Однако вскоре на смену чувству причастности к общему немецкому делу и патриотическому воодушевлению пришла отчужденность. Немецкий патриотизм приобретал шовинистическую окраску, на евреев возлагалась вина за поражения Германии на фронте. В 1916 году по приказу военного командования в немецких войсках была проведена перепись солдат-евреев (Judenzählung). Цель ее была проста: проверить, справедлив ли слух о том, что евреи скрываются от призыва и отсиживаются в тылу. Независимо от результатов этой переписи (которые так и не были опубликованы), она стала символом унижения солдат-евреев, маркировала рост антисемитизма, недоверия к евреям, рост их социальной изоляции195.
Эрнст Симон (1899 – 1988), еврейский солдат, в 1916 году ушедший на фронт добровольцем, в дальнейшем – деятель сионистского движения и друг Ф. Розенцвейга и М. Бубера, описывал эту перепись как событие, окончательно лишившее немецких евреев надежды на то, что они будут приняты немецким обществом когда бы то ни было: «мы… чувствовали себя ближе к нашим товарищам и верили, что наконец-то стали частью этого чужого для нас народа, который мы так любили… Но теперь степень этого самообмана достигла вершины – и достаточно было даже слабого удара извне, чтобы полностью уничтожить наши иллюзии о собственной защищенности. Таким ударом стала Judenzählung…»196 Апогеем недоверия стал всплеск антисемитизма сразу после окончания войны, когда идея о том, что в неожиданном и незаслуженном сокрушительном поражении Германии виноваты евреи, артикулировалась открыто197.
Другим важнейшим переживанием, которое война принесла немецким евреям, служившим в кайзеровской армии, как уже замечалось, была их встреча с восточноевропейскими евреями. Реакция немецких евреев не была однозначной: от неприятия до восхищения198. Приведем слова Ф. Розенцвейга, который был командирован на курсы офицеров под Варшавой и столкнулся там с традиционным еврейским населением польского местечка. Он писал об этом матери: «Еврейские мальчики восхитительны. Они настолько живые и энергичные, что заставили меня ощутить то, что я чувствую крайне редко, – настоящую гордость за свой народ. Когда мы ехали через местечко, я был поражен евреями. Их одежда очень привлекательна, привлекателен и их язык… Я заметил: то, что у нас характерно лишь для высшего слоя евреев, здесь свойственно всем, – я имею в виду удивительную живость ума… Я хорошо понимаю, почему средний немецкий еврей уже не ощущает ничего общего с восточноевропейскими евреями. Он просто полностью утратил сходство с ними, став обывателем, буржуа…»199
Этому письму Розенцвейга созвучна процитированная выше статья З. Рубашова, который писал, что пути восточноевропейского еврейства и еврейства Германии соотносятся между собой так же, как и «пора цветения, в которой пребывает еврейская культура, – и холодное запустение, которое испытывает культура марранов200 Бордо, отказавшихся от собственного еврейства»201.
«Культ» восточноевропейских евреев получил выражение и в искусстве. Среди писателей, переводчиков и художников, восхищенно изображавших остъюден, – Арнольд Цвейг, Франц Кафка, Эфраим и Фейга Фриш (переводчики литературы на идише), Герман Штрук. В 1920 году в Берлине вышел альбом «Облик восточноевропейских евреев», который состоял из графических работ Штрука (портретов остъюден, выполненных преимущественно во время войны Штруком-солдатом) и текста, написанного Цвейгом. Цвейг противопоставляет восточноевропейских евреев немецким: если у первых лица прекрасны и «неподвластны времени», то у вторых – «жирные лица торговцев»; первые – носители народного духа, вторые его утратили в деловой суматохе202.
Подчеркнем (мы вернемся к этому ниже), что в обоих случаях – и когда восточноевропейский еврей вызывает неприязнь и отторжение, и когда он оказывается привлекательным и достойным, – немецкие евреи воспринимают остъюден как чужого и подчеркивают разницу между ним и собой.
Реакцией на опыт войны (с одной стороны, на растущий антисемитизм властей и немецкого общества, а с другой – на встречу с остъюден) для многих немецких евреев стало разочарование в просветительской идеологии. Некоторых, как, например, Эрнста Симона, это разочарование привело к религии и традиционному образу жизни, других, в том числе Розенцвейга, – к сионистской идеологии.
В годы войны и массовой иммиграции восточноевропейских евреев многие сионисты развили бурную благотворительную деятельность: во время войны основаны Восточный комитет и Немецкое объединение для защиты интересов восточноевропейских евреев, после ее окончания – еврейский отдел Немецкой биржи труда, Секретариат помощи еврейским рабочим, Еврейская биржа труда и Бюро попечительства о рабочих. Во время войны появляются также новые журналы: уже упомянутый «Der Jude» и «Monatsheften» («Ежемесячник»), оба – под редакцией М. Бубера203.
Одним из сионистских проектов стало создание в 1916 году в Шойненфиртеле – бедном окраинном районе Берлина, где концентрация восточноевропейских евреев была особенно высока, – еврейского Народного дома (Jüdisches Volksheim). Народный дом был благотворительной и культурной организацией (мигрантов поддерживали материально, а также давали профессиональную подготовку, организовывали лекции, уроки немецкого языка, выставки, концерты и т.д.); среди его деятелей – Франц Кафка, Мартин Бубер, Зигфрид Леман. Интересно, как организаторы Народного дома мотивировали свою деятельность. С одной стороны, они считали, что мигранты находятся на более низкой ступени социального и культурного развития, и ставили перед собой цель сделать их более образованными и «облагородить» население района своим присутствием. Для этого некоторые организаторы Народного дома, в частности студенты – немецкие евреи, селились в Шойненфиртеле204. С другой стороны, они стремились к близкому знакомству с мигрантами, чтобы перенять их религиозность, самобытность, близость к традиции, познакомиться с их фольклором и литературой205. Например, Кафка восхищался восточноевропейскими евреями и считал работу в Народном доме единственным верным путем немецких евреев к духовному освобождению206.
Как ни странно, в этом плане отношение немецких сионистов к остъюден можно было бы сравнить с отношением европейцев-колонистов к населению колоний. «Дикари», образ которых часто романтизировался, могли вызывать интерес и даже восхищение своей патриархальностью, наивностью, набожностью и естественностью. В случае с восточноевропейскими евреями поводом для восхищения становилась социальная иерархия: «…насколько структура их общины более естественна, чем в Германии, где еврейство состоит только из буржуа и интеллектуалов!»207 Этнография и фольклор остъюден становились предметом исследования и популяризации. Бубер издал сборник отредактированных хасидских преданий; публиковались пособия по идишу, произведения идишской литературы208, в то время как сами колонисты воспринимали себя в качестве носителей цивилизации и высокой социальной культуры.
Примечателен еще один пример, относящийся к довоенному времени. В 1910 году в газете «Die Welt» была опубликована статья Франца Оппенгеймера, одного из создателей и руководителей Восточного комитета, под заглавием «Родовое и народное самосознание» («Stammesbewußtsein und Volksbewußtsein»). В этой статье в терминах модных в то время антропологических и этнологических теорий проводилось различие между западно– и восточноевропейским еврейством:
У нас, западноевропейских евреев, еврейское родовое самосознание, у восточноевропейских евреев – еврейское народное самосознание… Родовое самосознание опирается на прошлое, оно есть всегда, когда индивид осознает, что происходит из того или иного народа… это осознание общего происхождения, общей крови или, по крайней мере, принадлежности к одной и той же народности, наличия общей истории, общих воспоминаний о страдании и радости, героизме и подвигах… Народное самосознание опирается на настоящее: на общность языка, обычаев, экономических и правовых отношений и т.п. и духовной культуры209.
Осознание глубокой культурной пропасти между евреями Германии и восточноевропейскими евреями, которое заставило Оппенгеймера написать эти строки, было несовместимо с сионистским тезисом о единстве еврейской нации210 – таким образом, идею национальной самоидентификации, общей для немецких евреев и остъюден, разделяли не все сионисты. Интересно и другое: противопоставляя две еврейские группы, Оппенгеймер подчеркивает, что в основе самоидентификации немецких евреев лежит история, в то время как самосознание восточноевропейских евреев зиждется на этнографии. Эта формулировка близка представлению колонистов о том, что колониальные народы лишены истории: если их этнография существует и ее уже можно изучать, то их историю для них могут создать только колонисты.
Сравнение представлений немецких евреев об остъюден и колониальных стереотипов имеет смысл и для ситуации в Веймарской Германии. В послевоенный период спектр реакций на мигрантов, который вырабатывает немецкое еврейство, становится шире (от интереса и покровительства до ненависти), однако все эти реакции объединяют две вещи. Во-первых, все они исключают идентификацию с приезжими. Иными словами, немецкие евреи воспринимали восточноевропейских евреев как чужаков, коренным образом отличающихся от них самих211. Эта общая посылка привела разные группы немецких евреев к совершенно различным выводам: для одних подобная чуждость означала желание как можно скорее избавиться от наплыва приезжих и повод для ненависти к ним, для других – желание узнать мигрантов ближе, изучить их язык и культуру. Во-вторых, западноевропейские евреи чувствовали свое превосходство над восточноевропейскими, считая себя более развитыми как в экономическом, так и в духовном отношении; в остъюден немецкие евреи видели объект для своего воздействия (будь то сужение их прав или, напротив, благотворительная помощь) или для изучения, восточноевропейским евреям роль рефлектирующей стороны не отводилась.
Однако полностью отождествить эту ситуацию с колониальной не позволяет все еще актуальная в 1920-е годы сионистская идея о существовании еврейской этнической самоидентификации, объединявшей евреев и противопоставлявшей их культурно более близким немцам. Эта идея заставляла некоторых ее адептов уходить из собственной культурной среды, чтобы стать такими же, как восточноевропейские евреи. В этом отношении показателен пример Фрица Мордхе (Мордехая) Кауфмана, «ориентализм» которого заставил его пойти даже дальше положительно относившихся к восточноевропейским евреям сионистов. Мир остъюден с его набожностью, этнографичностью, наполненностью фольклором, Кауфман стал воспринимать как воплощение живого, здорового народного духа – еврейского Volksgeist; он выучил идиш, исследовал и публиковал в Германии фольклорные песни на идише212.
Существовало еще одно проявление осознания этого родства, на этот раз не продиктованное духовными поисками и сантиментами самих евреев Германии. Они понимали, что от роста антисемитизма в Германии, обращенного до поры в первую очередь к восточноевропейским евреям, могут пострадать и они сами. Общая внешняя угроза оказывалась объединяющим фактором. Т. Маурер пишет об этом: немецкие евреи «должны были защищать остъюден, поскольку… осознавали, что негативные стереотипы могут быть перенесены и на них самих»213.
Среди всех направлений, существовавших в немецко-еврейском обществе в послевоенные годы, мысль о том, что родство с восточноевропейскими евреями требует их защищать, в той или иной степени была свойственна двум течениям: политическим левым (именно в левые партии входило большинство сионистов) и религиозной ортодоксии. Однако осуществлять эту идею на практике пришлось прежде всего руководству ряда еврейских общин.
О ситуации в еврейских общинах следует сказать подробнее. Большинство еврейских мигрантов из Восточной Европы, прибыв в Германию, были лишены возможности обеспечивать себя: рабочих мест и жилья не хватало. Остъюден стали рассматриваться как конкуренты немцев, «отбирающие» у них работу и жилье. Трансмиграция же была затруднена или невозможна. В этой ситуации восточноевропейские евреи становятся зависимыми от благотворительной помощи, основным донором которой были еврейские общины Германии. В Саксонии (в Лейпциге и Хемнице) местные еврейские общины содержали еврейских беженцев, оказавшихся там еще в начале войны: «Мы пожертвовали сотни тысяч марок, чтобы не допустить их отправки в концлагерь. Саксония – это въездные ворота в Германию для галицийских и польских евреев», – говорил глава общины Хемница на съезде немецких общин Германии в январе 1921 года214. Аналогичную щедрость проявила по отношению к иммигрантам община Бремена215.
При этом нередко восточноевропейские евреи становились для принимающих их общин политически опасными. За счет притока восточноевропейских евреев численность общин заметно возрастала, и, объединившись с электоратом той или иной партии, остъюден могли составить решающее большинство. На общинных выборах они, скооперировавшись с оппозиционерами, добивались свержения правящих партий и иногда приводили к победе партии более радикального толка216.
Итак, руководители ряда еврейских общин Германии, несмотря на очевидные экономические и политические претензии к мигрантам (остъюден были для общин в целом нахлебниками, а для общинного руководства – массой, поддерживавшей политических конкурентов), считали своим долгом в течение нескольких лет содержать их. Вероятно, в этом проявлялось не только благородство, но и следование религиозной традиции, которая объединяла руководство общин с восточноевропейскими евреями. Однако при этом руководители общин пытались по возможности сократить время пребывания остъюден в Германии217.
Гораздо более меркантильным было содействие, которое оказывала мигрантам немецко-еврейская идеологическая ортодоксия: она была заинтересована в притоке в общины евреев, соблюдающих религиозные традиции, поскольку этот приток сулил ортодоксам усиление позиций и возможный успех на общинных выборах218.
В целом внутриобщинные выборы стали очередным поводом для ожесточенных споров между различными политическими силами внутри немецкого еврейства. Более того, в эту дискуссию оказались включены и государственные власти.
Вопрос о предоставлении мигрантам избирательных прав дополнительно разделил правые и левые партии: за предоставление этих прав выступали левые (социалисты и социал-демократы), против них – либералы, которых среди немецких евреев было большинство219. Как на внутриобщинном, так и на государственном уровне они неожиданно оказались сторонниками дискриминации еврейских мигрантов. Основная идеологическая претензия либералов к восточноевропейским евреям, наряду с политическими и экономическими, не слишком оригинальна: это их замкнутость, традиционный образ жизни, заметное отличие их культуры от немецкой культуры. Для либералов была неприемлема сама эта изоляция: с их точки зрения, восточноевропейские евреи нарушали идеалы либерализма – построение общества равных граждан – своим нежеланием уподобляться остальным, ассимилироваться, стремлением к обособленной жизни (Sonderleben)220.
Либеральные фракции в еврейских общинах старались ввести многоступенчатую систему ограничений (срок проживания в Германии, имущественный ценз), которая в конечном счете не позволила бы восточноевропейским евреям участвовать в голосовании221. Сионисты, принадлежавшие к левым партиям, стремясь к расширению своего влияния в общинах, старались создать коалицию, с которой либералы не смогли бы соперничать на выборах. Для этого они объединялись с общинной ортодоксией, а также с восточноевропейскими евреями и боролись за предоставление последним избирательных прав без ограничений222 (в политической программе сионистов вопрос восточноевропейских евреев приобрел решающее значение, и репатриацией в Палестину он отнюдь не исчерпывался223).
Удивительным образом государственные властные структуры в этом случае нередко вставали на сторону приезжих и принимали постановления, гласившие, что на общинные права наличие или отсутствие гражданства влияния не имеет. Такие случаи были зафиксированы в Саксонии, где, в отличие от Пруссии и Баварии, власти были настроены гораздо терпимее по отношению к восточноевропейским евреям224. Складывалась парадоксальная ситуация: евреев-мигрантов преследовала еврейская община, в то время как их защитником оказывалась государственная власть.
Объяснить это можно следующим образом. В целом в спектре отношения немецких евреев к восточноевропейским из двух крайних вариантов, которые мы обозначили выше (от сочувствия до ненависти), первый – покровительственное отношение к менее развитым, но все же по каким-то критериям близким мигрантам, желание оказать им помощь и поддержку – был менее очевидным. Гораздо более объяснимым на фоне социальных реалий межвоенного периода является второй из перечисленных вариантов.
С идеологической точки зрения негативное отношение немецких евреев к единоверцам из Восточной Европы обусловливается боязнью немецких евреев быть идентифицированными с остъюден и в конечном счете восходит еще к просветительскому неприятию образа традиционного восточноевропейского еврея. Государственные деятели еврейского происхождения, не чувствуя никакого родства с евреями-мигрантами, редко вступались за них, особенно если интересы последних входили или могли входить в конфликт с интересами государственными.