— И что всё это может значить ? — поинтересовался Нисбет.
— Вот именно! — воскликнул мистер Уильямс. — Во всяком случае, мне надо сделать одну вещь... точнее — три вещи, если как следует подумать. Я должен выяснить у Гарвуда (это был один из гостей, посетивших его накануне), что именно он видел; затем я намерен сфотографировать эту гравюру, прежде чем она изменится в очередной раз, а третье — мне следует всё же разобраться, что именно на ней изображено.
— Ну, сфотографировать я могу её и сам, — сказал Нисбет, и я это сделаю. Но вы знаете, у меня такое впечатление... очень похоже на то, что мы присутствуем на месте какой-то трагедии, только весь вопрос в том, произошла ли она уже или лишь должна произойти... да, вы обязательно должны выяснить, что это за место. Да, — повторил Нисбет, глядя на гравюру, — пожалуй, вы правы. Оно пробралось внутрь. И если я не ошибаюсь, в настоящий момент этот дьявол бродит где-то по комнатам верхних этажей.
— Знаете, что, — промолвил мистер Уильямс, — я покажу гравюру старому Глюку (это был старший член совета колледжа) — скорее всего, он опознает это место. Университет владеет кое-какой собственностью как в Сассексе, так и в Эссексе, а он довольно долго проживал в обоих этих графствах.
— Да уж, пожалуй, — согласился Нисбет. — Но позвольте мне сначала сфотографировать её. Кстати, я слышал, что Грина сейчас здесь нет. Он отсутствовал на последнем заседании и, насколько мне известно, на воскресенье собирался куда-то уехать.
— Да, верно. Правильно, он уехал в Брайтон. Итак, вы её сфотографируете, а я схожу к Гарвуду и подробно опрошу его, что именно он на ней увидел. Вы в моё отсутствие присмотрите за ней. Я начинаю думать, что две гинеи не такая уж большая цена за подобную гравюру.
Довольно скоро он вернулся и привел с собой мистера Гарвуда. По словам последнего, фигура, которую он совершенно отчетливо видел на переднем плане гравюры, действительно там находилась, однако ещё не успела продвинуться вглубь лужайки. Помнил он и странную белую отметину у неё на спине, но не мог быть уверен в том, что это был крест. После мистер Уильямс подробно запротоколировал его слова, он подписал их, а Нисбет отправился фотографировать картину.
— И что вы теперь собираетесь делать? — спросил Гарвуд. — Так и будете весь день смотреть на неё?
— Нет, пожалуй, — сказал мистер Уильямс. — Хотя, по правде сказать, мне хотелось бы знать, увидим мы всю картину как единое целое или нет. Понимаете, с того момента, как я впервые увидел гравюру, многое могло измениться. Насколько я понимаю, существо это лишь вошло в дом. С тех пор оно могло закончить все свои дела и убраться. И всё же то обстоятельство, что окно до сих пор открыто, наводит меня на мысль о том, что оно до сих пор находится внутри. А потому мне кажется, что я вполне спокойно могу оставить гравюру, более того, у меня сложилось впечатление, что в дневное время она не претерпит серьезных изменений — если, конечно, таковые будут вообще. Давайте сегодня после обеда немного погуляем, а потом зайдем на чай, если хотите, даже позже, когда стемнеет. Гравюра останется здесь, на столе. Если кто сюда и войдет, так только мой слуга.
Вся троица согласилась с тем, что это довольно неплохой план; более того, хозяин картины понимал, что если они проведут послеполуденное время вместе, то едва ли у них останется возможность рассказать об этой истории кому-то другому.
Пожалуй, мы оставим наших героев, позволив им немного передохнуть — часов примерно до пяти.
По истечении указанного промежутка времени трое джентльменов поднимались по лестнице в квартиру мистера Уильямса. Поначалу они испытали легкое раздражение по той причине, что дверь его апартаментов распахнута настежь, но затем вспомнили, что по воскресеньям слуга приходит примерно на час раньше, чем в будни. Однако, когда, они вошли в квартиру, их и там ожидал сюрприз. Первое, что бросилось им в глаза, была та самая гравюра, прислоненная к лежавшей на столе стопке книг, после чего они перевели взгляды на слугу мистера Уильямса, сидевшего в кресле хозяина и с явным ужасом взиравшего на изображение в черной рамке. Возможно ли было такое? Мистер Филчер не первый десяток лет прислуживал господам и потому в деталях знал подробности этикета в подобного рода учреждениях; а потому нелепо было ожидать с его стороны, чтобы он уселся в кресло хозяина, а тем более принялся копаться в его вещах. Между тем, судя по позе Филчера, можно было предположить, что он даже не подозревает о присутствии посетителей.
Похоже, он всё же почувствовал их появление, вздрогнул и стал неловко выкарабкиваться из кресла.
— О, сэр, прошу извинить меня за столь бесцеремонное поведение, но...
— Ничего страшного, Роберт, — прервал его Уильямс. — Кстати я хотел спросить вас, что вы думаете об этой гравюре?
— Ну, позволю себе сказать, сэр, — разумеется, мне не хотелось бы, чтобы мое мнение противоречило вашему, — однако я никогда бы не повесил такую картину в комнате своей маленькой дочери.
— Что так, Роберт?
— Нет, сэр, знаете, я припоминаю, как однажды бедное дитя полистало какое-то издание иллюстрированной Библии, картинки в которой были гораздо более мягкими и спокойными, однако она после этого три или четыре ночи глаз не могла сомкнуть, поверьте мне. А сейчас, если она увидит, как вот это чудовище, скелет какой-то или не знаю что уж, тащит куда-то несчастного младенца, я полагаю, она вообще чувств лишится. Знаете ведь, как бывает с детьми, особенно когда они маленькие, нервные, ну и всё такое... Нет, не нравится мне эта гравюра. Жутковатая какая-то, прямо мурашки пробегают по телу, пока глядишь на неё. Вам что-нибудь принести, сэр?
С этими словами Филчер принялся обслуживать своего хозяина, тогда как остальные гости, естественно, сразу же подошли к гравюре. На ней, как и прежде, был изображен дом, освещаемый слабым светом ущербной луны, а небо было затянуто облаками. Окно, которое было прежде открыто, на сей раз оказалось плотно запертым, зато на лужайке вновь появилась прежняя фигура: теперь она уже не ползла на четвереньках, а шла, подчеркнуто выпрямившись, широкими шагами в направлении переднего плана картины. Луна располагалась за спиной фигуры, отчего свисавшая поверх лица черная одежда не позволяла разобрать его детали. Впрочем, то, что всё же удавалось разглядеть, делало эту неразборчивость даже желанной и успокаивающей — хватало одного лишь белесого куполообразного лба да нескольких прядей спутанных волос. Голова была низко наклонена, а руки крепко прижимали к телу какой-то предмет, отдаленно напоминающий тело младенца, однако оставалось неясным, живой он был или мертвый. Единственное, что можно было рассмотреть, были, пожалуй, ноги, однако и те казались неестественно тонкими.
В течение двух часов все трое джентльменов по очереди рассматривали гравюру, однако никаких изменений в ней так и не произошло. В конце концов, они пришли к единому мнению о том, что её, пожалуй, надо оставить в покое — после заседания в колледже они могли бы вернуться и посмотреть, не произошло ли с ней каких-либо изменений.
Когда этот момент наступил, все обнаружили, что гравюра оставалась на прежнем месте, хотя фигура с неё исчезла, тогда как сам дом стоял совершенно спокойный, неизменный, по-прежнему освещаемый слабым светом луны. Мистеру Уильямсу не оставалось ничего иного, кроме как посвятить остаток вечера изучению дополнительных справочников и путеводителей по интересовавшим его местам. Наконец у ему повезло — пожалуй, он определенно заслуживал этого, — поскольку где-то возле полуночи он прочитал в Путеводителе по Эссексу Мюррея следующие строки:
«16 миль, Эннингли. Интерес представляет церковь, построенная в старинном стиле, хотя в последнем столетии её усиленно перестраивали, явно стремясь потворствовать велениям моды на античность. Там же находится фамильный склеп Фрэнсисов, усадьба которых — Эннингли-холл, старинный дом в стиле времен королевы Анны — расположен непосредственно за церковным кладбищем в парке размерами примерно в 80 акров. В настоящее время род Фрэнсисов пресёкся, поскольку последний его наследник таинственно исчез, будучи ещё младенцем, в 1802 году. Отец несчастного — мистер Артур Фрэнсис — слыл известным в тех местах художником, хотя и любителем, работавшим в стиле гравюры, а особенно увлекавшимся манерой меццо-тинто. После исчезновения единственного сына он полностью отошел от дел и жил в своём поместье, а на третью годовщину сего трагического события был найден мертвым в своём кабинете. Незадолго до этого он завершил работу над гравюрой, изображавшей его дом, который представляет по настоящим временам значительную редкость».
Пожалуй, это было именно то, что нужно, поскольку позднее, когда вернулся мистер Грин, он сразу же опознал в изображенном на гравюре доме Эннингли-холл.
— Скажите, Грин, — поспешно спросил его Уильямс, — вы можете каким-либо образом объяснить, что это была за фигура?
— Едва ли я скажу вам что-то наверняка, — проговорил Грин, — однако когда я впервые оказался в тех местах, там ходили определенные слухи... Это было ещё до того, как я перебрался сюда. Так вот, поговаривали, что старый Фрэнсис был очень сердит на местных браконьеров, и всякий раз, когда он вылавливал кого-то из них, получалось так, что люди эти куда-то исчезали. Да-да, именно так, один за другим — кроме одного. Сквайры в те времена вытворяли такие вещи, о которых сейчас и подумать-то страшно. Ну так вот, тот самый человек – единственный из уцелевших от его жестокой кары — по стечению обстоятельств оказался последним представителем своей также весьма старинной семьи. Если не ошибаюсь, они даже были лордами, а ему довелось стать последним отпрыском этого рода. Во всяком случае, этот парень мог похвастать целой серией надгробий в церкви, принадлежавших его предкам. Но с тех пор его род пришел в упадок.
В общем, повторяю, Фрэнсису никак не удавалось до него добраться. Получалось так, что этому человеку всякий раз удавалось ускользать от него, а заодно и от карающей десницы закона — до тех пор, пока однажды ночью егеря не застали его в лесу в непосредственной близости от поместья Фрэнсиса. Я мог бы показать вам это место и сейчас, оно граничит с территорией, которая некогда принадлежала моему дяде. Можете себе представить, какой разразился скандал. А этот человек — звали его Годи — да-да, именно Годи, сейчас я отлично припоминаю, точно Годи, — так вот, ему не повезло, бедолаге. В одной из стычек он случайно подстрелил егеря. Фрэнсису это оказалось на руку, в результате чего Годи поволокли в суд и без всяких проволочек, можно сказать, в ускоренном темпе вздернули на виселице. Мне даже показывали место, где он похоронен, — на северной стороне церковного кладбища — как и везде в мире, тех, кого вешают или кто накладывает на себя руки, хоронят в одном месте.
Ходили слухи о том, что у этого человека — этого самого Годи — был какой-то друг, близкий друг, хотя и не родственник – у него не осталось никого из родни, — а просто так, старый друг детства, можно сказать верный друг. Так вот, после смерти Годи он задумал уничтожить сына Фрэнсиса и тем самым истребить также и его род. Не знаю, может, это была какая-то традиция, существовавшая исключительно в Эссексе, или просто тамошние браконьеры считали подобное поведение в порядке вещей, однако мне лично представляется, что этот человек всё же добился своего. О, Боже, мне даже подумать страшно... Уильямс, налейте-ка виски.
Всё это Уильямс изложил Деннистоуну, а тот рассказал всю историю в смешанной компании, одним из членов которой оказался и я. Был среди нас и один профессор-герпентолог — когда его спросили, что он думает по этому поводу, он сказал:
— Ну, слушайте побольше этих говорунов, они вам и не такое расскажут.
Ко всему сказанному мне следует добавить лишь то, что сейчас гравюра находится в музее Эшли; что после всей вышеупомянутой истории её подвергли скрупулезному анализу на предмет наличия на изображении симпатических чернил (хотя результат, естественно, оказался негативным), а также то, что достопочтенный Бритнел был абсолютно не в курсе всех этих подробностей, за исключением разве лишь того, что она действительно весьма редкая, ну и, наконец, то, что несмотря на все последующие многократные обследования, никаких перемен в ней больше не обнаружили.