во-первых, не напасешься. А во-вторых, раз мичман Алексеев выбрал – «быть», а не «казаться», так дойдет до сути любого дела. Юношеское свойство, но счастлив, кто сбережет его до седин.
Бьют склянки… До подъема флага полчаса. Но на привычный оклик вахтенного впередсмотрящие отзываются не привычным «Смо-о-отрим!», а радостным:
– Дым с веста!
Может быть, ушедший к американским берегам с опережением «Ослябя» встречает? Толстые столбы встают из-за кромки воды, доклад: один корабль классом не меньше фрегата. И что-то послабей. «Ослябя» был один…
Невольно оглянешься! Вот вахтенный офицер вскинул к глазам бинокль. Что-то говорит стоящему рядом гардемарину. Тот немедля исчезает во внутренностях корабля.
– Так, – голос мичмана спокоен, – а ну, давай сюда пару выстрелов.
– А приборка, вашбродь?
– Заряды давайте, черти, ядра! Если что, прикрою ваши спины…
Хочется бежать на нос. Да туда все бездельные собрались, кому не спится – дипломаты, офицеры кораблестроительной миссии и призовых команд. Но его дело – готовность открыть огонь в любую секунду. Этим и займется. А на носу обсуждают открывшийся вид. Хорошо хоть громко. Поминаются прямоугольники башен, голые – значит, без снастей – мачты, жирный дым от дрянного угля. Монитор! Трехбашенный! В России, даже на Балтике, таких пока нет. Даже двухбашенные пока лишь в проекте. Позади держится небольшой пароход, на случай, если у монитора сломается машина, или приземистый корабль затонет. Просто так. Самый первый так и булькнул на дно – посередине перехода. Пробирался осторожно вдоль берега, а потом взял и затонул. Какой-то люк задраить забыли, волна поднялась… А тут океан! Своего не отдаст и что плохо лежит – приберет.
– …и не нужно! Мало того что это сущий противень, так еще и со склонностью к разламыванию пополам.
– Верно! На него водрузили целых три головки сыра.
Техническая миссия русского флота начала очередной спор. Американский корабль между тем подходит все ближе. В дополнение к военному кормовому флагу со звездами, но без полос, на голую, без снастей, мачту взлетели флажки сигнала.
Командующий эскадрой контр-адмирал Лесовский спросил:
– Что пишут? – но сам поднес бинокль к глазам и продолжил: – Сам вижу. Да, покажите флаг. У них же гражданская война. Стерегутся американцы, башни на нас развернули. Все им «Алабама» и «Самтер» мерещатся…
Так, после всех стараний, русские флаги взлетают над эскадрой до окончания приборки, без церемонии. Слабый ветер разворачивает гордые полотнища ровно настолько, чтобы можно было понять – к Нью-Йорку идет русская эскадра. И несколько мгновений спустя… над башнями монитора вспухают дымки!
– Салют? – успел предположить кто-то. Потом все заполонил рык адмирала:
– Всем – боевая тревога! Всем – самый полный вперед! Эй, в машине, мне нужен весь пар – и еще немного!
Раньше, чем он закончил, над морской гладью поднялись три высоких фонтана. Недолет! А над «Александром Невским» взлетели новые сигналы. И среди них – красный флаг. «Веду бой»… Потом «Поворот все вдруг» – и новый курс. Ведущий от врага.
Отчего Лесовскому, человеку жестокому, но храброму, вздумалось удирать всей эскадрой от одного корабля, Алексеев и догадываться не мог. Вместо этого – проговаривал, скорее для себя, чем для расчетов:
– Готовиться бить по-черноморски… Броню не пробьем, но горшков переколотим немало. Первая – огонь!
Так мичман и вступил в первый бой – левая рука заложена за спину, правая сжата в кулак, чтоб нервные пальцы не выдали пляской волнения.
Рядом тяжело рявкнуло – раз, другой. Тяжелые пушки отскакивают по рельсам станка. Бинокль к глазам! Язык сам выдает поправку – на сколько сместить целик вправо. А расчеты молодцы, уже накатывают. Пе-е-ервая – огонь!
Откуда-то сверху приходит вода. Словно брандспойт случайно развернули. Но пушки повторяют заученные реплики – первая по приказу, вторая – повторяя за первой. Так меньше разрушается палуба, пусть и подкрепленная. Совершенно не сто́ит, чтобы многотонные махины свалились в румпельный отсек. Снова ядра секут воду позади и слева от противника. Монитор понемногу отстает, но медленно. Слишком медленно. Поправка. Залп. Накрытие! Одно ядро бессильно рассыпается о броню, другое, выбив искры, отскакивает от круглой башни прочь. Над «сырной головкой» из слоистого железа вспухает белое облачко. Сверху – водяной душ… Да что там такое! Но из-за спины раздается голос артиллерийского офицера:
– Накрытие! Беглым по-черноморски.
Остается повторить:
– Беглым по-черноморски!
Значит, одна пушка, стреляя, отдает команду другой. Теперь только надеяться, что повезет с удачным наведением. Снова ядро попадает в башню монитора и раскалывается без всякого урона. Вот другое сносит вентилятор.
Из-за спины тот же голос:
– А толку-с. Пожалуй, дробите стрельбу. Побережем заряды для поражаемых целей.
– Может, продолжим, Павел Степанович? Хоть собьем прицел.
– Верно, мичман. Продолжайте…
Остался рядом, присматривать, но бинокль опустил. Теперь стрельбой командует Алексеев. Вновь хлестнуло мокрым – почему-то горячим. Мичман удивился, но продолжил выдавать поправки. Снова ударило левое орудие. Правое отзывается с небольшим опозданием. Непорядок. Евгений обернулся к оплошавшему расчету.
Залитая красным палуба. Рваный кровавый прах. Чья-то нога… Да и его окатило – не водой. Почему цел?
– Очистить палубу, вашбродь?
Кивок – со словами может и подкатившая к горлу рвота вырваться.
У пушки новый наводчик – полузнакомый, с батареи левого борта. И заряды тащат другие. А его дело, раз цел, – выдать поправку. И еще одну… Кажется, или монитор отстает? Понятно, если бы удалось сбить трубу, а так-то с чего? На нем-то раненых нет.
Как и убитых. Под вечер, оторвавшись от противника и наскоро заколотив прорехи в бортах, эскадра прощалась с убитыми и умершими от ран. Торжественно и сурово пел корабельный священник, лежали рядком завернутые в парусину тела – те, что удалось найти… Почти все – артиллеристы. К горлу вновь подступил ком, а к глазам слезы. Которые, стоя в парадном строю, не смахнуть и не спрятать.