Хранитель покачал головой.
– Обыкновенный. До изобретения фотографии множество художников ездили по дворянским усадьбам, готовые рисовать все, что закажут. Портреты хозяев, романтические мельницы, любимых лошадей, собак… Затем все перебила фотография, и ремесло постепенно сошло на нет.
– Откуда у тебя этот портрет? – спросила Ирка.
Эссиорх усмехнулся.
– Ты будешь удивлена. Я украл его сегодня из реставрационной мастерской! – сказал он.
– ТЫ УКРАЛ?
– Ну зачем повторять? Говорят тебе: украл. Все было проделано чисто, с минимальным применением магии. Я телепортировал, воспользовавшись отсутствием реставраторов, надел на видеокамеру носок, взял портрет вместе с рамой и был таков. Дело двух минут. Гораздо больше времени я потратил, уничтожая все репродукции с этой картины и хранящиеся в каталогах снимки. К счастью, их оказалось не так уж и много. Картина не самая известная и большую часть времени пылилась в запасниках.
– Но зачем ты ее украл?
Эссиорх терпеливо посмотрел на Ирку.
– Вариантов два. Выбирай любой. Первый: чтобы продать на толчке и приобрести розовую мечту идиота – мотоцикл «Кавасаки-Ниндзя ZX-R». Второй: чтобы она не попала к мраку или к темным магам.
– Второй, – сказала Ирка.
– А я бы выбрал первый. Уж больно привлекательно. К сожалению, ты права: второй, – разочарованно подтвердил Эссиорх.
– А почему так важно, чтобы мрак не знал, как выглядит мальчишка? Картина старая, и того, кто на ней, давно нет на свете, – сказала Ирка, с сожалением глядя на умное и живое лицо на портрете.
Хранитель взглянул на нее с вежливым удивлением.
– Я не стал бы спешить с выводами. Ты точно знаешь, что он мертв? У тебя есть доказательства? Что-то, чего не знаю я? – спросил он жадно.
– Нет, но если элементарно прикинуть даты, то… – начала Ирка.
– Так я и думал, что доказательств у тебя нет, – жестко оборвал ее Эссиорх. – Когда лопухоид (пусть даже бывший) заходит в тупик, он моментально начинает ссылаться на арифметику… Это известная практика! Может, ты еще скажешь, что три плюс три – шесть?
– А сколько?
– Это правило верно, только если считаешь кирпичи. А если, к примеру, взять три добра и три помидора и сложить их – это тоже будет шесть?
– Прости. Наверное, ты прав. Я скверная валькирия, – сказала Ирка.
– Ну-ну… – мгновенно оттаял Эссиорх. – Это я никуда не годный хранитель, помешанный на мотоциклах и снимающий комнаты в коммуналках с оплатой эйфорическими слезами! В общем, я потому и показал тебе портрет, что все это чудовищно важно. А теперь слушай меня. Я расскажу тебе все, что сам знаю о Матвее Багрове…
Хранитель присел и медленно провел открытой ладонью в нескольких сантиметрах от портрета. Затем легко, подушечками пальцев коснулся лица мальчика. От его пальцев по портрету пробежала золотистая волна.
– Ты хочешь оживить картину? – спросила Ирка.
Эссиорх покачал головой.
– Это невозможно. Художник не был ни стражем, ни даже магом, – сказал он.
– Но что-то ты все же сделал?
– Что-то, – кратко ответил Эссиорх. – Но очень немногое… Ожить портрет не сможет, но какие-то минимальные изменения с ним будут происходить. Возможно – я подчеркиваю! – возможно, через несколько дней портрет повзрослеет, и мы увидим лицо сегодняшнего Багрова… Таким, каким он стал.
– Даже если это будет череп? – спросила Ирка.
– Даже если череп. Вопрос в том, есть ли у нас эти несколько дней. Боюсь, что их нет, – жестко подтвердил Эссиорх.
Оторвав от портрета пальцы, он встал. Краски, отметила Ирка, стали гораздо ярче. Казалось, художник закончил его только что – всего несколько мгновений назад.
– То, что ты услышишь сейчас, всего лишь предположение. Я опираюсь лишь на скупые сведения, которыми располагают Прозрачные Сферы, и собственную интуицию, которая у нас, хранителей, развита лучше, чем у обычных светлых стражей. Лично я Матвея Багрова никогда не видел, не считая, конечно, этого портрета, – немного занудно, в своей обычной подробной манере, продолжал Эссиорх.
Ирка внимательно слушала.
– Но все же я почти уверен, то, что я сейчас скажу, окажется близким к истине. Одного я опасаюсь, чтобы это было не ближе к истине, чем сама истина, ибо тогда это будет ложь. Ты понимаешь?
– Да. То есть приблизительно, – поправилась Ирка.
– Здесь на портрете Матвею Багрову лет восемь. Когда он исчез, в смысле исчез окончательно – а он исчезал дважды! – ему было не больше четырнадцати. Между восьмью и четырнадцатью всего шесть лет – около двух тысяч дней! – но каких лет и каких дней!.. Мальчишка был очень энергичный. Рос с отцом. Мать убило молнией, когда ему было около года. Отец, гусарский полковник в отставке, забияка и самодур, сам воспитывал сына, и воспитывал очень круто. Поднимал в пять утра, и они четыре версты бежали по лесу к роднику. Чтобы получить завтрак, мальчишка должен был попасть из пистолета в монету, подвешенную на столбе на нитке. Каждый день монета поднималась немного выше. Рубились они настоящими саблями, только немного притупленными. Никакого учебного оружия. На лошадях скакали без седел. К семи годам мальчишка уже объезжал коней, самых норовистых. Говорят, даже степные жеребцы становились смирными, когда он заглядывал им в глаза. Охотился не только вместе с отцом, но наравне с отцом. Важное уточнение, заметь, особенно если вспомнить, сколько ему было тогда лет. От ружейной отдачи, говорят, у него все плечо было в синяках, а мальчишка все равно продолжал стрелять и попадать… Кроме этого, были еще иностранные языки, арифметика, география, древняя история, отечественная словесность и многое другое. Такое вот детство!.. В двенадцать лет Матвей Багров бежал из дома с цыганами. Кое-кто утверждал, что он украден, но, зная его характер, я уверен, что он сбежал сам.
– Отец не пытался его отыскать?
– Отца не было уже в живых. Он погиб, когда парню было одиннадцать. В лютый мороз бросился вытаскивать провалившуюся под лед крестьянскую клячонку, простудился и умер. Опекуном Матвея до совершеннолетия стал его родной дядя, но молодой Багров терпеть его не мог, хотя дядя вроде был человек добродушный. Во всяком случае, даже голоса на него не повышал. Вот еще одна загадка! – сказал Эссиорх.
Ирке, не отрывавшей взгляд от портрета, почудилось, что лицо подростка скривилось при упоминании о дяде.
«Нет. Просто игра света! Эссиорх же сказал, что портрет не может ожить…» – подумала она.
– Ты говорил: бегство с цыганами – это первое его исчезновение, – напомнила Ирка.
– Да, первое. Некоторое время спустя мальчишка оказывается на Лысой Горе. Точнее, рядом с Лысой Горой, ибо на Лысую Гору лопухоиду никогда не подняться. Ему – это важно! – двенадцать с половиной. Он одет в крестьянское платье. За плечами – мешок. В мешке сабля и пара пистолетов, сверху заваленные тряпьем, чтобы не бросались в глаза. К тому времени Матвей уже отстал от цыган и ведет бродячий образ жизни. Спит где придется, то в сарае, то в стоге сена, а зимой просится переночевать в теплую избу. Отличный охотник, он легко добывает дичь и либо меняет на еду, либо продает. Порой пастухи угощают его картошкой и хлебом. Лишь двух вещей он никогда не делает: не ворует и не просит милостыни. И то и другое ниже его достоинства. Ведь он в конце концов дворянин.
– Дядя его не искал? – удивилась Ирка.
Эссиорх улыбнулся.
– Возможно, искал, но скорее для проформы. Ведь в случае гибели или исчезновения мальчишки он получал имение. Да и кто смог бы узнать дворянского сына Матвея Багрова в крестьянском мальчугане, да еще далеко от родных мест? Ну мальчуган и мальчуган. Идет по дороге и идет. «Куда идешь?» – «Да вот к тетке в город. Отец с матерью померли, а тетка у барина в прислугах. Авось при ней прокормлюсь как-нибудь…» К тому же у Матвея был несомненный актерский талант. Он подражал крестьянской речи так, словно никогда не читал в подлиннике Гомера и не говорил на трех европейских языках. Порой, увлекаясь, он сочинял истории, более правдоподобные, чем сама правда. Правдивей правды, лживей лжи. Только по этому признаку их и можно было отличить.
«Правдивей правды, лживей лжи…» – чтобы запомнить, мысленно произнесла Ирка. Она вновь посмотрела на портрет. Выражение лица совсем не изменилось. А вот руки на эфесе… Разве они лежали так?
– Но ты прервала меня! Случайно оказавшись у Лысой Горы, о которой он ровным счетом ничего не знал, Багров решил заночевать. День уже заканчивался. Стояло лето, и замерзнуть он не боялся. Перед закатом он вышел к ручью, через который был переброшен ветхий, в пару бревен мостик. На противоположной стороне ручья была старая кладбищенская ограда, а на этой – шалаш. Долго не раздумывая, Матвей забрался в шалаш, сунул себе под голову мешок и уснул так, как может спать только человек, весь день проведший в пути. Среди ночи ему внезапно захотелось пить, да так сильно, что он проснулся. Это желание и спасло ему жизнь. Он увидел, что в шалаш просунулась и тянется к нему отвратительная зеленая рука. Матвей вырвал из мешка пистолет, взвел курок и выстрелил. Он не промахнулся – да и как он мог промахнуться! – только тому, кто пытался схватить его, пуля не причинила никакого вреда. Рука нашарила его ногу, сжала ее и потащила за собой. Матвей вцепился в мешок, нащупал рукоять сабли, выхватил ее, путаясь в лямках мешка, и коротким ударом сверху вниз отрубил руку по локоть. В темноте он услышал, как кто-то застонал, заскрежетал зубами и ушел.
– Хорошенькое приключение для двенадцатилетнего мальчишки! – сказала Ирка.
– Еще какое! Он хотел освободиться от отрубленной руки, но не тут-то было. Она не отпускала его голени, вцепляясь в нее все сильнее. Багрову пришлось разжимать пальцы саблей. Когда он это сделал и зажег огонь, то увидел, что рана на ноге глубокая. Точнее, пять ран – по числу ногтей на руке – и все кровоточат. Сунув за пояс второй пистолет (первый был разряжен) и, не выпуская из рук сабли, Матвей зашел в ручей и долго, очень долго стоял там. Прохладная вода промывала рану. Боль слабела. Все это время он слышал, как по берегу в зарослях кто-то ходит и кого-то ищет. Над оградой кладбища мелькали зеленоватые неверные огни. Кто-то окликал его по имени, звал, причем голоса были все время разные. Дяди, матери, отца, помещиков-соседей, знакомого кучера… Однако у Матвея хватило ума не подавать голос. Перед рассветом где-то далеко, в деревне, закричал петух, и все шорохи стихли. Только тогда он вышел из воды.
– Грамотно. Водная преграда! Мертвяки не могут перейти воду, кроме как по мосту. И не видят никого, кто стоит в воде. Исключение составляют только утопленники и русалки. И еще правильнее он сделал, что не откликнулся, когда его звали по имени. С мертвяками нельзя разговаривать, – сказала Ирка со знанием дела.
– Откуда ты знаешь? Разве ты училась защите от нежити? – удивился Эссиорх.
– Нет, конечно… Не училась! Кто-то сказал, – пожимая плечами, проговорила Ирка.
– Да уж! «Одна бабка сказала» – чудовищно надежный источник! – одобрил Эссиорх. – В общем, дальше было так. Матвей Багров отправился на кладбище. Он заметил, что одна из могил разрыта и рядом с ней стоит открытый гроб. Заглянув в него, он увидел совсем прогнившего мертвеца. Правая рука у него была отрублена по локоть. С одной рукой мертвяк не сумел закопаться. Первые же лучи солнца убили его. В изголовье гроба лежали кошель с золотом и небольшая книга в кожаном переплете. Матвей взял ее. Взял потому, что последнее время у него была дикая, просто ненормальная тоска по печатному слову. Ему захотелось открыть книгу, но рана внезапно заныла так сильно, что он едва не упал. Он понял, что должен обратиться к кому-нибудь за помощью. Хромая, он покинул кладбище и вдоль подножья Лысой Горы пошел в деревню. Внезапно кто-то окликнул его. Он увидел старца, сидевшего на камне. Старец был в холщовой длинной рубахе, с белой бородой. Вокруг головы – берестяной обруч. В руке – посох.
«Что лежит у тебя в мешке, дворянский сын Матвей Багров?» – спросил старец суровым голосом.
«Сабля и пистолеты», – отвечал Багров, как-то сразу ощутив, что старик знает о нем все.
«А еще что?»
«Книга».
«Где ты взял ее?»
Матвей ответил, не умолчав о шалаше и отрубленной руке. Старец кивнул.
«Мертвый ростовщик украл мою книгу. Она была мне нужна, но я, по наложенному заклятию, не мог вернуть ее сам. Он прогнил. Ему понадобилась свежая кровь. Он пришел за твоей и лишился руки. Ростовщик знал, что рука не прирастет, пока ты жив, и что первые же лучи солнца его уничтожат, и потому звал тебя всю ночь разными голосами. Ты не откликнулся, стоял в воде и сохранил жизнь. Позарься ты на кошель с золотом из его гроба, то вскоре умер бы. Открой книгу и прочитай хоть строчку – тоже умер бы».
Тут старец испытующе посмотрел на Багрова.
«Хочешь стать моим учеником? – предложил он. – Ты можешь отказаться, но тогда умрешь от раны. На ногтях мертвеца был яд. Вскоре твоя нога распухнет, и гнилая кровь поднимется к сердцу».
– И Матвей Багров стал его учеником? – спросила Ирка.
– Именно. Но лучше бы он этого не делал и погиб от яда.
– Почему?
– Потому что его учителем стал волхв Мировуд, практиковавший всеначалие. Он считал, что добро и зло части единого целого, как день и ночь, не могут существовать отдельно друг от друга, и потому растворены в каждом человеке в той мере, в которой зачерпнулось при рождении… День побеждает ночь, чтобы через какое-то время быть вновь побежденным ночью. Так и зло с добром ведут давнее, но довольно дружелюбное сражение с заведомо ясным концом. Более того, если бы день вдруг победил ночь, то самому дню пришлось бы делиться на две части – ну, скажем, утро или вечер, и вновь сражаться, но уже друг с другом. Бороться со злом, конечно, надо, но в целом оно естественно, как насморк или аппендикс. Вот примерно так и рассуждал Мировуд. Скверное такое представление! – с негодованием сказал Эссиорх.
– Что же в нем скверного?
– Если изначально признать зло естественным и нормальным, исчезает необходимость становиться лучше. Да и зачем бороться, с чем, если мрак существует в тебе, так сказать, на законных основаниях? Человек говорит себе: я такой, потому что я такой уродился, и не собираюсь меняться. Даже гордится своими недостатками. Захочу – буду творить свет, захочу – мрак. И как только он решает так, то сразу начинает скатываться. И знаешь, почему? Зло, увы, в целом увлекательнее добра, и стоит открыть ему маленькую лазейку, оно в короткие сроки захватывает все строение… А потом, только потом уже – показывает свое истинное лицо, лицо смрадного трупа!.. Но нас сейчас интересуют даже не взгляды Мировуда, а Матвей Багров, – отрезал Эссиорх.
Когда волхв встретился с Багровым и взял его в ученики, Мировуду оставалось жить не больше года. Волхв знал это точно. Некогда в ранней юности он выпил магический напиток, дававший ему ровно тысячу лет жизни и ни на миг больше. И вот время иссякало, а ученика, которому бы он передал свои знания и силы, у него не было. Вероятно, дело было в том, что Мировуду требовался особый ученик, и он знал, что рано или поздно, пусть даже в последний год, такой появится и он сможет передать ему…
– …знания! – услужливо подсказала Ирка.
Эссиорх поднял на нее укоризненные глаза.
– Не только знания! Мировуд был последним хранителем Камня Пути – одного из самых жизнерадостных, самых важных артефактов этого мира. Пока волхв был жив, мрак не мог завладеть Камнем. Вот после его смерти – другое дело! Мировуд знал, что стоит ему закрыть навеки глаза, как сотни и тысячи рук потянутся к Камню.
– И Багров должен был стать его новым хранителем?
– Разумеется. Но Мировуд не заблуждался. Он знал, что с Багровым никто из магов, особенно из темных, церемониться не будет. Одно дело он сам, и совсем другое дело – мальчишка-ученик. Через Багрова перешагнут и Камень отнимут. И тут уже сабелькой не отобьешься, пистолетиком не отстреляешься, на лошадке не ускачешь… – сказал Эссиорх.
Ирка посмотрела на портрет. Тот, казалось, внимательно слушал и втайне смеялся. Во всяком случае, уголки его губ были слегка приподняты.
– Но волхв все равно взял его в ученики? Почему? – спросила она, глядя не на Эссиорха, а на мальчишку на портрете.
– У Мировуда существовал план. И план этот сработал, хотя, лопни у меня шина, я не знаю, в чем он состоял! И никто не знает. Но все очень хотят узнать, причем именно сейчас. Иначе мы не стояли бы с тобой перед уворованной из музея картиной! – сказал Эссиорх с досадой.
Он подошел к окну и выглянул наружу. На маленьком балкончике ворковали голуби. Один из них изредка, кругло-подозрительно, с птичьей оглядкой, посматривал в стекло. Заметив Эссиорха, он спохватился и с удвоенным рвением стал клевать несуществующие крошки.
– Чей-то ученик с Лысой Горы! Шастают тут, понимаешь, собаки страшные!
– Откуда ты знаешь?
Хранитель усмехнулся.
– Да уж знаю. Город просто переполнен магами и шпионами всех мастей! Я даже не говорю о комиссионерах, которых всюду как пыли! Все равно не подслушаешь, братец! А что подглядишь, то забудешь! – сказал он голубю.
– Забудет? А если нет? – спросила Ирка с опаской.
– А куда он денется? Все мои защитные руны со склеротическим эффектом! Пока он здесь, он помнит все, что видел (потому что слышать нас не может), но стоит ему сделать пару взмахов крыльями, как ему будет казаться, что он был тут по какому-то совсем другому делу, а то и просто пролетал мимо. Память станет чистой, как новый карбюратор… Вот смотри!..
Эссиорх просунул руку через стекло – оно расступилось послушно, как вода – и сделал вид, что хочет схватить голубя.
– Вот я тебя!
Испуганные голуби вспорхнули с балкона, от ужаса теряя перья. Как Эссиорх и предсказывал, подозрительный голубь сразу отделился от стаи и с видом недоумевающе-изумленным стал кружить на месте. Затем сложил крылья и, ударившись грудью о землю, превратился во всклокоченного маленького человечка, который вначале долго озирался в полном замешательстве, а потом, сердито размахивая руками, быстро направился куда глаза глядят.
– Где я? Что я? Почему я? Извечные вопросы! – передразнил Эссиорх, провожая его взглядом.
Прохожие косились на человечка с негодованием: на нем болталась длинная белая рубаха до колен, но совсем не было штанов. И ничего удивительного: ведь голубям-то штаны не положены по штату, а рубашка вполне могла быть прежде перьями.