Леша и Семен Борисович кивнули. Я встал и взмахнул рукой для убедительности.
— Тогда я объявляю предприятие банкротом! Никто не получит ни копейки!
— Ну, Севочка, деньги вообще не проблема! — заметил любитель психологии Семен Борисович.
— А я все Кате расскажу!
Иннокентий азартно хлопнул в ладоши.
— Не расскажешь! Ты втрескался по самое это самое. Развенчание интрижки — самоубийство. Расскажешь — потеряешь ее навсегда!
В ответ я сказал такое, чего сам от себя не ожидал:
— Только попробуйте ее обидеть. Зарежу! Всех троих!
Повернулся и ушел. И ящерицу-утку доедать не стал.
Странное
Постучалась в дверь, говорит:
— Скажи: «Выходи за меня замуж».
— Выходи… нет, стой. Чего это?
— Все понятно, — говорит она и уходит вниз. Я хожу по комнате, сажусь, вскакиваю, дергаю себя за нос и уши. Открываю окно, там дождь. Выставляю голову под капли, делаю пять глубоких вдохов. Потом спускаюсь в кухню, подхожу, встаю на колено.
— Катя, выходи за меня замуж.
— Не выйду.
Тут я поднимаюсь, тоже говорю «все понятно» и возвращаюсь в кабинет. В этот день я точно ничего больше не напишу.
Работа
Джин Фаулер сказал: «Писать — легко. Нужно лишь сидеть и смотреть на чистый лист, пока на лбу не выступят капли крови». Конечно, это не так. Фаулер слукавил, сильно преуменьшив тяготы нашей профессии.
Во-первых, вы никогда ничего не напишете, если проверите почту или новости. Тут же встретится потрясающая информация о подорожании квартир в Гватемале. Потом сведения о концептуальной «тойоте», рейтинг купальников, мультик про кота и муху. Через шесть часов, измочаленный и злой, вы уйдете на кухню. Будете жарить картошку и рыдать от собственной никчемности.
Теперь предположим, у вас стальная воля. Вы с вечера сломали телевизор. Вы настолько разумны и рациональны, что раздавили каблуком прибор — домик, в котором гномики добывают интернет. Сегодня (это клятва) вы напишете минимум пять слов. И пока они не напишутся, вы будете сидеть в этой позе, на этом стуле, перед этим монитором. Даже если придется так просидеть остаток жизни. Скоро вы научитесь не замечать смены сезонов, соседей, тортов, семейных чаепитий. Станете путать утро с вечером и маму с папой. За обедом повадитесь говорить тексты своих персонажей, перестанете бриться, в чужих речах будете слышать только дурную стилистику. На стену приклеите два плаката. Один с главным правилом индийских литераторов:
«Сократить фразу на одну краткую гласную — такая же радость, как родить сына».
Второй — с пословицей, которая без единого местоимения, наречия и прочих паразитов описывает целую жизнь:
«В девках сижено — плакано, замуж хожено — выто».
По-хорошему, после этой пословицы все писатели мира должны бы прекратить писать. Потому что литературы совершеннее не бывает. Но мы все равно пишем, ибо совести у нас нет.
Неспособность писать ведет к истерикам и срывам. Домашние нас избегают и, выходя в коридор, приговаривают: «Кажется, ушел». Вы угробите сердце кофеином и сигаретами, растолстеете. Если повезет, не слишком прославитесь. Потому что с популярностью приходит абсолютная немота. И подбор нужного слова превращается в роды корабельного якоря.
И все лишь затем, чтобы получить десяток писем от поклонниц. Каждая назовет вас гением, признается, что жила во тьме, но теперь все расцвело и колосится. Вы перевернули жизнь, впустив в нее свет. Во втором письме читательницы расскажут забавные факты из своих молодостей. В третьем дружно спросят, какие женщины вам нравятся. Через два месяца и триста посланий все они назовут вас лжецом, мерзавцем и самовлюбленным павианом. Потом спросят прощения. Снова расскажут о себе, уже поинтимней, иногда с фотографиями. И так по кругу. А что вы не участвуете в переписке, они даже не заметят.
Мне повезло. Я совсем не знаменит, и жизнь моя летит непонятно куда. Это лучшие условия для творчества. Я отменил завтраки в гостиной, снова отключил телефон. Наушники снимал только к ночи. Прислушивался. В Катиной спальне было тихо. Я вздыхал, писал пальцем на стене «Катя» и засыпал.
Драка
Как прошли эти недели — совсем не помню. Спал днем, по ночам тушил курицу, пил чай в промышленных масштабах. Если было жарко, надевал мокрую майку. Открывал компьютер и проваливался в измерение, где люди ссорятся без злости, а красавицы симпатизируют чудовищам. Где все любят всех, даже меня. Потом перечитывал, стирал половину или все. Ел, спал, снова работал.
Но однажды раздался сильный грохот, разбивший мою трансцендентность. Этот рокот ощущался хвостом. Так аквариумные рыбки чувствуют землетрясение. Снял наушники — и правда, далеко внизу, у центра Земли, шло побоище. Крестоносцы врезались в ополченцев Александра Невского, и вот-вот начнется охват с флангов. Крики, ругань, лязг железа, стены дрожат. С точки зрения военной доктрины, спешить не следовало. Прежде чем вмешаться, убедитесь, что противники насладились общением. Стороны должны утомить друг друга, тогда их легче мирить. С другой стороны, и медлить опасно. Немцы с новгородцами разнесут жилище, а мне ремонтировать.
Спустился вниз, увидел приятное — Генрих душит Алексея. Тот в ответ лишь царапается, как прижатая в сортире отличница.
Битвы следовало ожидать. Наш муж где-то пропадал и обнаружил вдруг, что свято место почти занято. Он зачастил со свиданиями, но поздно. Алексей прочно подружился с Катей. А теперь эти лоси сцепились. Уже опрокинули стол, смяли ковер и вообще внесли в интерьер нотку хаоса. Разгар битвы был не очень зрелищен. Бойцы лежали на полу, крепко обнявшись. Яростный Генрих одолевал. Его позицию с некоторыми купюрами можно было назвать верхней. Алексей оказался достаточно верток, чтобы его не задушили, но и не настолько, чтобы сбежать. Катя металась, выкрикивая лозунги «прекратите!» и «как вам не стыдно!» Все зря. Всем на свете женихам нравится друг друга убивать.
Я болел сразу за обоих. Множественные травмы средней тяжести украсили бы каждого из противников.
— Что ты стоишь, растащи их! — крикнула Катя.
— Зачем? Сейчас один прибьет второго, и конфликт сам собой погаснет.
— Ты идиот?
— Когда это мы перешли на ты?
— Хорошо, вы идиот?
Она даже когда орет, все равно прекрасна. Кудри растрепанны, глаза сияют. И эти ее коленки… Вроде бы скандал не должен влиять на восприятие, а все равно мне кажется, сейчас они еще красивее. Залюбовался даже. И подумал вдруг, чего мне терять-то. Если не сделаю сейчас, то потом повода не будет. Я быстро подошел и поцеловал ее. Не в ноги, конечно, в губы. Но довольно плотно. Она вырвалась, влепила пощечину. Сказать ничего не могла, гормон возмущения затопил ее речевой центр.
— Ты просила остановить битву, я выбрал самый лучший способ — нападение на обоз.
— Это кто обоз? Я обоз? — За право злить ее каждый день я принимал бы по пять таких оплеух. Дерется как девчонка, кстати. Но какие глаза! Какие вены на шее!
Дерущиеся остановились. Лежали на полу, смотрели на меня. Потом Алеша сбросил Генриха, встал, отряхнулся. Генрих тряхнул кудрями, потер запястья. Глянул искоса и вдруг ударил Некрасова в лицо. Тот упал на диванчик, опрокинулся и замер, ногами в потолок. Катя вскрикнула и бросилась к нему. Обрадоваться победе Алеша уже не мог. Сознание его оставило.
— Вон! Убирайтесь! Вон! Оба! — кричала Катя сквозь совсем настоящие слезы.
— В расчете, — сказал Генрих и пошел к дверям.
Мне лучше, я тут живу. Повернулся и побрел наверх. Траурное лицо было непросто сохранять, вечер мне страшно понравился. Конечно, триумфатором оказался Алеша. Схлопотав по морде, он взял приз «самый несчастный ухажер». Теперь ему достанутся примочки, компрессы из таких легких пальцев, что любой замурлычет. Я старался не думать о неизбежном теперь событии. Совсем скоро в соседней спальне раздастся ненавистный его фальцет. А потом и ритмичные глухие шорохи. Надо было помочь его задушить.
Обоснование путешествий
Генрих пропал. Но Катя не уехала. Теперь она не то чтобы с Алексеем и не то чтобы одна. Беда в том, что я отчетливо боюсь ее отъезда. Ходил советоваться с Кешей.
По какой-то сложной формуле доктор психологии высчитал два противоположных фактора. С одной стороны, все прекрасно. До развязки три недели. Не больше. С другой стороны — мое присутствие грозит предприятию. И лучше бы меня удалить на время.
Мне льстили его научные данные. Приятно считать себя помехой чужой любви. Но уезжать я отказался. В конце концов, это мой дом. Именно меня нужно оставить, а уедут пусть все другие. Если Кешины стратегии вступили в борьбу со здравым смыслом, то я с радостью покажу на примере Раппопорта, как именно Генрих душил соперника. Пять минут физических упражнений улучшат кровоснабжение психологического мозга.
— Вот видишь, ты агрессивен. Поэтому лучше уехать. Пойми, остолоп, влюбить Катю в тебя невозможно. Как ни крутись, выйдет по-моему. Она втрескается в Некрасова, потом разочаруется — и все. Ты останешься в своем дворце с умеренно разбитым сердцем. Это лучший выход. Аллилуйя.
— И куда мне ехать? В хрущевку?
— В путешествие.
— Не поеду.
— В Прагу.
— Не поеду.
— Семен Борисович даст «лексус».
— А ему это зачем?
— Мы договорились написать диссертацию по результатам нашего перфоманса. Он станет доктором психологии.
— Передай, пусть засунет свой «лексус» себе куда-нибудь поглубже. В диссертацию. Метафорически, конечно. Только вежливо передай. Пусть распилит на удобные части — и аккуратно так засунет.
Кеша покачал головой. Его расстроило мое упрямство. Я же скрестил руки и ноги в знак твердости. Кеша теребил свой выразительный нос. Он всегда так делает, собираясь кого-то надуть. Натеребившись всласть, заговорил лицемерным тоном:
— Я понимаю, ты надеешься на ее взаимность. Но давай честно, последним чудом было воскресение Лазаря. С тех пор ни поклевки. Что ты ей предложишь? Стать героиней твоих литературных потуг? Смешно! Ее интерес к тебе объясним. Ты месяц ходил по пятам, сопел плотоядно и вдруг все бросил, заперся в кабинете. Конечно, девушке стало любопытно. Но стоит тебе вернуться в гостиную — все пустится на круги своя. Она тут же остынет. Мгновенно. Если на то пошло, ради микроскопической надежды на ее интерес тебе стоило бы уехать. Хочешь, я сам отправлюсь с тобой? Обещаю всю дорогу разговаривать только о ней. Рассчитаем в процентах вероятность твоего с Катей счастья. Она всю неделю будет о тебе скучать. А ты, наоборот, развеешься, заграницу посмотришь… Поехали, ну?
— И сколько мне торчать в твоей Праге? Месяц? Год?
— Неделю. Потом — двигай куда хочешь.
— Что изменится за неделю?
— Потом она улетает в Ниццу. Алеша выиграл участие в каком-то театральном фестивале. Она летит с ним. Сева, о тебе же забочусь. Чтобы не превратиться в героя криминальных хроник, не капризничай, уезжай.
— Тем более не понимаю. Если у них все прекрасно, зачем мне куда-то тащиться?
Кеша посмотрел внимательно, снова схватился за нос.
— Есть проблема. Некрасов заигрался и сам втрескался. И, как всякий влюбленный идиот, он становится уныл. У него собачьи глаза и слюна капает. Кате с ним скучно. Того и гляди, она его спровадит. То есть, она его и так спровадит, но сейчас рано.
— Вот теперь я точно никуда и не поеду.
— Ну и отлично. Молодец. Этого я и добивался.
— Не понял?
— Ничего. Не важно.
— Нет, ты скажи.
Тут Кеша принял загадочный вид и совсем замолк. И совершенно непонятно стало, как надо действовать, чтобы ему навредить.
Поехали
В самом узком месте Латвию можно пересечь за сорок минут. Литву наискосок проскочили за три часа. А потом началась огромная Польша, где на лошади было бы быстрей.
Поляки содрали весь советский асфальт, символ рабства. Теперь кладут новый, демократический. Всюду пыль, дым, унылые паны с лопатами. По стране путешествует сумасшедший экскаватор № 5672. Да снизойдет чума на его водителя. Он угнал рабочий инструмент и колесит по миру. Если бы дальнобойщики его поймали, он стал бы самым похожим на отбивную трактористом на свете. Обогнать его невозможно, он широкий и петляет. Навстречу петляют такие же трактора и за ними другие бедолаги. Мы нагляделись всласть на польскую природу. От зевоты болели челюсти. Я выучил зад экскаватора так, что смог бы рисовать его в полнейшей темноте, не просыпаясь, без бумаги и карандашей.
Путеводитель описал путь до Праги как двенадцать часов неспешной езды. И ни слова не сказал ни об армии литовских радаров, ни о польской бульдозерной хунте. К вечеру были под Вроцлавом. Кондиционер устал и отключился. Сколько ни били его по кнопкам, прохладу он не включал. Меня уже бесило все — светофоры, люди, бессмысленность горизонтальных перемещений. Но особенно — крошечный мочевой пузырек Иннокентия.
— Потерпи до Германии, а потом еще чуть-чуть, — говорил я Раппопорту. В Чехии прекрасный выбор кустов. Рай для писающих мальчиков.
Измотанный жарой и дорогой, я и сам мечтал выключить мотор, упасть и долго, долго плакать. Тут-то Кеша и назвал меня шизоидом. Он выпил пива за обедом. Случайно, не желая никому зла. И теперь отказывался прекращать работу почек усилием воли. Он всего лишь психолог, а не йог. И тем более не японский кондиционер.
— Что-то давление растет в глазных яблоках, — пошутил он.
— Хочешь об этом поговорить? — спросил я.
— Останови машину, гад. Не то лопну и все забрызгаю. Не в космосе же несемся.
— Шизоиды не знают страха.
— Слово шизоид не обидное. В психиатрии так зовут необщительных, угрюмых людей.
— Знаю я твои кустики. Будешь носиться, и нигде тебе не будет интимно. Если же вдруг все сложится, во что я не верю, ты тут же закуришь, достанешь цыпленка, помидорчик, и так бездарно пронесется наша общая жизнь. Затем ты сядешь и заснешь, а мне всю ночь лететь сквозь ночную Европу.
— Антуан Экзюпери так летал, летал — и прославился.
— Он плохо кончил. Лучше я останусь живым шизоидом.
Наш спор разрешил немецкий таможенный офицер. Это был настоящий штурмбанфюрер, устойчивый к жаре и монголо-татарам. Он остановил машину, подошел и внимательно все осмотрел. Спросил, нет ли у нас с собой наркотиков, оружия или пива хотя бы. Мы помотали головами. Немец нахмурил рыжие брови. «Хорошо бы сейчас пулемет, для преодоления культурных различий», — подумал он. Вернул документы и пошел прочь. Тут Кеша выпал из машины, закричал ему в суровую спину:
— Гебэн зи мир битте пописать, порфавор!
Офицер мотнул головой на польские елки. Так, одним простым жестом, солдат спас страну от потопа. Кеша засеменил, куда послали. Ровно в восемь аккуратное немецкое солнце село на пограничный столб. Писихолог задерживался. Возникло подозрение, будто он все-таки взорвался и висит теперь, разбросанный по веткам, разноцветными тряпочками. Когда надежда на этот сюжетный ход переросла в уверенность, он все-таки вышел из леса и сказал: «Поехали быстрее, где там твоя Чехия?». В огромной Польше для него не нашлось укромного уголка. Так Иннокентий стал первым в мире человеком, пронесшим нужду через две страны в третью.
В Праге каменные улицы, небо, голуби. Все, как у нас. Девки в шортах, знаменитое их вепрево колено всего лишь кратчайший путь к панкреатиту. Все эти города, соборы, кабаки, мосты и площади — все однообразная чушь. Вдобавок, Кеша заявил, что назад я поеду один. Сам он из Праги полетит в Ниццу, руководить финалом пьесы. А мне с «лексусом» надо вернуться в Юрмалу. Получается: и машина, и Прага, и Кешины страдания были лишь способом избавиться от меня. Лестно и обидно.
Он подхватил сумку и отправился на какой-то сельский аэродром. Знакомые Кешины контрабандисты возят что угодно в любом направлении почти бесплатно. Буквально за мытье полов. Они летают на списанном гидроплане «Аироне» времен войны Италии за Эфиопию. У самолета три мотора «Изотта-Фраскини» и огромные поплавки для посадки на воду, на всякий случай. Приборов в кабине нет, пилот ориентируется по шуму ветра и астрологическим таблицам. Если Юпитер в третьем доме, например, полет обещает быть успешным. В пути пассажирам предлагают интересные галлюцинации, вызванные гипоксией.
Пыльный автобус увез Иннокентия куда-то на север. А назавтра он уже звонил, спрашивал, как будет по-голландски «немного хлебушка». Было слышно — вокруг плачут пьяные цыгане. На второй день прислал эсэмэску: «В Тулузе холодней, чем в Любеке». Видимо, его и впрямь возили по Европе, заставляя мыть полы. Добирался неделю. Загорел, отощал. Брюки его скукожились так, что стали шортами, а в глазах появилось что-то такое, пиратское. В аэропорту Жироны Кешу подобрала огромная русская женщина в трико. На маленьком «фиате» она привезла психолога в Ниццу. В пути наверняка надругалась. Но Кеша об этом молчит.
Все три эти дня я просидел в Пражской гостинице. Немного поработал. Много съел. Узнал, что двусторонний скотч по-чешски звучит так: «обоюдна лепидра». Разозлился, потом успокоился и поехал назад. В Дрездене свернул с автобана, чтобы ногами походить по настоящей Германии. Зашел в кондитерскую, выпил кофе. И ради интереса набрал в навигаторе «Ницца, Франция, Приморские Альпы». Прибор нарисовал маршрут длиной в восемнадцать часов. Через Цюрих, Милан и Геную, которые звучат куда интересней чем «город Задов, Нижние Мымры и Выдропужск». Это значит, через восемнадцать часов я могу увидеть Катю. Мог бы. Теоретически. Я допил кофе, сел в машину и погнал на юг.
Цюриха не заметил. Солнце пересекло небосвод и ушло спать в Альпы. Пользуясь тем, что нежные приветы от фоторадаров придут не мне, а Семену Борисовичу, я положил на педаль газа воображаемый кирпич и несся куда быстрей, чем в свое время Экзюпери. Через десять часов дорога вышла к морю где-то возле Сан-Ремо. Решил освежиться. Нашел площадку, вышел, потянулся и сказал «эх!». Пока спускался к воде, совсем стемнело. Судя по грохоту, неспокойно было синее море. Итальянцы воду не подсвечивают. В Балтике метровая глубина достигается после часового шлепанья по мелководью. Здесь же спускаешься вниз, как на лифте. Не отвесно, но крутовато. По невидимым камням дополз к черной воде. Выпрямился. Лигурийское море доходило мне до щиколотки. А потом как-то понял вдруг, что огромная волна уже рядом, а жизнь как бы позади. Будто набежала из темноты черная стена. «Уж лучше бы я не…» — успел подумать на прощание. Тут меня накрыло, перевернуло, насыпало в трусы камней для равновесия и высадило на берег. Никогда еще чувство свежести не приходило так стремительно. Было очевидно: сегодня купаться уже не стоит. Я с детства мечтал окунуться в ту же воду, по которой плавал Одиссей. И вот, сбылось. Отличное море. Солоней Балтийского, но с камнями в трусах тонешь в нем как гантель.