Народ на парижском Сите весело приплясывал в такт уличным музыкантам, распевавшим чуть хмельными голосами ронсевальские канцоны, обгладывал гусиные косточки, запивал снедь горячим вином.
Поздно стаявший снег оставил на улицах столько грязи, что для священников и королевской свиты от аббатства до самого входа в базилику Сен-Дени соорудили деревянные березовые тротуары. Тротуары были свежие и еще истекали весенним соком. Такие же тротуары поставили и на острове Иль де ла Сите – от пристаней до самого входа в Нотр Дам.
Благородные парижские семьи не толпились на мостах, как иной люд, а прибывали на торжества по воде – в красивых небольших барках с навесами, увитыми яркими лентами. Простолюдинов, пытавшихся вскарабкаться на тротуары, чтобы пересечь лужи, безжалостно сталкивали слуги, доставляя этим развлечение оборванным детям, которые с веселыми воплями и хохотом носились сквозь толпу под окрики и проклятия забрызганных горожан.
Над одной из улиц между соломенными крышами протянули канат, на котором напряженно балансировала худенькая девочка – уличная акробатка в расшитых блестками панталонах. Под глазом у нее явственно темнел синяк, а внизу, прямо под канатом, блестела на солнце огромная лужа, в которую, доведись ей сорваться, она наверняка бы угодила. На акробатку глазела быстро собравшаяся толпа, и ее с рваной шапкой, собирая плату за развлечение, уже обходил мускулистый мужчина. Но как только он приближался, толпа редела. Монет в шапке было совсем немного. С каждым сбежавшим зрителем мужчина становился все мрачнее: «Правду мне говорили в Руане, проклятые парижане только пялятся, но не платят! Ну и убирайтесь, твари!» Он вынул из шапки монеты и запустил ею в спины зрителей. А какой-то бенедиктинец, взобравшись на тротуар, перекрикивая говор и хохот, пообещал зрителям кочергу Люцифера в геенне огненной за то, что глазеют на непотребное акробатство в святой день Пасхи.
Сквозь толпу, собравшуюся неподалеку от Сен-Жер-мен де Вю, к харчевне под темной соломенной крышей пробирался монах. Он шел издалека, замерз и очень устал. Звали его брат Константин. У монаха оставалось несколько монет, и он решил перекусить. В харчевне пол был устлан соломой, пылал очаг, в нем, как в маленьком подобии геенны, на цепи висел котел, и там кипело какое-то варево. Под столами, что-то склевывая, бродили куры, то и дело шныряли крысы.
Приняв от подавальщика большую миску серой чечевицы с розовыми кусочками свинины, монах молитвенно сложил над ней руки, речитативом произнес: «За то, что мне ниспослано сегодня, благодарю тебя, Господи», перекрестился и взял с затертой столешницы деревянную ложку. Он согрелся, и ему стало хорошо, так хорошо, что он почти знал: долго это продолжаться не может. В дальнем углу шумела подвыпившая компания. Подумалось: «Только бы не пристал с разговорами какой-нибудь забулдыга!» И тут же он почувствовал такой толчок в спину, что чечевица вместо горла попала ему в нос.
– Тысяча, тысяча извинений, святой отец! – воскликнул сзади по-франкски нетрезвый хриплый голос.
Обладатель этого голоса хотел было оказать ему помощь, снова со всего размаху ударив по спине, но монах отчаянным жестом, все еще кашляя, отклонил его руку. А непрошеный собеседник, крепко сбитый, опоясанный мечом, в старой, много раз чиненной кольчуге, уже усаживался напротив.
Монах наконец прокашлялся и отер рот грубым рукавом рясы. Да, небо опять подслушало его мысли и послало ему испытание за грехи.
– Тысяча извинений, святой отец, – повторил незнакомец. Перекрывая гул голосов, он крикнул подавальщику: – Эй, парень, я тут пролил пойло, налей-ка мне еще! – И снова повернулся к монаху: – Ну, скажи, откуда и куда ты держишь путь? Это, конечно, если ты не дал обета молчания. Если дал, то можешь не отвечать.
Монах понял, что уклониться от разговора не получится:
– Я хожу по странам, изучаю языки людей, сравниваю их законы, – медленно, подбирая франкские слова, сказал он.
– Ну, видать, тебя твой Бог и вправду хранит, – одному-то ходить, и без меча…
– Одному-то ходить, и без меча… – задумчиво повторил монах. – Одному-то ходить… Погоди! А ведь ты, по выговору, тоже не из этих мест, – сказал он вдруг. – Ты из славян! Но не из балканских и не из моравских. – Он задумался, пристально глядя на незнакомца и шевеля губами. И вдруг неожиданно заключил: – Ты – родом с Балтики! – И добавил на родном наемнику языке: – Ободрит или венд.
– Точно, точно, ученый монах! – воскликнул наемник на том же наречии и по-медвежьи облапил невысокого монаха. – Я ведь и по-латински, и по-франкски, и по-северному! А ободритское наречие мне и впрямь родное. Выпей-ка со мной! Зовут меня Ходорик. А твое как имя?
– Брат Константин.
– А не хочешь ли ты выпить со мной, брат Константин? На корчажку вина у меня монетка завалялась. Сегодня у христиан праздник.
– Так ты христианин? – удивился монах.
– Крестить-то меня крестили… На короля Пипина напала однажды такая блажь – крестить всех своих наемников. За это новую кольчугу и одежду обещали, а я тогда как раз поизносился.
Немолодой подавальщик принес вина и теперь медленно наливал его из захватанного измазанными в саже пальцами глиняного кувшина.
– Не хочешь, святой отец? Ну ладно, а я вот выпью. Видишь ту компанию в углу? Необразованные, непросвещенные людишки – только и разговоров, что об озимых да скотине. А я бывал и на Тринакрии [95] , где курится вулкан, и в Риме, и в стране арабов Вандалуз [96] , и даже в самом Городе Константина, по сравнению с которым все города, и даже этот Париж – просто глинобитная деревня! Недавно съездил домой в Хедеби, похоронил женку. Добрая была женка, ютландского роду-племени, да вот видеться-то нам нечасто удавалось. А вот теперь получил у Карла Лысого за службу, да как-то так вышло, что на Пасху все и потратил. Теперь вот иду в Рустринген, во Фризию, к хаконам Харальду и Рюрику. Может, возьмут меня в свою дружину. Пора подумать о том, чтобы заработать себе на старость. А var у них, скажу я тебе, такой – поискать!
– Var? – не понял монах.
– Дружина то есть. Это по-северному, на норс… И знаешь, что я могу сказать тебе о мире? – спросил наемник ни с того ни с сего, словно забыв, о чем говорил до этого.
Он явно старался не смотреть в миску монаха, но глаза опять скашивались: нос предательски наводил их на запах вареного мяса.
На столе лежала чья-то оставленная деревянная ложка, и Константин указал непрошеному гостю на нее глазами. Тот не заставил себя просить, подсел поближе и стал уплетать за обе щеки.
– Я могу тебе сказать… о мире… вот что, – говорил он с набитым ртом. – Вот что: везде и все дерутся из-за земли и власти, как собаки из-за кости. Взять хоть эту землю. Великая была когда-то земля, при императоре Карле. Ну да ты ведь ученый монах, поди, и сам знаешь. Хотя, между нами говоря, и император Карл тоже был сволочь порядочная, особенно к саксонцам, мне еще отец мой рассказывал. Да не озирайся, никому до нас тут дела нет, они там всё об озимых да как бы втереть друг дружке хромую старую корову по цене юной телочки. Жадный и бессмысленный народ, парижане!.. И все-таки при Карле был порядок! – Он с притворным благоговением поднял не очень чистый указательный палец. – Римская империя!.. И отцу – у нас все мужчины в семье всегда служили франкским королям – он платил щедро… Да ты тоже ешь, ешь, святой отец! Вон я тебе кусочек мяса в уголке оставил… Ну так вот… Я с пятнадцати лет – «наемное копье», а так вот ничего и не нажил. Воевал раньше в дружине самого хакона Харальда и брата его Рюрика – «хакон», это благородный значит, по-северному, – земляки они мои, тоже из Хедеби…
Служил я франкскому королю Лотару. Служил брату его, королю Пепину, тот тогда щедрее первого был, но скоро сыграл в ящик. Потом служил третьему брату, королю Людвигу Германскому – этот оказался скрягой хуже всех! Теперь вот послужил четвертому их брату, Карлу Лысому. А с чем начинал службу, с тем и ухожу. Всех моих богатств – меч, что на поясе, и «меч», что в штанах. И уж не знаю, какого из богов за то благодарить, но оба пока в порядке… А в этом Париже всего и хорошего, что харчи. Харчи тут знатные.
А в городе Хедеби ты, поди, не бывал? Ну вот, а повидать его стоит! Хороший город, торговый. Какие сисястые бабенки подают там мед! Ну, тебе, монах, бабенки ни к чем у, а мед там добрый. Я хоть и от вин не откажусь, а слаще того меда – нет! Раньше назывался город тот Рерик, много наших славян там торговало, но захватил его однажды норвежец Рагнар, и стали город называть Хедеби, вот как! А славяне там и сейчас живут, норвежцам они и фризам в торговле – главные соперники. Норсмены в Хедеби утвари золотой и всякого добра много привозят на своих драккарах – и от греков, и от франков, и от англов. Но по мне торговля – пустое, суета. Мое дело – война… – Ходорик грустно замолчал, как это делают уже довольно пьяные люди. – А ты, монах, небось и драккаров не видал? – спросил он вдруг.
Брат Константин отрицательно покачал головой.
– Счастливчик! Потому и живой. – Наемник хрипло засмеялся. – А хаконы Харальд и Рюрик – не такие, как другие ютландцы. Э, да ты, монах, видать, о них и не слыхал? Всей Фризии они хозяева, всему Рустрингену. Рус!
Монах понял, что отделаться от болтуна не удастся.
Надо сказать, что брат Константин шел сейчас из бенедиктинского монастыря Райхрад в Моравии с очень важной миссией. Он должен был встретиться в Париже с самим аббатом Нитардом, секретарем короля Карла. Нитард славился своей ученостью и несравненными познаниями в языках. Поэтому все закрывали глаза на то, что он был незаконнорожденным плодом любви дочери Карла Великого и одного придворного поэта.
Моравский настоятель бенедиктинцев просил сообщить аббату Нитарду странные святотатственные вещи: греческие монахи в Моравии изобретают для славян литеры и переводят священные книги на славянские языки, когда всем известно, что священных языков Писания только три – древнееврейский, греческий и латынь. Брат Константин был послан, чтобы подробнейше проинформировать обо всем Нитарда, показать образцы литер и текстов, и уж тогда аббат Нитард решит, как лучше доложить обо всем в Рим, великому понтифику Николаю.
Пасхальные колокола забили чаще, в их звоне вдруг почувствовалось что-то паническое. Константин прислушался: точно, они звучали теперь как набат.
Снаружи побежали люди, упало что-то тяжелое, раздались мужские крики, какие-то команды, детский и женский визг. Все выскочили из харчевни.
И Константин увидел, как по реке к Иль де ла Сите приближаются огромные черные ладьи. Их было очень много, вся река ниже по течению, насколько хватало взгляда, была заполнена их квадратными парусами. Ветер дул споро, зловеще увеличивая на них изображения больших черных птиц – то ли орлов, то ли воронов. Нос и корма кораблей были высоко задраны, спереди – зубастые головы каких-то существ, словно порожденных адом. Борта – прикрыты щитами. Корабли медленно приближались. И шли явно не с миром.
Константин ожидал, что сейчас эти огромные чудища сядут на мель: видно было, что Сена у Сите мелка и илиста. Но те продолжали надвигаться не сбавляя скорости, с неотвратимостью беды, словно заговоренные.
– Беги, монах, прячься, где сможешь, хоть под землю! Сейчас здесь начнется ад! – услышал брат Константин за спиной ставший совершенно трезвым голос своего недавнего нахлебника, но, когда оглянулся, того уже не было.
Монах сунулся в подвал харчевни, но там все уже было забито, и его просто вытолкнули наружу. Тогда он бросился по лестнице на чердак – та же история. По улицам метались толпы тех, кому, как и Константину, нигде не удалось найти убежища.
Все произошло очень быстро: ладьи уткнулись носами в ил, и из них посыпались до зубов вооруженные гиганты. Ловко, хорошо зная свое дело, они забросили крюки с канатами на крепостные стены и быстро, словно огромные пауки, стали взбираться по ним наверх. Было что-то наводящее ужас именно в этом их паучьем спокойствии. Жертва замерла в предсмертном оцепенении. Совсем скоро она забьется в паутине…
Немногочисленных вооруженных наемников моментально смяли. И на парижских улицах началась бойня. Пришельцы не щадили никого. Отовсюду неслись женские мольбы, визг и вопли: викинги ловили и насиловали женщин, потом бросали тут же, в апрельскую грязь – голых, с неестественно вывернутыми конечностями, окровавленных, похожих друг на друга, подобных жутким куклам из-за заплывших от кровоподтеков лиц. На иных еще оставались лоскутья нарядных пасхальных обновок…
Брат Константин понял, что укрыться уже не получится, прижался к стене какого-то дома, закрыл глаза и стал молиться. Вдруг он услышал чавканье грязи под чьими-то ногами, совсем рядом, и одновременно – хриплый хохот нескольких глоток. Монах открыл глаза и увидел, что окружен кольцом викингов. Впереди стоял широченный бородач в кожаных штанах, с окровавленным мечом. Викинги стали притворно складывать руки на груди и, закрыв глаза, «молиться». Один из них отбросил что-то в сторону. Константин неосознанно проследил взглядом за брошенным предметом: это была маленькая человеческая голова, и он успел узнать голову девочки-акробатки. Он почувствовал приступ ужасной тошноты и упал перед гигантами на колени. И боковым зрением увидел, как потащили по грязи его недавнего собеседника Ходорика – тот кричал что-то странное, повторялись слова «игра» и «стол» [97] .
Константин понял, что это конец, что сейчас в грязь покатится и его голова. Он поднялся с коленей, стараясь вернуть себе подобие достоинства. Бородатый викинг удивленно-насмешливо приподнял бровь.
Брат Константин выпрямился и начал молитву дрожащим голосом, но постепенно знакомые слова возвращали ему твердость:Pater noster, qui es in caelis:
sanctificetur Nomen Tuum;
adveniat Regnum Tuum;
fiat voluntas Tua,
sicut in caelo, et in terra… [98]
Викинги переглянулись одобрительно-насмешливо, широченный бородач вынул из ножен меч… Брат Константин зажмурился и почувствовал, как что-то горячее полилось по его ногам. И услышал хохот. Викинг почему-то не снес его голову. Он всего лишь рассек ремень на перекинутой через плечо монаха суме. Поддел упавшую суму мечом и вынул содержимое – его книги, перья и пергаменты. Викинги продолжали потешаться.
Широченный, наконец, произнес по-франкски – с ужасным выговором, словно река перекатывала камни:
– Ну вот, ученый монах, ты хотел встретить смерть стоя, как мужчина, а обоссался!
Потом он затолкал все обратно в суму и сунул Константину в руки. И тот почувствовал, что его пергаменты как-то связаны с тем, что прямо сейчас его – не убьют.
Викинги поволокли его куда-то по улице, переступая через трупы, похохатывая, указывая на него пальцами и зажимая носы.
На подворье Нотр Дам они составили вместе березовые тротуары и соорудили что-то вроде широкого помоста.
На помосте уже стояли бледный король Карл, архиепископ парижский Энеас, секретарь Нитард, аббат Сен-Жермена, монахи и целая толпа празднично одетых придворных.
Викинги деловито сволакивали в кучи трупы телохранителей короля и уничтоженного отряда наемников. Брата Константина тоже забросили на помост. С неожиданной ловкостью для такого грузного человека на помост за ним запрыгнул и рыжебородый. Конечно, это и был Рагнар.– Да, нечасто мне приходилось рубить головы такому избранному и нарядному собранию! Прости, твое величество, и потерпи поблизости моего смердящего монаха. Мне он по нраву. Он встал в полный рост перед моим мечом, хоть и обоссался. К тому же долго вам его терпеть все равно не придется… Эй, монах! Доставай из сумки свои хреновины и пиши всё, что сейчас увидишь. А увидишь ты очень интересные вещи.
Константин уже лихорадочно доставал свои письменные принадлежности.
– Пора и нам описывать свои дела, не всё же франкским королям! – Рагнар хохотнул. – Они там много чего понапишут, да не так как было, а по-ихнему. Так что, зассанец, ничего от себя не прибавляй, пиши всё как есть, всё, что видишь! Сам-то проверить я не смогу, писанину разбирать мне недосуг, а верные люди найдутся.
Он кивнул. На помост зачем-то втащили несколько весов и поставили в ряд.
– А увидишь ты, монах, – продолжил Рагнар, – вот что: если не будет собрано и принесено мне на это подворье семь тысяч фунтов самого чистого серебра, то слетит с плеч голова короля франков, ну и остальных тоже. А ну, ребята, принесите-ка мне кресло – ноги уж не те, что раньше. Зато с руками все в порядке – рублю и правой, и левой. И не страшись, король, ничего и почувствовать не успеешь: молочница масло так чисто не разрежет горячим ножом, как я отделю голову от шеи.
Лицо короля было уже не просто бледным, оно приобрело землистый оттенок.
– Ты убил всех моих людей, кто же будет собирать для тебя серебро? – тихо спросил Карл.
– Что?! Громче! – заорал Рагнар.
Король срывающимся голосом прокричал опять ту же фразу.
– О, да у тебя громкий голос! Хорошо! Кто из вас тут архиепископ? Поди, ты, толстяк в колпаке? – Рагнар безошибочно определил Энеаса. – Так вот: ты и ты – вы поедете собирать серебро. – Он указал нечистым пальцем на аббата Сен-Жерменского монастыря. – Ребята, ну-ка подведите преподобным каких-нибудь кляч, они привезут сюда наше серебро. Крайний срок – до захода солнца. Взвешивая при факелах, можно ошибиться.
Пожилого тучного архиепископа взгромоздили на лошадь. Он мелко дрожал и беспрестанно шептал что-то на латыни. Лошадь хлестнули по крупу и, качаясь как куль, архиепископ поскакал с подворья. Аббат Сен-Жермена вскочил в седло сам и понесся вслед, не оглядываясь. Свита короля стояла ни жива ни мертва.
Из-за ворот подворья раздавались крики, стоны, вой, визг, несло гарью – викинги продолжали разорять Париж.
Константин строчил, не прерываясь ни на минуту.
– Так, ну а чем же нам теперь скоротать время?..
Вдруг толпа викингов расступилась, и люди увидели кое-что еще более странное. Двое гигантского роста, совершенно одинаковых верзил несли в перевернутом щите третьего.