– Вот, значит, какая у тебя версия. Не отрицаю, логика тут есть. Однако все упирается в два момента, и, по-моему, роковым образом. Раз Моттраму так приспичило одарить пулфордскую епархию, то почему он завещал большую часть своего состояния какому-то дурацкому муниципалитету, а епархии оставил малую толику, которой им не видать, если присяжные вынесут вердикт о самоубийстве? Далее, допустим, он постарался найти человека, который закроет газ и тем самым замаскирует самоубийство, но почему тогда велел ему запереть дверь и оставить ключ изнутри? Придется тебе решать эту задачку.
– Видит бог, полной ясности у меня пока нет. Так, набросок, в самых общих чертах. А теперь давай послушаем proxime accessit[16] версию.
– Прямо хоть прощения проси. Даже совестно, что я до такой степени прав. Но ты сам этого добивался. Понимаешь, главная сложность в этом деле – явный обман: то вся история выглядит как самоубийство, замаскированное под несчастный случай или убийство, то, наоборот, как убийство, замаскированное под самоубийство. Но один факт просто кричит, и никуда от него не скроешься – отключенный газ. Самоубийца газ закрыть не мог, для убийцы же это поступок до крайности бессмысленный, потому что он начисто исключает возможность вердикта о самоубийстве. Только вчера перед сном меня осенило: убийца закрыл газ нарочно, чтобы показать – здесь не самоубийство, а убийство. Он как бы нарочно написал об этом огромными буквами. Дескать, думайте что угодно, только не считайте это самоубийством; самоубийство тут совершенно исключено.
– Что ж, моя версия тоже позволяет сделать такое допущение, – заметил Бридон.
– Не спорю. Но ты безнадежно запутываешься в психологических домыслах. По-твоему, человек совершает самоубийство, оставляя сообщника, который потом закроет газ. Удивительно, как мы, люди, обожаем стороннее вмешательство, и все-таки я не верю, что у самоубийцы могут быть сообщники. Кроме разве что всем известных «соглашений о смерти». Ведь попробуй скажи кому-нибудь, что надумал покончить с собой, и он не только постарается тебя отговорить, но и предпримет тайком шаги, которые помешают тебе исполнить задуманное. Здесь у самоубийцы не иначе как был сообщник; стало быть, это не самоубийство, а убийство. И все же убийца, ничуть не стремясь выдать свое деяние за самоубийство, очень хотел однозначно показать, что это не самоубийство. Странная ситуация, верно? Странные и таинственные ситуации, – продолжал Лейланд, – однако же не из тех, какие труднее всего разгадать. Можно продолжить поиски убийцы, уповая на то, что именно он непременно останется в проигрыше, если будет вынесен вердикт о самоубийстве. Я вчера вечером долго размышлял об этом и не сумел обнаружить такого лица. Между нами говоря, я склонен был подозревать Бринкмана, но при всем желании не вижу причин, толкнувших его на убийство, и уж тем более не могу разумно объяснить, зачем бы ему акцентировать, что это не самоубийство. Бринкман не наследник, страховка на дожитие не имеет к нему касательства.
Сведения, полученные сегодня утром, выводят меня на совершенно иной след. Есть на свете человек, причем один-единственный, в чьих интересах убить Моттрама, и непременно так, чтобы не возникло ни малейших подозрений насчет самоубийства. Я имел в виду, разумеется, молодого Симмонса. Он, скорее всего, думал, что убийство Моттрама в его интересах, ведь если Моттрам доживет до шестидесяти пяти, страховка будет аннулирована. Это был для Симмонса предпоследний шанс, учитывая, что ежегодные визиты Моттрама в Чилторп предоставляют оптимальную возможность с ним разделаться. Через два года Моттраму стукнуло бы шестьдесят пять, и полмиллиона – тю-тю. Были и другие причины для спешки: как знать, вдруг Моттраму взбредет на ум составить новое завещание? И Симмонс рассудил, что достаточно отделаться от одинокого, заскорузлого старого холостяка, уготовив ему безболезненную смерть, и он, ближайший родственник, спокойненько положит в карман пятьсот тысяч. При этом не должно возникнуть ни малейших подозрений насчет самоубийства, поскольку любое подозрение такого рода означало бы, что ваша Компания откажется выплачивать страховку и полмиллиона опять же исчезнут как дым.
Когда молодой Симмонс через окно первого этажа проник в «Бремя зол», он боялся только одного – неправильного вердикта. По натуре он не способен на хладнокровное убийство. С развитием цивилизации преступления вообще делаются все более изощренными: человеку все труднее убить другого своими руками. Симмонс мог бы дать своему родичу яд, но нашел более надежный способ и отравил его газом. Однако оружие, к которому он прибег, имеет изъян – оно может подвести коллегию присяжных к ложному выводу. Поэтому нужно было не просто убить жертву, но оставить улики, подтверждающие факт убийства. И вот, открыв газ в комнате спящего, он часа два выжидал снаружи, затем вернулся, распахнул окно, чтобы проветрить комнату и закрутить газовый вентиль, предварительно убедившись, что жертва умерла.
Как он проделал фокус с дверью, я не знаю. Со временем выясним. А пока для твоего сведения: один из приятелей, которых я завел вчера вечером в баре, сообщил, что после закрытия Симмонс отирался возле гостиницы, хотя в баре не появлялся (он трезвенник). И было это как раз в ночь убийства. Вот тебе один – ноль в мою пользу. Есть и еще кое-что, о чем ты тоже знал, но особо не задумался. Помнишь письмо на столе у Моттрама? Ответ корреспонденту по имени Брут. Я не поленился и добыл в редакции номер с его статьей. Статья грозная, предупреждающая Моттрама, что его ждет возмездие за те эксплуататорские методы, какими он добыл свой капитал. И подпись: «Брут»… У тебя классическое образование, мог бы и сообразить, в чем тут соль; я-то смотрел в энциклопедии. Брут был не просто демагог, он возглавил восстание, в результате которого его дядя по матери, царь Тарквиний, был изгнан из Рима. Как видишь, здесь те же родственные отношения, что и между Моттрамом и Симмонсом.
В общем, я запросил ордер на арест. Но спешить с его использованием незачем; пока Симмонса не спугнули, он вполне способен ненароком себя выдать. Поэтому я установил за ним наблюдение. Ты, конечно, пойди к нему, побеседуй, составь себе впечатление, но я уверен, ты лишнего не скажешь, о моих домыслах не проболтаешься. А двадцать фунтов мне тоже не к спеху…
Бридон просто онемел. Он словно воочию видел, как все происходило, мог до тонкости проследить ход рассуждений преступника. И тем не менее полной уверенности у него не было. Он уже собрался сказать об этом Лейланду, как вдруг некое обстоятельство отвлекло его от темы.
– Лейланд, – проговорил он очень спокойно, – ты не куришь, моя трубка погасла минут десять назад – так откуда же тянет сигаретным дымом, а?
Лейланд мгновенно насторожился и посмотрел по сторонам. Только теперь он осознал, до чего иллюзорно их уединение. Дождь кончился, и вполне может быть, что кто-то посторонний стоит за стеной и подслушивает возле одной из несчетных щелей. Схватив Бридона за руку, полицейский выскочил наружу и метнулся за угол. Там никого не было. Но у самой стены валялся окурок, расплющенный и грязный, будто на него наступили ногой. Лейланд поднял его – крохотная искра и тонкая струйка дыма красноречиво свидетельствовали, что сигарету затоптали буквально только что, и не слишком удачно.
– «Галлиполи», – прочитал он, осмотрев окурок. – Здесь таких не купишь. Сдается мне, Бридон, что мы вышли на свеженький след. Имеет смысл оставить окурок на том месте, где мы его нашли.
Глава 11. Военное искусство Анджелы
– Анджела, – сказал Бридон, разыскав жену, – есть задание.
– Какое же?
– Ты должна устроить так, чтобы Бринкман и Поултни открыли свои портсигары и притом не догадались, что мы их проверяем, вот и все.
– Майлз, так не пойдет. Ты знаешь, я не умею работать вслепую. И вообще, терпеть не могу, когда между мужем и женой нет полного доверия. Садись и рассказывай. Но сперва примем меры предосторожности. – Она опустила заслоночку, которая прикрывала изнутри замочную скважину.
– Ну хорошо. – И Бридон рассказал давешнюю историю с окурком. – Это почти наверняка кто-то из гостиницы. Бринкман и Поултни оба курят, и мне бы, конечно, ничего не стоило попросить сигарету, сославшись на то, что мои кончились. Но как раз это может насторожить таинственного слухача. А мне вовсе неохота шастать вокруг и подбирать бычки. Поэтому ты должна направлять разговор и как бы невзначай выяснить, какие сигареты курит каждый из них, причем так, чтобы они ничего не заподозрили.
– Почему бы не выкрасть сигареты из их комнат?
– Можно и так. Но поскольку в конце войны люди начали курить всякую гадость, никто не возит с собой запас «своих» сигарет. Курево покупают на месте. Эти «Галлиполи» – марка необычная, у владельца их осталось явно немного, и надежней всего поискать у него в кармане. В общем, надо попытаться.
– Почему бы не выкрасть сигареты из их комнат?
– Можно и так. Но поскольку в конце войны люди начали курить всякую гадость, никто не возит с собой запас «своих» сигарет. Курево покупают на месте. Эти «Галлиполи» – марка необычная, у владельца их осталось явно немного, и надежней всего поискать у него в кармане. В общем, надо попытаться.
– Запустим пробные шары, да? – задумчиво сказала Анджела. – Ладно, попытаюсь. Только ты не вмешивайся, сиди себе и обеспечивай прикрытие. А пока лучше ступай вниз и перехвати в баре чего-нибудь для веселья, потому что я намерена переодеться к ужину.
– Переодеваться к ужину? В такой дыре? Зачем?
– Ты не понимаешь главного. Если я должна полностью контролировать разговор, то и выглядеть должна лучше всех. Впечатлительному старичку вроде Эдварда это не безразлично.
Спустившись к ужину, Анджела и правда выглядела очаровательно, хотя чуточку экзотично. При виде ее буфетчица едва не уронила на пол суповые тарелки.
– Много ли вы увидели в Пулфорде, миссис Бридон? – спросил Бринкман, узнав об их поездке.
– Много ли? Да я теперь просто тамошний старожил. Отныне зрелище детской коляски, вернее, канализационной трубы будет наполнять меня самыми теплыми чувствами. Муж пировал с духовенством, а меня на целых три часа оставил одну.
– Милейший человек – епископ, верно? – сказал Бринкман, обращаясь к Майлзу.
– «Милейший»… до чего же бесцветный эпитет! – заметил старый джентльмен. – Я бы предпочел, чтобы меня называли благорасположенным. Когда нет оснований говорить о доброте или милосердии и личных симпатий человек не пробуждает, но в его натуре все же есть некая доброхарактерность, которую невозможно обойти молчанием, – вот тогда и говорят «милейший».
– Как диккенсовский персонаж? – вставил Бринкман.
– Нет, персонажи Диккенса слишком человечны, их просто «милейшими» не назовешь. Мистер Пиквик – милейший! Это все равно что назвать Страшный суд прекрасным зрелищем. Кстати, как только Пьюзи[17] мог восторженно острословить по поводу этакого сравнения?!
– По-моему, острослов – характеристика не самая приятная, – сказала Анджела. – Мне кажется, острословы вечно терзают своих собеседников длиннущими анекдотами. Я ужасно рада, что нынче анекдоты не в моде!
– Да, миссис Бридон, но только у нас, в Старом Свете, – поправил Бринкман. – Вы не бывали в Америке? Там анекдоты переживают пору ранней юности, причем анекдоты бородатые, мафусаиловых лет.
– Американскому юмору, – возразил Поултни, – свойственна этакая славная невозмутимость. Хотя мне, признаться, недостает в нем пикантности.
– Как в виргинском табаке? – ввернул Бридон и в награду получил от Анджелы под столом жестокий пинок.
– Впрочем, – продолжал мистер Поултни, – анекдот – враг беседы. Он омрачает наше веселье тенью самовлюбленности. Человек, который собирает анекдоты и время от времени их выкладывает, есть социальная непристойность, с тем же успехом он мог бы раздеться и изобразить что-нибудь акробатическое. Посмотрите только, как он ждет подходящего случая, как стремится улучить момент, когда вполне позволительно вставить сакраментальное: «Это мне напоминает…» На следующей ступени бесстыдства такой человек в открытую нападает на вас, восклицая: «А этот вы слыхали?» Но пока мужчины не растеряли последних крох учтивости, представительницы прекрасного пола, миссис Бридон, спасают нас от этого словесного кошмара. А едва дамы нас покидают, анекдоты хлещут потоком, как из прорвавшейся дамбы.
– Мы не умеем рассказывать, вернее, растягивать анекдоты, вот в чем дело. Я, например, как рассказываю, вечно ловлю себя на том, что выложила всю соль, не успевши толком начать.
– Вы скромничаете, миссис Бридон. Ваша защита – природный альтруизм. Женщины всегда стремятся поддержать разговор, а не душить его в зародыше. Вы потакаете нам, мужчинам, вволю нас дурачите, но неизменно оберегаете беседу от наихудших крайностей – словно басовые ноты органа, вы ненавязчиво задаете нам тон. А потому хвала вашему бескорыстию.
– Видно, так уж нас натренировали, или мы сами натренировались. Не иначе как цивилизация научила нас поддразнивать мужчин.
– Ну что вы, – улыбнулся мистер Поултни, который теперь искренне наслаждался беседой. – Общительность – естественное достоинство прекрасного пола. Сама природа, повелевающая павлину важно вышагивать ради восторгов павы, повелевает вам стимулировать мужской интеллект. Вы льстите мужчине своим вниманием, и он безотчетно купается в лучах вашего одобрения. Насколько же больше Гомера знал о человеческой натуре Вергилий! Алкиной никогда бы не вытянул из Одиссея всей его истории: услышав недоверчивые нотки в первом же вопросе, герой наверняка бы сердито буркнул, что просто без дела болтался по свету. Понадобилась Дидона, оправдавшая hysteron proteron[18] – «multa super Priamo rogitans, super Hectore multa»[19]. Она знала, как это делается!.. Ой, что-то я впал в лирику.
– О, мистер Поултни, пожалуйста, впадайте в лирику! Майлзу это очень полезно, ведь он воображает себя человеком сильным, немногословным, а что может быть ужаснее! Коренится-то все явно в том, что он считает себя вроде как сыщиком и не должен выходить из этой роли. Ну а вы, мистер Лейланд, вообще рта не раскрывали.
– Это называется помощью в беседе, миссис Бридон? Похоже, вы силком вовлекаете нас в нее.
– Суровое безмолвие сыщика, – заметил старый джентльмен, – выдумка романистов. Писатель вынужден затыкать своему сыщику рот, иначе не сохранит загадку до последней главы. Вот уж кому надо быть профессиональным молчуном, так это мистеру Бринкману. Какой же он секретарь, если не умеет держать язык за зубами?!
– Я молчун не от природы, а поневоле, – сказал Бринкман. – Каждый второй павлин от страха перед потасовкой даже и пыжиться не смеет.
– Для меня лично молчание – просто-напросто возможность скинуть бремя беседы, – вставил Бридон. – Тому, кто говорит, я благодарен не меньше, чем тому, кто, опередив меня, прыгнет в воду спасать тонущего ребенка. Он избавляет меня от необходимости прилагать усилия. Иногда я думаю, что именно потому и женился.
– Майлз, – сказала Анджела, – если ты ударишься в гнусности, тебе придется уйти. По-твоему, раз книжные сыщики грубят, то и тебе можно, да? Вон мистер Лейланд, хоть и молчалив, но по крайней мере вежлив.
– Мистер Бридон женат, – обронил Поултни. – В неволе птица не красуется. Спешу добавить, цепи у него золотые, однако ж инициативу все равно сковывают. Тем не менее я не слишком уважаю мужчин, которые отказываются делить с другими бремя беседы. Они ничего не вносят в общий котел. Мистер Бринкман, я покидаю ораторскую трибуну. Скажите-ка вы, какими должны быть сыщики – суровыми и немногословными или нет?
– Боюсь, мистер Поултни, я недостаточно начитан в этой области. Мне представляется, сыщику выгодно быть немногословным, ведь в таком случае, когда истина выйдет наружу, его «А я что говорил?» прозвучит более веско.
– Но сыщику все время приходится разговаривать, – возразила Анджела. – В книгах они только этим и занимаются. Правда, смысл их реплик, как правило, темен и загадочен и для остальных персонажей, и для читателей. «Позвольте еще раз обратить ваше внимание, – говорят они, – на зловещую роль, которую сыграла погнутая решетка рашпера», – а ты сидишь дурак дураком… Вам не хочется стать сыщиком, мистер Поултни?
– Ну, в каком-то смысле я и есть сыщик. – Крохотная пауза, только-только чтоб мысленно перевести дух, и старый джентльмен продолжил: – Я ведь школьный учитель, а эти две профессии очень близки. Кто испачкал маслом потолок, кто из мальчиков у кого списал, куда девалась пропавшая почтовая марка – вот проблемы, волнующие мою бесславную старость. Я не знаю, отчего директора позволяют мальчикам собирать марки, ведь их неизменно крадут.
– А почему их вообще собирают? – спросила Анджела. – Хотя некоторые марки, конечно, красивые, и даже очень. Но сколько надо терпения, чтобы педантично рассортировать все, по датам выпуска и форме водяного знака! Нет, это не для меня. Впрочем, вам водяной знак наверняка помогает в расследовании, да, мистер Поултни?
– Я вообще-то не очень в этом разбираюсь. Тут лучше привлечь филателистов. Кстати, так еще называют людей, которые не любят драматических ситуаций. Но в этом смысле коллекционеры марок ничуть не отличаются от прочих смертных.
– Сыщики в книжках, – вставил Лейланд, – всегда извлекают важнейшую информацию из водяных знаков на той бумаге, на которой написан некий загадочный документ. Тут им здорово везет. Если же взять наугад четыре каких-нибудь листка и посмотреть на просвет, легко убедиться, что на трех из них водяные знаки вообще отсутствуют.
– Знаю, – кивнула Анджела. – А когда я была маленькая, мне все уши прожужжали, что настоящее серебро всегда помечено клеймом в виде льва. Но на самом деле наверняка ничего подобного. Майлз, дорогой, я почти уверена, что на часах, которые ты мне подарил, никакого льва в помине нет. – Она расстегнула браслет. – Или он уж вовсе микроскопический.