– Может, к вечеру разберусь, – вздохнула Рита. – А пока прилягу на часок, ладно? Голова с непривычки разболелась вдали от выхлопной трубы.
Рита ушла в Никиткину горенку, легла на его кровать и мгновенно уснула. Проснулась она только к вечеру.
– Ну и разоспалась ты! – сказал Матвей, когда, жмурясь после сна, Рита показалась на пороге. – Я уже будить хотел. Первая звезда взошла – Рождество, однако.
Яркая, в самом деле рождественская, звезда подтверждающе стояла в переплете окна.
Никитка встретил Рождество вяло. Он так уставал за короткий зимний день, что обычно ложился спать по-деревенски рано. В сочельник он дотерпел до первой звезды, только чтобы показать маме свою взрослость. Через полчаса после того, как сели за стол, он положил голову рядом с миской, в которой золотилась медовая рождественская кутья – ее принесла соседка, присматривавшая за домом и садом, – и уснул как мертвый. Когда Матвей нес его в горенку и укладывал в кровать, он даже не пошевелился.
– У тебя братья-сестры есть? – шепотом спросила Рита, глядя, как он накрывает Никитку одеялом.
– Нет.
– А похоже, что штук десять имеется, – удивилась она. – Или что своих столько же вырастил. Представляю, как он тебя за три дня достал, – сказала она уже в комнате, снова садясь за стол и закуривая. – Говорила же, возьмите ноутбук, пусть хоть на игры иногда отвлекается.
Верхний свет не включали весь вечер. Никитка начитался Гоголя и хотел, чтобы было похоже на настоящую ночь перед Рождеством. Кажется, он даже ожидал, что поблизости – не здесь, конечно, а где-нибудь в соседнем доме, чтобы было хоть и страшно, но не очень, – в такую ночь появятся Солоха и черт.
– Ничего он меня не достал, – сказал Матвей. – Я тебе вообще хотел сказать... – сердито начал он.
– Что ты мне хотел сказать?
В неярком свете настольной лампы печать ожидания проступила на Ритином лице слишком отчетливо.
– Ничего. – Матвей отвел глаза от ее ожидающих глаз. – Ты просто так приехала или случилось что-нибудь?
– А как бы ты хотел?
– Рита, – твердо сказал он, – давай-ка мы это сразу прекратим. А то мне жалко будет, если с Никиткой расставаться придется.
– Все-таки у мужиков даже если сердце и есть, то какое-то другое, – невесело усмехнулась Рита. – Кремень! Ладно. – Она покрутила головой, словно отгоняя наваждение, и продолжила уже совсем другим тоном: – Ничего пока не случилось, но может случиться. Потому и приехала – с тобой поговорить. Исключительно по делу. Если ты не против, конечно.
– По делу не против.
– У меня к тебе предложение. Не в фирму ко мне, не волнуйся! – заметив, как он поморщился, торопливо проговорила Рита. – Помнишь, я тебе про Лешкину блажь рассказывала? Про школу эту для одаренных деток? – Матвей кивнул. – Ну вот, я ему сдуру пообещала, что ее только через мой труп закроют. А теперь выходит, что и помирать пора.
– Это почему? – удивился Матвей.
– Потому что ее вот именно закрыть хотят.
– Денег, что ли, на нее нет? – не понял он.
– Господи, да при чем тут деньги! – сердито воскликнула Рита. – Деньги Лешка, конечно, оставил где надо, не до такой же степени он романтик, чтобы все на виду держать. Есть счета, ни одна прокуратура не подкопается, могу ими пользоваться. Не в этом дело.
– А в чем?
– А то не понимаешь! У нас теперь только та благотворительность приветствуется, которая сверху по разнарядке идет. А всякие эти несанкционированные школы – дело подозрительное, мало ли чему там олигархи детишек научат. Получаю бумагу: так и так, государственный аттестат мы вашим ученикам выдавать не можем, программы надо заново где-то пересогласовывать, учителей переаттестовывать, еще какой-то геморрой... Как раз для меня занятие! А тут и бандиты подоспели: гони бабки за пользование нашей территорией. Вообще бред какой-то! Лешка землю эту давным-давно выкупил, откуда бандиты, непонятно. Похоже, прямо из прокуратуры прислали. Во всяком случае, стремления с ними бороться директриса не выразила. Сегодня получаю по почте от нее заявление – по собственному желанию, своя голова дороже, чем ваши идеи. Что прикажешь делать?
– Ничего не прикажу, – пожал плечами Матвей. – Я в этих переаттестациях еще меньше, чем ты, понимаю.
– Насчет бандитов с такой определенностью не высказываешься, – усмехнулась Рита.
– Насчет бандитов мне и высказываться неинтересно, – резко сказал он. – Мне их на всю оставшуюся жизнь хватило. Ничего для себя нового от знакомства с ними не ожидаю.
– Ясно. – Рита сузила глаза так, что в них мелькнули желтые молнии. – Тебе тоже своя голова дороже.
– При чем тут моя голова? – рассердился Матвей. – Ты чего от меня хочешь, а?
– Хочу, чтоб ты был директором этой дурацкой школы.
Она произнесла это с такой упрямой, такой девчонской решительностью, что Матвей с трудом сдержал улыбку.
– Черт знает что, – сказал он. – Цветик-семицветик какой-то!
– Какой еще цветик? – опешила Рита.
– Сказка такая есть. Как девчонка волшебные лепестки от цветика-семицветика отрывала и под каждый какую-нибудь чушь просила. Не читала, что ли, ребенку? А, ну да, ты ему все больше про безопасный секс!
– А ты бандитов боишься! – не осталась в долгу Рита. – И начальников!
– А не боюсь!
Тут Матвей не выдержал и наконец расхохотался.
– Не Никитка, так я тебя достала, – засмеялась и Рита. – Ну помоги ты мне, а? – жалобно попросила она. – Ну некогда мне с этой школой, да и вообще, посмотри ты на меня, где я, где чужие дети? Мне и своего-то много.
– Да уж своего ты по полной программе запутала. Без всякой переаттестации. Ты совсем, что ли, без ума? Зачем про пробирку ему рассказала?
– А растерялась потому что, – виновато объяснила Рита. – Родила, растет непонятно что, воспитывать надо, а как? Ну, полезла в книжки, а там написано, что не надо скрывать от ребенка, как устроена взрослая жизнь, а то у него потом будут проблемы с социализацией. Попадись ты мне лет на пять раньше, я бы...
– Ты бы меня к нему в гувернеры стала нанимать. За бешеные деньги.
– Деньги, честное слово, дам любые, – торопливо проговорила Рита. – Сколько скажешь – как с куста. Только согласись.
– В гувернеры?
– Дурачком-то не прикидывайся.
– Рита, – просительным тоном сказал Матвей, – да я и в мыслях никогда такого не держал. Если б ты меня водилой к себе позвала, я и то меньше удивился бы.
– Знаю, кем бы я тебя к себе позвала, если б... Все-все, молчу! – Она подняла руки. И тут же ее лицо стало серьезным. – Получится у тебя это, Матвей Сергеич. У тебя, конечно, много чего может получиться. Да за что ты ни возьмись, то и получится. Но это лучшее, за что ты можешь взяться. Может, даже единственное. Скажешь, нет?
Она смотрела на него совершенно Никиткиными глазами. То есть и цвет у них, конечно, был другой, и форма, но глубокое напряженное волнение было в точности то же самое.
– Не скажу, – растерянно произнес Матвей. – Я... не знаю...
– А я знаю! – воскликнула Рита. – Я точно знаю! Да только глянуть, как ты с мальцом моим возишься и как он на тебя смотрит! Никитку сразу к тебе переведу, – пообещала она. – Пусть хоть на поэта, хоть на птичку божью учится. А сама даже на порог в эту твою школу не ступлю, ни одного указания тебе не дам. Вообще меня не увидишь!
– Как торжественно. Осталось только поклясться, – улыбнулся Матвей.
– Клянусь! На... – Рита нетерпеливо огляделась в поисках чего-нибудь, подходящего для клятвы. – На рождественской звезде! – Она подошла к окну, приложила ладонь к стеклу, прямо к тому месту, которого касались лучи самой яркой звезды. – Только и ты поклянись. Что возьмешься за это и не бросишь.
– Странные у тебя фантазии, – проворчал Матвей, подходя к окну. – Ну, если тебе это так надо... – Он поднес ладонь к стеклу, помедлил секунду. Рита быстро убрала свою руку, освобождая ему место под звездными лучами. – Ладно, клянусь. – Ему было смешно и легко. Метроном в сердце молчал, а само сердце, наоборот, билось со счастливым предчувствием. И, насмешливым тоном снимая наивную патетику момента, Матвей произнес: – Клянусь рождественской звездой, что возьмусь за это. И не брошу.
Часть III
Глава 1
– Н у Растяпочка, ну умница, ну я же тебя правда-правда люблю. Ужасно люблю! – Маруся чуть не плакала, глядя в умненькие Тяпины глаза. – Ну почему ты не хочешь вовремя вылезти, а?
– Бестолковая она, я же тебя предупреждала, – ответила вместо собачки Анжела. – Ничего у тебя с ней не получится, только время зря тратишь.
– Получится, – упрямо сказала Маруся. – Я тоже бестолковая, мы с ней два сапога пара. Просто я пока не понимаю, что ей такое сказать, чтобы она поняла...
– Ничего ей не надо говорить, – сердито бросила Анжела. – Хлыстом отстегать хорошенько, может, поймет. А не поймет, так пошла вон с манежа. Цирк – дело жесткое. Хочешь над зверюшками сюсюкать, иди вон в собачью гостиницу работать. И то вряд ли получится. Животные и силу чувствуют, и слабость.
Понятно, что в выборе между силой и слабостью Марусиной сущности в точности соответствовала слабость. Но ей все-таки казалось, что этот выбор не настолько однозначен. Хотя когда Тяпа в сто первый раз отказывалась выполнять придуманный Марусей трюк, то впору было согласиться с опытной Анжелой, а не выдумывать про жизнь то, чего в ней не бывает.
Клоунская реприза, которую Маруся придумала для себя и Тяпы, выглядела так заманчиво, что когда она – правда, без Тяпы – показала ее Сидорову, тот решительно заявил:
– Если получится у тебя, сразу на манеж выйдешь. Я не я буду, если для тебя этого не добьюсь. Зрители над тобой ртом смеяться, глазами плакать будут, а что в сердце, и сами не поймут. Я, Марусенька, таких, как ты, после покойного Лени Енгибарова не видел.
У Маруси тогда сердце замерло от счастья. Неужели ее сравнили с самим Енгибаровым?! Петр Иванович Сидоров и раньше рассказывал ей об этом знаменитом печальном клоуне, но ей и в голову не приходило, что она даже отдаленно может быть на него похожа.
«Дура набитая! – с сердитым отчаянием думала она теперь. – Развесила уши, как Тяпа! А сама только глаза таращить умеешь. Тоже как Тяпа».
Реприза, которую она так неудачно репетировала вот уже вторую неделю, вообще-то была очень проста. Она должна была начинаться в самом конце Анжелиного номера. Маруся с нелепо заколотой множеством разноцветных заколок челкой и в нелепом же мужском костюме – длинные, собирающиеся гармошкой брюки, висящий на плечах пиджак – бродила между дрессированными собачками и поочередно подзывала их к себе, пытаясь погладить. Но собачки не обращали на нее внимания. Тогда Маруся расстилала на манеже большой кусок холщовой ткани, доставала из кармана уголь и, мгновенно перепачкавшись как трубочист, рисовала на этом холсте свою собственную собаку. Собака должна была получиться смешная и нелепая, в точности Растяпа. Маруся специально тренировалась, чтобы она получилась именно такой; она с удивлением обнаружила у себя даже некоторые рисовальные способности. И вот в тот момент, когда она, всхлипывая, гладила нарисованную собачку, словно живую, из-под ткани вдруг появлялась настоящая Тяпа и прыгала Марусе на руки.
Наверное, это в самом деле могло бы выглядеть смешно и, может, даже трогательно. Но Марусе было сейчас не до того, чтобы радоваться эффектному номеру. Он просто не получался у нее, этот номер! Упрямая Тяпа ни за что не хотела ни лежать, распластавшись под холстом, ни тем более вовремя вылезать из сделанной в нем прорези. Она громко и радостно лаяла, когда Маруся должна была незаметно извлечь ее из-под пиджака и накрыть холстом, и лежала тихо, как мышь, когда, по восхитительному Марусиному замыслу, должна была прыгать к ней на руки.
Жизнь была совсем не такая, какой она казалась Марусе. Бестолковость была всего лишь бестолковостью и ничем другим, в ней не было ничего трогательного, она вызывала одно только чувство – досаду.
– Все, Дюймовочка, – сказала Анжела; с легкой руки Рины Кьярини многие цирковые называли Марусю этим прозвищем. – Собаки устали, время наше вышло. Нечего под эту бестолочь манеж занимать. А ты, чем упрямиться, лучше послушай опытного человека: дай ей пинка под зад. С ума ты, что ли, сошла? – возмущенно добавила она. – Ей такие перспективы светят – да ты знаешь, сколько народу каждый год из циркового училища выходит и устроиться толком не может? – ей репризу собственную обещают, и где, в Цирке на Цветном, а она все это какой-то глупой сучке под хвост пустить готова!
– Я... мы... последний раз попробуем, – пробормотала Маруся. – Если опять не получится, тогда, значит...
Что это значит, ей не хотелось ни говорить, ни даже думать. Она с трудом сдерживала слезы.
– Ну, Тяпочка, постарайся, – запихивая собачку к себе за пазуху, шепнула Маруся.
Тяпа лизнула ее в нос и согласно кивнула, поведя большими, как у пустынной лисички-фенека, ушами. Ее круглые карие глаза смотрели совсем по-человечески и даже умнее, чем у большинства людей. Не верилось, что она может не понимать такой простой вещи, как та, которую ее просила понять Маруся!
Верилось или не верилось, но это было именно так.
Тяпу даже не пришлось выманивать из-под холста – дело до этого просто не дошло. Как только Маруся принялась этот холст расстилать, собачка со счастливым лаем выскочила у нее из-за пазухи и запрыгала по пестрому ковру. Маруся бросила холст и, махнув рукой, побрела с манежа в зрительный зал.
– Да ладно, не переживай! – крикнула ей вслед Анжела. – Подберем мы тебе другую псину, свет небось на этой клином не сошелся!
Маруся не ответила и даже не обернулась. Слезы текли по ее лицу, и ей совсем не хотелось, чтобы их увидела Анжела.
Собаки убежали за кулисы, униформисты собрали реквизит. Маруся села в самом темном углу зала и наконец уткнулась лицом в колени. Впервые за всю жизнь она могла бы сделать что-то настолько радостное и живое, что даже сердце замирало. Ей хотелось это сделать, ей ничего не хотелось так сильно, как этого, – и сделать это оказалось невозможно, потому что даже маленькая собачка не воспринимала ее всерьез. Что уж было говорить о людях! Они только и могли, что из жалости обманывать ее несбыточными иллюзиями.
Она не могла себя заставить поднять голову и посмотреть на манеж. Это было первое место в ее жизни, про которое она знала, что может быть на нем счастливой. И это место обмануло ее так же, как обманывала вся прежняя жизнь – обманывала то несуществующей любовью, то такой же несуществующей привязанностью.
Маруся пошевелила пальцем. Наверное, слезы текли из ее глаз так обильно, что щекотали его. Но похожее на щекотку ощущение не исчезло. Она наконец подняла голову и отняла руки от лица.
Тяпа сидела в соседнем кресле и осторожно лизала ей палец. Встретив Марусин взгляд, она заскулила и прыгнула ей на колени.
– Уйди, Тяпочка, – пробормотала Маруся. – Ты же не виновата, что такая уродилась. И... никто не виноват.
Собачка схватила зубами лацкан ее пиджака и настойчиво потянула за него. Потом она отпустила лацкан, спрыгнула на пол и схватила Марусю уже за штанину.
– Ты что? – Маруся поневоле встала, иначе Тяпа, пожалуй, сломала бы себе зубы. – Ты куда?
Собачка отпустила ее штанину и, повизгивая, как будто от какого-то радостного предчувствия, поскакала по высоким ступенькам вниз, к манежу. На ходу она обернулась и взглянула на Марусю своим самым пронзительным, совершенно человеческим взглядом.
Маруся быстро сбежала вслед за Тяпой на манеж. Там, готовясь к репетиции, уже расставляли свои подкидные доски акробаты Андрея Вершинина. Никто не обращал внимания ни на Марусю, ни тем более на Тяпу.
Легко, как скаковая лошадь, собачка подпрыгнула у Марусиных ног и мгновенно очутилась у нее за пазухой. Это вышло у нее так просто, как будто она занималась этим всю жизнь. Она затаилась под пиджаком, прижавшись теплым боком к Марусиной груди и не издавая ни звука. Боясь спугнуть ее, Маруся подняла свой до сих пор валяющийся на манеже холст и затолкала его в карман. Тяпа даже не пошевелилась. Маруся проделала всю репризу до той самой минуты, когда надо было расстилать ткань, – Тяпа была неподвижна, как камешек. Но как только Маруся извлекла из кармана холст и встряхнула его, Тяпа выскользнула у нее из-под пиджака и неуловимым движением спряталась под тканью. Она распласталась под нею так, что ее невозможно было заметить даже из первого ряда!
Маруся почувствовала, что сердце у нее забилось ровно и... как-то еще. Но ей некогда было сейчас думать, как называется это «еще» – все ее движения стали легкими, четкими, сжимающая уголь рука как будто летала над холстом. Закончив рисовать, Маруся погладила рисунок и замерла.
Тяпа выскочила из рисунка, как весенний фонтан! Она взлетела над манежем, в мгновение ока оказалась у Маруси на руках и радостно облизала ей лицо.
Расцеловав собачку, Маруся опустила ее на пол и протянула к ней руку. Тяпа тут же встала на задние лапки, а правую переднюю со смешной солидностью подала Марусе.
Когда они с Тяпой неторопливо пошли «за ручку» к кулисам, Маруся вздрогнула от громкого хохота и аплодисментов.
– Ну вы, девушки, даете! – сквозь смех воскликнул Андрей. – Может, прямо по улице так прогуляетесь? Людям и в цирк ходить не потребуется! Прям не знаешь, смеяться над вами или плакать.
Впрочем, плакать никто из наблюдавших за этой внеплановой репетицией и не думал. Смеялись Андреевы акробаты, смеялись униформисты, и даже пятилетний сын гимнастки Даши Чарской, который вечно вертелся на манеже, тоже смеялся, прыгая на одной ножке и показывая пальцем на Марусю и Тяпу.
И в этом смехе, который заливал Марусю, как живые теплые волны, было то же, что она так ясно чувствовала в сиянии вечернего манежа, и в дыхании замершего зала, и в бравурной музыке, и в стремительном полете гимнастов под перевернутой чашей купола, – не требующее ни доказательств, ни объяснений счастье.