СВЕРЧОКЪ ЗА ОЧАГОМЪ
Переводъ А. H. Линдегренъ
I
Чайникъ первый завелъ пѣсню! Мало ли что говоритъ миссисъ Пирибингль! Мнѣ лучше знать. Пусть она твердитъ хоть до скончанія вѣка, будто бы не помнитъ, кто изъ нихъ первый подалъ голосъ: чайникъ, или сверчокъ; но я стою на томъ, что то былъ чайникъ. Кажется, мнѣ можно знать! По голландскимъ часамъ съ лакированнымъ циферблатомъ, стоявшимъ въ углу, онъ завелъ пѣсню на цѣлыхъ пять минутъ раньше, чѣмъ послышалась трескотня сверчка.
Какъ будто часы не кончили бить, а маленькій косарь на ихъ верхушкѣ, судорожно махающій вправо и влѣво косой передъ мавританскимъ дворцомъ, не успѣлъ скосить полъ-акра воображаемой травы, пока сверчокъ присоединился къ этой музыкѣ!
Я вовсе не настойчивъ отъ природы. Это всѣмъ извѣстно. Я не сталъ бы спорить съ миссисъ Пирибингль, еслибъ не былъ увѣренъ въ своей правотѣ. Ничто не принудило бы меня къ тому. Но это вопросъ факта. А фактъ на лицо: чайникъ зашумѣлъ по крайней мѣрѣ на пять минутъ раньше, чѣмъ сверчокъ далъ знать о своемъ существованіи. А вотъ, поспорьте еще со мной, тогда я буду утверждать, что на цѣлыхъ десять минутъ раньше!
Позвольте мнѣ изложить въ точности, какъ все случилось. По настоящему слѣдовало бы приступить къ этому съ перваго слова, еслибъ не одно простое обстоятельство: когда мнѣ приходится разсказывать исторію, я долженъ непремѣнно начать ее съ самаго начала, а какимъ же образомъ начать съ начала, если не начнешь говорить о чайникѣ?
Надо думать, что тутъ устроилось нѣчто вродѣ состязанія, соревнованія въ искусствѣ между чайникомъ и сверчкомъ. Вотъ что послужило къ нему поводомъ и вотъ какъ оно произошло.
Выйдя изъ дома въ холодныя сумерки и стуча по мокрымъ камнямъ деревянными калошами на желѣзныхъ подрѣзяхъ, оставлявшими на дверѣ безчисленные грубые отпечатки первой теоремы Эвклида, миссисъ Пирибингль наполнила чайникъ изъ бочки съ водою.
Вернувшись въ комнату безъ калошъ (и сдѣлавшись гораздо ниже, потому что калоши были высоки, а миссисъ Пирибингль мала ростомъ), она поставила чайникъ на огонь. Совершая это она на минуту вышла изъ терпѣнія, потому что вода была непріятно холодна, а при сырой погодѣ какъ будто пропитывала собою всякое вещество, включая даже подрѣзи калошъ, а влага добралась до ножныхъ пальцевъ миссисъ Пирибингль и даже обрызгала ей ноги. А такъ какъ она гордится своими ногами (и совершенно основательно), относительно же чулокъ соблюдаетъ большую опрятность, то, понятное дѣло, ей было трудно преодолеть свою досаду.
Вдобавокъ чайникъ велъ себя несносно и упрямился. Онъ не хотѣлъ устанавливаться на каминной рѣшеткѣ и добродушно приспособляться къ неровностямъ груды каменнаго угля; ему непремѣнно было нужно клевать носомъ, какъ пьяницѣ, и распускать слюни съ самымъ идіотскимъ видомъ. Въ припадкѣ сварливости онъ мрачно шипѣлъ на огонь. Къ довершенію бѣды, крышка, не слушаясь пальцевъ миссисъ Пирибингль, сначала перекувырнулась, а потомъ съ изобрѣтательной настойчивостью, достойной лучшей цѣли, нырнула бокомъ прямо на дно чайника. Надо думать, что корпусъ судна «Рояль Джорджъ» не оказалъ и половины того чудовищнаго сопротивленія, когда его поднимали съ морского дна, какимъ отличалась крышка отъ чайника, прежде чѣмъ хозяйкѣ удалось достать ее. Но и послѣ того чайникъ оставался угрюмымъ въ своей неподатливости; выгибая ручку съ вызывающимъ видомъ и уставившись насмѣшливо и дерзко своимъ носикомъ прямо на миссисъ Пирибингль, онъ точно говорилъ: «вотъ не буду кипѣть. Ни за что не буду!»
Но къ миссисъ Пирибингль уже вернулось ея хорошее настроеніе духа; она потерла одну объ другую свои пухлыя ручки и сѣла, смѣясь, передъ чайникомъ. Тѣмъ временемъ веселое пламя поднималось и опускалось, отбрасывая бѣглый, яркій отблескъ на маленькаго косаря на верхушкѣ голландскихъ часовъ. При его быстромъ мельканіи можно было подумать порою, что деревянная фигурка передъ мавританскимъ дворцомъ стояла, не шевелясь, и все замерло въ неподвижности, кромѣ этого метавшагося неугомоннаго огня.
Но косарь находился въ движеніи; его съ неизмѣнной правильностью дергали судороги дважды въ секунду. Когда же часы принялись бить, то его терзанія становились ужасными, и когда кукушка выглянула изъ опускной дверки во дворцѣ и прокуковала шесть разъ, ея кукованье заставляло бѣднягу извиваться въ корчахъ, точно замогильный голосъ призрака или невидимыя проволоки, дергавшія его за ноги.
Не раньше того, какъ страшные толчки, шарканье и шипѣнье совершенно прекращались между гирями и приводами часового механизма подъ нимъ, перепуганный косарь снова приходилъ въ себя. И не даромъ онъ такъ пугался, потому что эти храпящіе костлявые скелеты, называемые часами, производятъ самый противный шумъ. Я не могу надивиться, какъ это люди, въ особенности же голландцы умудрились дойти до такого изобрѣтенія. Общеизвѣстно, что голландцы любятъ просторные футляры и широкіе брюки; странно послѣ этого, что они нашли нужнымъ оставлять свои часы такими голыми и незащищенными.
И вотъ, изволите видѣть, чайникъ началъ оживляться. Въ горлѣ у него послышалось неудержимое клокотанье, а потомъ онъ сталъ издавалъ отрывистое сопѣнье, довольно несмѣлое, точно еще не рѣшался развеселиться и разойтись во всю. Наконецъ послѣ двухъ или трехъ напрасныхъ попытокъ подавить въ себѣ чувство общительности онъ отбросилъ всякую угрюмость, всякую сдержанность и вдругъ запѣлъ, да такъ задушевно и весело, что за нимъ не могъ угнаться никакой плаксивый соловей.
И до чего просто это выходило! Пожалуй вы поняли бы пѣсню чайника не хуже книги, можетъ быть, даже лучше нѣкоторыхъ книгъ, знакомыхъ намъ съ вами. Испуская горячее дыханіе, поднимавшееся весело и граціозно легкимъ облачкомъ на нѣсколько футъ и скоплявшееся подъ потолкомъ въ видѣ домашняго неба, чайникъ пѣлъ свою пѣсню съ такимъ радостнымъ задоромъ, что его мѣдный корпусъ гудѣлъ и раскачивался на огнѣ; даже крышка, недавно непослушная крышка — таково вліяніе добраго примѣра — пустилась въ плясъ и забренчала на подобіе мѣдныхъ тарелокъ въ оркестрѣ. Не было сомнѣнія, что пѣсня чайника звучала призывомъ и привѣтствіемъ кому-то далекому, кто спѣшилъ въ то время къ уютному домику и пылающему очагу. Миссисъ Пирибингль знала это, знала отлично, сидя въ раздумьѣ передъ огнемъ. «Ночь темна», — распѣвалъ чайникъ — «блеклые листья лежатъ при дорогѣ, а вверху все туманно и пасмурно, а подъ ногами слякоть и клейкая глина. Только одно радуетъ глазъ въ этомъ печальномъ сумракѣ, да и то едва ли, потому что это лишь отблескъ: густой и гнѣвный багрянецъ на мѣстѣ сочетанія солнца съ вѣтромъ; это клеймо, лежащее на тучахъ — виновницахъ ненастья; вся открытая мѣстность вокругъ разстилается черной пеленой; верстовой столбъ запорошило инеемъ; на дорогѣ стоятъ лужи, слегка тронутыя морозомъ, но не замерзшія; ничего не различить въ потемкахъ. Но онъ подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ!..»
Тутъ, съ вашего позволенія, сверчокъ присоединился къ пѣснѣ, принимаясь вторить ей своей трескотней въ видѣ хора, да такимъ голосомъ, который совсѣмъ не соотвѣтствовалъ его величинѣ сравнительно съ чайникомъ; (величина! его насилу разглядишь!) И еслибъ онъ тутъ же на мѣстѣ палъ жертвою своего усердія, а его тѣльце разлетѣлось въ куски, какъ орудіе, переполненное порохомъ при выстрѣлѣ, это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ слѣдствіемъ его чрезмѣрныхъ усилій.
Соло, начатое чайникомъ, превратилось въ дуэтъ; чайникъ съ неослабѣвающимъ жаромъ продолжалъ свой нумеръ, но сверчокъ овладѣлъ первой скрипкой и не уступалъ своего мѣста. Боже милостивый, какъ онъ заливался! Его тонкій, рѣзкій, пронзительный голосъ звучалъ по всему дому, какъ будто мерцая, подобно звѣздѣ въ ночномъ мракѣ за окнами. Онъ выдѣлывалъ невыразимыя трели, щеголялъ переливами въ моменты крайняго напряженія, когда повидимому вытягивалъ ноги и подпрыгивалъ въ пылу восторга. Но оба артиста не мѣшали другъ другу. Ихъ пѣніе гармонически сливалось въ вечерней тишинѣ; и, стараясь затмить одинъ другого, они пѣли все громче и громче.
Хорошенькая маленькая слушательница — дѣйствительно, она была красива и молода, хотя нѣсколько приземиста и полна, но, по моему, въ этомъ нѣтъ ничего дурного — зажгла свѣчу, взглянула на косаря на верхушкѣ часовъ, который уже успѣлъ скосить порядочное количество минутъ, и подошла къ окну, откуда не увидала ничего за темнотою, кромѣ отраженія собственнаго лица въ оконномъ стеклѣ. По моему мнѣнію (къ которому присоединились бы и вы) эта женщина могла долго смотрѣть въ пространство и не увидѣть ничего даже на половину столь же пріятнаго. Когда она вернулась назадъ и сѣла на прежнее мѣсто, сверчокъ съ чайникомъ продолжали концертъ въ сильнѣйшемъ азартѣ соревнованія. Слабою стороною чайника очевидно было то, что онъ не сознавалъ своей неудачи, когда терпѣлъ пораженіе. То было настоящее изступленіе скачки. Чирикъ, чирикъ, чирикь!.. Сверчокъ опередилъ соперника ка цѣлую милю. Хэмъ, хэмъ, хэмъ, м-м-ч! Чайникъ поспѣвалъ за нимъ на разстояніи, сберегая силы. Опять чирикъ! Сверчокъ огибалъ уголь. Хэмъ, хэмъ, хэмъ! Чайникъ рвался къ нему на свой манеръ, не думая усгупать. Чирикъ, чирикъ! Сверчокъ свѣжѣе, чѣмъ когда либо. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! продолжалъ чайникъ стойко и не спѣша. Чирикъ!.. Сверчокъ былъ готовъ окончательно побить его. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! Чайникъ не уступалъ. Кончилось тѣмъ, что изъ ихъ состязанія вышла такая путаница, что уже нельзя было разобрать, трещалъ ли чайникъ, гудѣлъ ли сверчокъ или сверчокъ трещалъ, а чайникъ гудѣлъ или оба они трещали и гудѣли заразъ. Чтобъ рѣшить это, надо было бы поискать голову посвѣтлѣе вашей и моей. Несомнѣнно только одно, что чайникъ съ сверчкомъ въ одинъ и тотъ же моментъ, повинуясь одинаковой силѣ сліянія, лучше извѣстной имъ самимъ, пѣли свою отрадную пѣснь домашняго очага, лившуюся по одному направленію со свѣтомъ свѣчи, который падалъ изъ окна на далекое пространство по равнинѣ. И этотъ свѣтъ, дойдя до одного человѣка, приближавшагося къ нему во мракѣ, выразилъ ему все происходившее буквально въ одно мгновеніе и воскликнулъ: «Добро пожаловать, старина! Добро пожаловать, сердечный!»
При этомъ финалѣ чайникъ, побитый окончательно, закипѣлъ ключемъ и былъ снятъ съ огня, потому что кипятокъ полился черезъ край. Тутъ миссисъ Пирибингль кинулась къ дверямъ, гдѣ подъ стукъ колесъ фургона, лошадиный топотъ, мужской голосъ, лай запыхавшейся собаки поднялась настоящая суматоха, еще усугублявшаяся поразительнымъ и таинственнымъ появленіемъ крохотнаго ребенка.
Откуда взялся этотъ младенецъ или какимъ образомъ успѣла схватить его на руки миссисъ Пирибингль въ такой короткій моментъ, я рѣшительно не знаю. Какъ бы то ни было, но живой младенецъ покоился на рукахъ хозяйки дома, и она, повидимому, порядочно гордилась имъ, когда ее нѣжно подвелъ къ огню коренастый мужчина гораздо выше ростомъ и старше самой миссисъ Пирибингль; чтобъ поцѣловать ее, ему пришлось сильно нагнуться. Но она стоила этого труда. Великанъ шести футъ шести дюймовъ, страдающій ломотой въ костяхъ, не полѣнился бы сдѣлать это.
— Боже мой, Джонъ, — сказала хозяйка, — на что ты похожъ!
Дѣйствительно, у него былъ ужасный видъ. Густой туманъ осѣлъ у бѣдняги на рѣсницахъ на подобіе засахаренной изморози; а при свѣтѣ огня обмерзлыя бакенбарды стали отливать радугой.
— Видишь ли, Дотъ, — медленно произнесъ онъ, разматывая шарфъ, надѣтый у него на шеѣ, и грѣя руки у очага;- погода, конечно, не лѣтняя. Значитъ, немудрено, что я такъ промокъ.
— Хотѣлось бы мнѣ, Джонъ, чтобъ ты не называлъ меня «Дотъ!» Я не люблю этого, — подхватила миссисъ Пирибингль такимъ тономъ, который ясно противорѣчилъ ея словамъ.
— А что же ты такое, какъ не Дотъ [1]? — возразилъ Джонъ, съ улыбкой поглядѣвъ на нее сверху внизъ и обнимая ее за талью со всею нѣжностью, на какую была способна его громадная мускулистая рука. Ты точка, а на рукахъ у точки, — тутъ онъ взглянулъ на ребеночка, — нѣтъ, я не скажу, чтобъ не сглазить; но я чуть-чуть было не пошутилъ. Кажется, никогда не случалось мнѣ быть ближе къ шуткѣ.
По его собственному мнѣнію онъ часто бывалъ близокъ то къ тому, то къ другому, «чуть-чуть» не дѣлалъ то того, то другого, этотъ неповоротливый, тихій, честный Джонъ; такой массивный и такой легкій по уму, такой грубый по внѣшности, но мягкій душою, такой скучный въ людяхъ и такой проворный дома; такой тупоголовый и такой добрый. О, мать природа, даруй твоимъ дѣтямъ истинную поэзію сердца, которая таилась въ груди этого фургонщика — между прочимъ онъ былъ только простымъ фургонщикомъ — и тогда мы помиримся съ прозой жизни и будемъ цѣнить истинное достоинство человѣка.
Пріятно было смотрѣть на Дотъ, хорошенькую и миніатюрную, съ ребенкомъ на рукахъ, похожимъ на куколку. Уставившись глазами въ огонь съ кокетливой мечтательностью, она склонила изящную головку на бокъ, чтобы прислониться ею къ широкой груди фургонщика не то съ естественной, не то съ притворной наивностью, полной подкупающей ласки. Пріятно было смотрѣть на него, какъ онъ съ нѣжной неловкостью старался поддержать свою легкую ношу, чтобъ его зрѣлое мужество послужило подходящей опорой цвѣтущей юности жены. Пріятно было наблюдать, какъ Тилли Слоубой, ожидавшая въ глубинѣ комнаты, когда ей отдадутъ малютку, любовалась, (несмотря на свой юный возрастъ), этой группой и стояла съ разинутымъ ртомъ, съ выпученными глазами, вытянувъ голову впередъ, точно упиваясь этимъ зрѣлищемъ. Не менѣе пріятно было наблюдать, какъ Джонъ, фургонщикъ, при упоминаніи жены о ребенкѣ сначала хотѣлъ дотронуться до него, но потомъ отдернулъ руку, точно боясь раздавить малютку, и нагнувшись къ нему смотрѣлъ на него издали съ какой-то недоумѣвающей гордостью, какую обнаружилъ бы пожалуй добродушный, дворовый песъ, еслибъ неожиданно оказался отцомъ молодой канарейки.
— Ну, не красавчикъ ли онъ, Джонъ? Не милашка ли, когда такъ сладко спитъ?
— Конечно, милашка, — подтвердилъ мужъ. — Ужасный милашка. Онъ, кажется, всегда спитъ, не такъ ли?
— Что съ тобою, Джонъ? Разумѣется, нѣтъ!
— Неужели? — произнесъ Джонъ, погружаясь въ раздумье. — А я думалъ, у него глаза всегда закрыты. Алло!
— Какъ это можно, Джонъ! Вѣдь ты пугаешь людей!
— Ребенку вредно закатывать глаза такимъ образомъ, — сказалъ удивленный фургонщикъ, — не правда ли? Гляди, какъ онъ мигаетъ обоими заразъ! А посмотри на его ротъ. Вѣдь онъ разѣваетъ его, какъ золотая и серебряная рыбка.
— Ты не заслуживаешь быть отцомъ, не заслуживаешь, — пристыдила его Дотъ со всею важностью опытной матроны. — Но откуда тебѣ знать, какимъ легкимъ испугамъ подвержены дѣтки, Джонъ! Ты не знаешь ихъ даже по имени, глупый ты человѣкъ!
Переложивъ младенца на лѣвую руку и похлопавъ его по спинкѣ, вѣроятно, для здоровья, она со смѣхомъ ущипнула мужа за ухо.
— Нѣтъ, гдѣ мнѣ знать, — отвѣчалъ Джонъ, снимая съ себя плащъ. — Ты вѣрно говоришь, Дотъ. Я немного смыслю по этой части. Вотъ то, что мнѣ пришлось жестоко бороться съ вѣтромъ сегодня вечеромъ, это я знаю. Онъ дулъ съ сѣверо-востока прямо въ фургонъ всю дорогу домой.
— Бѣдный старина, это вѣрно! — подхватила миссисъ Пирибингль, принимаясь суетиться. — Возьми скорѣе дорогого крошку, Тилли, пока я займусь дѣломъ. Право, я кажется задушила бы его поцѣлуями, еслибъ не было жалко. Отстань отъ меня, пусти, мой милый песъ! Пошелъ, Боксеръ, пошелъ! Дай мнѣ прежде заварить чай, Джонъ; потомъ я помогу тебѣ разбирать свертки, какъ трудолюбивая пчела. «Малютка-пчелка за работой…» и такъ далѣе, какъ тебѣ извѣстно, Джонъ. Училъ ли ты «Малютку-пчелку», когда ходилъ въ школу, Джонъ?
— Ужъ не помню хорошенько, — отвѣчалъ мужъ. — Я былъ очень близокъ къ тому. Но я только испортилъ бы эту басенку.
— Ха, ха! — расхохоталась Дотъ. У нея былъ самый пріятный смѣхъ, какой только можно себѣ представить. — Какой ты, право, у меня милый, старый олухъ, Джонъ!
Не думая оспаривать этого, Джонъ вышелъ во дворъ посмотрѣть, позаботился ли какъ слѣдуетъ о лошади мальчикъ, сновавшій взадъ и впередъ мимо двери и окна съ фонаремъ, точно блуждающій огонекъ. Эта лошадь была такъ жирна, что вы не повѣрили бы мнѣ, еслибъ я описалъ вамъ ея размѣры, и такъ стара, что день ея рожденія затерялся въ туманѣ вѣковъ. Боксеръ, чувствуя, что онъ долженъ безпристрастно оказывать знаки вниманія всей семьѣ, метался изъ дома во дворъ и обратно съ ошеломляющимъ непостоянствомъ; онъ-то бѣгалъ съ отрывистымъ лаемъ вокругъ лошади, когда ее чистили у дверей конюшни, то прикидывался, что хочетъ яростно броситься на свою хозяйку, и внезапно останавливался, то заставлялъ вскрикивать Тилли Слоубой, сидѣвшую въ низкомъ креслѣ близь огня, тыкая мокрой мордой ей въ лицо, то выказывалъ навязчивое любопытство относительно ребенка. Послѣ того Боксеръ принялся ходить вокругъ очага и, наконецъ, легъ, точно расположившись здѣсь на ночлегъ; но немного спустя вскочилъ опять и, поднявъ куцый хвостъ, кинулся во дворъ, словно вспомнивъ, что у него назначено съ кѣмъ-то свиданіе и ему нужно мчаться во всю прыть, чтобъ не опоздать.
— Ну, вотъ и чай заваренъ! — возвѣстила Дотъ, суетясь, какъ ребенокъ, играющій «въ хозяйство». — Вотъ тутъ окорокъ, вотъ масло, поджаренный хлѣбъ и все остальное! Вотъ тебѣ корзина для мелкихъ свертковъ, Джонъ, если они у тебя есть. — Куда ты запропастился, Джонъ? Смотри, не урони дитя подъ рѣшетку Тилли, сдѣлай милость!
Надо замѣтить, что миссъ Слоубой, вопреки ея довольно рѣзкому отвѣту на замѣчаніе хозяйки, обладала рѣдкимъ и удивительнымъ талантомъ ежеминутно попадать въ бѣду со своимъ питомцемъ: уже не разъ его недолгая жизнь подвергалась черезъ нее опасности. Фигура у Тилли была сухопарая, угловатая, такъ что одежда какъ будто угрожала свалиться съ ея острыхъ плечъ, на которыхъ она болталась, какъ на вѣшалкѣ. Костюмъ этой юной лэди былъ замѣчателенъ одной особенностью; нянька любила щеголять въ фланелевомъ корсажѣ блекло-зеленаго цвѣта, зашнурованномъ на спинѣ на подобіе корсета. Вѣчно пяля глаза на окружающіе предметы, всѣмъ восхищаясь, а главное безпрестанно любуясь совершенствами своей хозяйки и ея младенца, миссъ Слоубой, хотя и ошибалась слегка въ своихъ сужденіяхъ, но отдавала должное головѣ и сердцу миссисъ Пирибингль; къ сожалѣнію, нельзя того же сказать о головѣ ребенка, которую она умудрялась то и дѣло приводить въ соприкосновеніе съ дверными косяками, буфетами, перилами лѣстницъ, кроватными столбиками и иными посторонними предметами. Однако все это были честные результаты постояннаго изумленія Тилли Слоубой, которая не могла нарадоваться привѣтливому обхожденію своихъ хозяевъ, какъ и своему житью въ такомъ комфортабельномъ домѣ. Дѣло въ томъ, что у нея не было ни роду, ни племени ни съ отцовской, ни съ материнской стороны, и Тилли воспитывалась насчетъ общественной благотворительности, какъ подкидышъ.
Видъ маленькой миссисъ Пирибингль, вернувшейся со двора вмѣстѣ съ мужемъ и какъ будто помогавшей ему нести корзину, (которую на самомъ дѣлѣ тащилъ онъ самъ), позабавилъ бы васъ почти такъ же, какъ забавлялъ онъ добряка Джона. Пожалуй, эта сцена показалась потѣшной и сверчку, по крайней мѣрѣ, онъ снова принялся трещать во всю мочь.