– Это опасно. Ваш подростковый бунт может где-то во что-то вылиться. Как Вы решаете вопросы безопасности на гастролях? Все мы знаем, что кроме хулиганов бывают желающие заняться киднеппингом, например. Нуждаетесь ли Вы в охране на гастролях и от кого в основном охрана защищает?
– На гастролях всегда есть охрана, и по райдеру тоже есть охрана. Два-три человека. К счастью, жутких моментов в нашей жизни не было. Но часто в Москве, когда мы работаем на корпоративных вечеринках, люди бывают так рады, мы их так возбуждаем своей музыкой, что они готовы выйти на сцену и потанцевать вместе с нами и даже спеть за нас. Мы всегда даем такую возможность, немножко отходим в сторону, а их потом уводит охрана.
– Особенно нелегко, наверное, согнать со сцены тех, кто финансировал концерт.
– Нас обычно приглашают очень приличные люди. У нас есть своя публика, которая нас любит. Нас не может пригласить человек, который слушает «Владимирский централ». – В этом месте Ева неожиданно спела низким голосом пару строк.
– У Вас какие часы? – Профессиональная деформация, я всегда спрашиваю об этом олигархов из моей книги «Multi-Millionaires».
Ева протянула мне запястье. Дорогая модель «Breguet», черный атласный ремешок, белое золото, перламутровый экран.
– Я такой человек, что в суете, вызванной постоянными поездками, сменой часовых поясов и разных городов, часто теряю вещи. Может, из-за того, что я – блондинка. Стоит мне что-то снять с руки и положить на столик – я могу этого никогда не забрать. Я не стремлюсь надевать дорогие украшения на сцену, потому что они более заметны людям с близкого расстояния. Со сцены это может выглядеть как дорогая бижутерия. Хотя у меня есть бижутерия «Christian Dior», она стоит так же дорого, как и драгоценные камни.
– Давайте поговорим о зависти и о том, что самое неприятное в шоу-бизнесе – это несправедливая критика, грязная клевета. Или есть что-то более неприятное в шоу-бизнесе для Вас?
– Неприятное – это одна сторона истории, в которую ты вошел, вписался в нее, и ты не можешь бороться с тем, что о тебе говорят или пишут, даже если этого никогда не было и не будет. Это не зависит от тебя. Я не читаю желтую прессу. Но я знаю, что на сегодняшний день, если бы была какая-то особая нечеловеческая статья, я бы подала в суд. И я знаю, что я бы этот суд выиграла. С другой стороны, я думаю, что людям не интересно читать, что все хорошо, что написали новую песню, влюбились, поженились и прочее. Естественно, что это не интересно. Если мне когда-то придется сделать грандиозный пиар, я придумаю что-нибудь. Но когда я читаю о себе все эти истории, я думаю: «Неужели люди платят деньги за то, чтобы это написали»? Нужно относиться к этому по-другому, вот тебе дали бесплатно целую полосу, да еще и с обложкой. Я пытаюсь во всем видеть только позитивную сторону, но есть люди, имена которых я не хочу называть, которые сознательно манипулируют с черными историями: «Трусики показала и т. д.».
– Чувствуете ли вы зависть и ревность со стороны бывших одноклассниц или бывших подруг?
– С тех времен осталось очень мало людей, с которыми я еще общаюсь. Наверное, потому что им стало не интересно со мной общаться. Есть две подруги с института, с которыми я сейчас общаюсь, и я не думаю, что они могут мне завидовать, потому что для них я осталась такой же, какой была раньше. Если люди что-то и думают, это скорее их интерпретация, они представляют меня такой, какой они меня не знают. Они могут придумать себе что-то заранее, даже не пытаясь узнать правду. За все эти десять лет почти никто из моих приятельниц и подруг, которые живут в Питере, не позвонил моим родителям, хотя знали телефон, хотя бы просто передать привет. Не знаю почему.
– Тебя никто не любит, – вклинился Юра.
– Меня, может быть, никто не любит?! – расхохоталась Ева. – Юра правильно подсказал. Меня никто не любит. Никакой гомофобии, everybody hate you!
– Каковы Ваши профессиональные амбиции? Например, спеть дуэтом с Мадонной...
– Я предлагаю Юре сделать аранжировку для Мадонны, а он колеблется.
– Юра отказывает Мадонне?! Круто!
– Я считаю, что в жизни нет ничего невозможного, – ответила Ева, – было бы желание. Мне не интересно было бы работать с западным продюсером, выпустить альбом и совершить тур в поддержку своего альбома на Западе в течение трех лет. Я этого не хочу. Это ничем не отличается от нашей истории, только это куда более жестко. А вообще нет ничего невозможного. Все, что можно, мы еще сделаем. Десять лет нашей деятельности – это всего лишь несколько шагов, и очень многое мы еще сделаем позже. Мы не любим мечтать понапрасну, надо просто загадать и сделать, и мы сделаем.
– Расскажите мне, что будет через двадцать лет, например.
– Я стану губернатором Ленинграда и Ленинградской области, – заявила Ева.
– И тебе станет скучно, – предположил Юра.
– И мне сразу станет скучно, – легко согласилась Ева.
– Я хотел стать министром культуры в этой стране, – неожиданно поделился Юра. – Лет пять назад всем говорил, что я стану министром культуры и все у нас сразу будет круто. А сейчас передумал, не хочется.
– У меня возник вопрос к Тине, – решила я услышать голос Юриной девушки, которая все еще сидела на своем месте, хотя только зрение было единственным из моих пяти чувств, убеждавших меня в этом. – Тина попала в вашу компанию гораздо позже, чем вы оба, и со стороны может сказать в двух словах о самых больших достоинствах и недостатках Юры и Евы.
– Недостатков я просто не вижу, – ответила Тина. – По крайней мере творчество это не затрагивает. Достоинство в том, что у него громадные способности, он пишет идеальные песни. Я не думала о недостатках и сейчас не могу об этом ничего сказать.
– Что-то в Юре Вас раздражает? – не выдержала я, не понаслышке зная, как многое женщин раздражает в мужчинах.
– Левое ухо, – ответила Тина и уточнила: – Это шутка.
– Значит, правое Вам нравится больше, – нашлась я. – А у Евы что Вам не нравится? Как Вам ее левое ухо?
– Бесподобно, – ответила Тина.
– Лучшее левое ухо в Восточной Европе, – пришел своей девушке на выручку Юра.
– Я, правда, не задумывалась о недостатках, – извинилась Тина. – Для меня они – пример, мэтры и гуру.
– А вы не чувствуете себя второй женой падишаха? – ехидно поинтересовалась я. – Такое ощущение, что вы все живете одной дружной полигамной семьей.
– Этого нет, – мотнула головой Тина, – поэтому я не испытываю подобных чувств. Нет, никакой ревности нет. Мы во времени не пересекались, мы из разных времен.
– Понятно, они – «Гости из будущего», а Вы из настоящего. – Я понимающе кивнула. – А за что Вам Ева нравится?
– За ее песни, – не задумываясь ответила Тина, – за ее мудрость.
– А что, бывают песни, где Ева пишет и музыку и стихи? – уточнила я.
– Это она пишет и музыку, и стихи, – подтвердил Юра.
– А ты что делаешь? – вырвалось у меня.
– Все остальное, – скромно ответил Юра.
И я с ужасом поняла, какая огромная ответственность лежит на его продюсерско-аранжировочно-пробивно-менеджерских плечах, и то, как мало написать гениальную музыку и слова, и как много нужно сделать для того, чтобы Вашу песню услышали из ларька.
Поэтому я передвинула Евин диктофон снова к Юре, а заодно повернулась к нему сама со всем хозяйством, корпусом, коленями, локтями, головой, глазами, зубами и ушами, не забывая про каблучищи, и начала аналитическую пытку звезды.
– Юра, каким Вы были ребенком и как быстро проявилась Ваша музыкальность?
В этот момент Усачев захлопнул тяжелую карту меню с громким звуком. Ни один нормальный человек, не имеющий отношения к музыкальной индустрии, этого бы не заметил, а Юра сказал «Ой», то есть этот звук его побеспокоил.
– Да, – подтвердил Юра, – звук был действительно очень громкий и очень красивый. А музыкой я занимаюсь с детства. Первый раз моя мама заметила, что я имею отношение к музыке, когда мы ходили к друзьям в соседнюю квартиру, у которых было пианино. Вместо того чтобы просто там играть, я открывал крышку пианино и начинал нажимать пальцами на клавиши, производя какие-то звуки и сочетания. Мне было года четыре. Я что-то в этом искал, мне это безумно нравилось. И после третьего похода к соседям мама поняла, что нужно покупать пианино. Так она определилась, что сыночек будет играть в оркестре, и что в армии я пойду в военный оркестр, и поближе к дому буду служить, и буду играть на кларнете.
– Как Вас называли родители?
– Мама всегда звала: «Юрочка, обедать!»
– Прекрасное прозвище! Имели ли Ваши родители сами какое-то отношение к музыке?
– Нет, не имели. Моя мама с музыкальной точки зрения совершенно бесталанна, она работала инженером в строительной организации. Папа был художником-оформителем, графиком. Бабушка замечательно играла вальсы и говорила на французском языке. Она была преподавателем французского, и очевидно, от нее, через поколение, мне передалась музыкальность. Дедушку я никогда не видел.
– Каким ребенком Вы были в школе?
– Я никогда не был первым и авторитетным, но никогда не был последним. Я был где-то в середине, достаточно оригинальным, душой компании, очень много смеялся. Я помню свой первый музыкальный прорыв во втором классе общеобразовательной школы. Учительница музыки в конце урока разрешала мне садиться за пианино и пять минут играть для всего класса. Я играл простые вещи, но для меня это было здорово.
– А когда Вы поняли, что можете слагать из звуков песни?
– Где-то во втором классе, в десять лет я уже начал сочинять. Это были не песни, а какие-то наборы, сочетания аккордов. Я же не учился играть на пианино, я учился играть на виолончели, потом играл на кларнете. Фортепиано было обязательным со второго или третьего класса, но я все время недоучивался, потом перешел на барабаны. Меня все время отчисляли за непосещение остальных предметов. Но самый поразительный предмет в моей жизни, который я ни разу не посетил, это был урок химии. Вернее, я был всего лишь на одном занятии в школе, и меня собирались отчислять. Но я так замечательно сдал экзамен в 8-м классе! Я зашел в кабинет математики и увидел отличный букет, я его схватил и с ним сразу пошел к химичке. Она мне сразу поставила зачет, и таким образом я свою тройку получил.
– Сегодня, чтобы разместить песню на радио, Вы также носите цветы программным директорам?
– Цветы программным директорам мы, конечно, не носим, но в ресторан приглашаем, чтобы добавить большей значимости событию. Вообще, в шоу-бизнесе существуют негласные правила. Но мы с Евой никогда не давали взяток, нас все уважают, мы сами пишем наши песни и сами их исполняем, сами записываем, сами себя продюсируем, и поэтому нам не нужно делать что-то подобное.
– У вас же был раньше продюсер. Как вам удалось попасть в эту ловушку и выйти из нее? Ведь там рубль – вход, а выход – два.
– Знаете, когда нам с Евой дали контракт, он был где-то на двенадцати листах. Мы его начали читать, и на восьмом листе я сломался и перестал понимать, что за опоздание на концерт – штраф, в случае невыплаты штрафа – каждый последующий день 0,005 % и т. п. Я понял, что нам нечего сходить с ума, мы переглянулись, и я спросил, будем ли мы его подписывать. Ева не решалась, но так как нам нечего было терять, мы его подписали. На самом деле у нас был самый замечательный в мире контракт, мы сразу же получали в деньгах половину от того, что зарабатывалось. Этого не было ни у кого, потому что мы сами создавали свою продукцию, и Женя Орлов не утруждался, чтобы делать нам песни, он знал, что все уже готово. У него был еще один партнер, он, наверное, еще с ним делился. Нам нужно было переехать из Петербурга в Москву, снять клип, поставить его в эфир, и чтобы само все разошлось, поэтому для нас это был очень хороший ход.
– Кстати, как заметил мой водитель, вы с Евой до сих пор передвигаетесь на машинах с питерскими номерами.
– Это принципиальный поступок. Нам удобнее в Питере зарегистрировать автомобиль и потом перегнать его в Москву. Хотя Ева скоро получит московскую прописку. Ева Леонидовна скоро въезжает в роскошный дом, только люстру подвесит, – веселился Юра.
– Как вам удалось выйти из продюсерской кабалы? – не унималась я.
– Может быть, если бы на нас никто не давил, мы бы так и работали дальше. Когда происходит определенное давление, непонимание со стороны продюсера, у него с артистом возникают разногласия. Мы интуитивно понимали, что для того, чтобы нам писать новые песни, продолжать быть популярными и успешными, нам нужно делать определенные вещи, в которые мы верим, но в которые не всегда верят продюсеры. У нас с продюсером не получилось полного контакта, и мы чувствовали, что он нас тянет назад. Он портил всю картину.
Ему казалось, что так все хорошо, но мы были уверены, что надо все делать иначе. Для нас это был вопрос жизни и смерти, если бы мы продолжали быть под продюсером, мы бы давно погибли, мы бы делали неправильные песни, и получалась бы просто ерунда.
– Вам пришлось выкупить контракт? – догадалась я.
– Я не буду называть цифру, но мы работали потом целый год, мы нашли эти деньги и очень быстро успешно продвигались вперед. Поели один год гречку, но зато теперь мы свободны и можем есть в хорошем ресторане моцареллу со всем остальным.
В этом месте, когда я расшифровывала эту фразу из диктофона для рукописи, я засомневалась, как правильно пишется название сего прекрасно-мягкого итальянского сыра. Любой советский писатель на моем месте просто заглянул бы в словарь, а я, избалованная счастливая западная штучка, подошла к своему парижскому холодильнику, достала из него пачку «Моцареллы», которую мы с сыночком очень уважаем, и проверила правильное написание названия. И сама себе позавидовала. Живу как звезды!
– Когда Вы почувствовали, что Вы – звезда?
– Мы, вместе с Евой, потому что отдельно я себя звездой не считаю. Я никогда не хотел быть артистом, но понял, что чтобы быть музыкантом, надо еще быть на сцене. Первый раз мы с Евой почувствовали себя звездами через пару месяцев, когда нас привезли в какой-то Ледовый дворец в каком-то городе, и мы вдруг обнаружили, что перед нами стоит двадцать тысяч человек и все они поют наши песни. Вот тут мы, конечно, обалдели по полной программе. Когда Ева просто перестала петь – зрители продолжали петь, танцевать, и у них были счастливые лица – тогда мы подумали, что мы действительно звезды. И это был обычный зал. Были и побольше, были и целые стадионы. Я помню, что, когда мы выступали в Уфе на День города, там было около ста тысяч человек на площади.
– Рвали на себе рубашки в припадке обожания и падали в обморок у сцены?
– Публика была разная: родители с детьми и активная молодежь, были просто мужики с пивом. Но мы перед ними выступали и видели, что люди поют с нами, что мы популярны. Но через два месяца в разгар гастрольной деятельности, когда ты даже не успеваешь постирать одежду, когда из города в город с чемоданом движешься в безумном графике, мы уже перестали обращать на это внимания, у нас не стоял вопрос: популярны мы или не популярны. Для нас это никогда не было главным. Главным для нас было исполнять наши песни, ведь мы в них верим и любим.
– Есть ли у Вас звездная болезнь? Как она возникает и как с этим бороться, чтобы не «зазвездить» до неприличия?
– Я думаю, что у нас нет проблем со звездной болезнью. Ева, у нас есть проблемы со звездной болезнью? По-моему, нет. Мы не заразились этим вирусом, потому что мы – взрослые и умные люди, и мы прекрасно понимаем, что того, чего мы добились, мы этого заслуживаем. Это не так, что нас кто-то взял, нам все сделал, и вдруг мы – такие крутые, известные. Нет. Так как мы внутри – наполовину артисты, наполовину продюсеры, мы находимся в балансе. Чтобы «зазвездить», вторая половина должна не договориться с первой.
– Что в вашем райдере может удивить обычного человека?
– Моя самая смешная история с райдером называется «Белый аист». Было холодно, мы только с самолета и решили попросить у организаторов бутылочку коньяка. Нам предложили записать коньяк в райдер, чтобы каждый раз не бегать. И потом я смотрю: стоит коньячок «Белый аист», мы выпили «Белый аист», вышли на сцену. На следующий день в другом городе я снова вижу «Белый аист» и думаю: «Интересно, какое совпадение!» Через день на следующей концертной площадке опять вижу «Белый аист», ничего не понимаю. Проходит неделя, и каждый день «Белый аист». Звоню директору и спрашиваю, что случилось. Он отвечает: «Вы же хотели коньяк? Я попросил звукорежиссера узнать, какой коньяк нормальный. Тот посоветовал написать „Белый аист“». А я никак не мог понять, почему «Белый аист». Теперь у нас появились еще дополнительно «Рафаэлло» и шампанское. Каких-то сверхъестественных требований нет, просто хорошая машина, хорошая гостиница, не менее четырех звезд, мы же в России, бизнес-класс в самолете.
– А «четыре звезды» от города к городу меняются?
– Да, бывает. Но если попросишь «пять звезд», то «три» гарантированно получишь.
– А чего никогда не будет в Вашем рай-дере? Например, некоторые артисты просят выкрасить гримерку в розовый цвет...
– Чего точно не будет, так это наркотиков. Я слышал, что некоторые артисты прописывают в райдере наркотики. Мы этим не занимаемся.
– Кстати, Ваше отношение к наркотикам, раз уж Вы подняли эту тему. Вы пробовали?
– Я пару раз попробовал разные наркотики.
– И героин, от которого зависимость возникает с первой же инъекции?
– Нет, героин я не пробовал и никогда пробовать не буду, потому что боюсь.
– Есть ли у Вас ощущение, что в шоу-бизнесе больше наркотиков, чем в других областях бизнеса?
– Мне кажется, что банкиры на своих тусовках употребляют их чаще, чем люди шоу-бизнеса. Но бытует нехорошее мнение, что в шоу-бизнесе все немножко сумасшедшие и безответственные люди. Отчасти это так и есть, к сожалению.