Ведь так не делают - Рут Ренделл

Рут Ренделл

 Ведь так не делают

Это последняя строка из «Гедды Габлер». Ибсен вкладывает ее в уста одного малого, который нео­жиданно для себя открывает, что действительность подчас бывает гораздо удивительней вымысла. Я говорю себе то же самое всякий раз, когда вспоми­наю, что Рив Бейкер отбывает сейчас пятнадцати­летний срок за убийство моей жены, что тут не обошлось и без меня и что все это случилось с нами тремя. Ведь так не делают. И тем не менее делают.

Настоящая жизнь никогда не была для меня лучше вымысла. Она всегда была прелестно проза­ична и приятна, как, впрочем, и у всех тех, с кем я водил знакомство. Кроме, пожалуй, Рива. Мне ка­жется, и подружился-то я с Ривом именно потому, что его образ жизни разительно отличался от моего собственного. Его общество было мне в высшей сте­пени приятно. Вот почему, когда Рив, бывало, ухо­дил от нас домой, я, довольный, говорил Гвендолен: «Какой серой, должно быть, кажется Риву наша с тобой жизнь!»

Один мой знакомый назвал Риву мою фамилию, когда его денежные дела пришли в расстройство и у него возникли осложнения с финансовым управле­нием. Занимаясь со счетами своих клиентов, среди которых немало писателей, я уже привык к их без­ответственному отношению к деньгам — к тому, как они, уступив якобы своему артистическому темпераменту, преднамеренно уклоняются от уп­латы налогов. Мне удалось привести денежные де­ла Рива в порядок и научить его оставаться более или менее платежеспособным. Видимо, в знак бла­годарности Рив угостил нас с Гвендолен обедом в ресторане, потом мы пригласили его к себе домой, после чего мы стали близкими друзьями.

Для простых смертных, вроде меня, писатели и сам процесс их творчества обладают большой при­тягательной силой. Для меня остается вечной за­гадкой, откуда писатели берут свои идеи, не говоря уже о создании самого произведения — действую­щих лиц, диалогов и прочее. А у Рива это здорово получалось — будь-то двор Людовика Пятнадцато­го во всем его великолепии или средневековая Ита­лия, да мало ли что еще. Я прочел все его историче­ские романы — их у Рива девять — и пришел в вос­хищение от его, так сказать, виртуозности. Читал я их, правда, только ради того, чтобы доставить Риву удовольствие. Лично я предпочитал детективы, и любая другая литература редко привлекала меня.

Гвендолен однажды заметила, что прямо удиви­тельно, как это Риву удается придавать своим ро­манам столько драматизма, ведь жизнь у него са­мого — сплошная драма. По идее следовало ожи­дать, что уж на бумаге-то он должен был бы от нее избавиться. А истина, по-моему, заключалась в том, что все герои Рива — это он сам, лишь обла­ченный в образы Чезаре Борджиа или Казановы. Во всех этих высоких, статных, страстных красав­цах, искусителях женских сердец не трудно было узнать Рива. Примерно за год до нашего с ним зна­комства Рив развелся с женой, и с тех пор у него перебывала целая череда подружек: манекенщицы, актрисы, модельерши, секретарши, журналистки, учительницы, руководящие работницы и даже одна дантистка. Как-то раз, когда мы были у Рива в гостях, он поставил для нас пластинку с арией из «Дон Жуана» — еще один герой, с которым Рив себя отождествлял и которого изобразил в одной из сво­их книг. Ария называлась «Вот извольте», и в ней перечислялись все любовницы Дон Жуана: блон­динки, брюнетки и рыжие, молодые и старые, бога­тые и бедные, а в конце говорилось что-то насчет того, что, мол, лишь бы она была в юбке, а уж он свое возьмет. Смешно сказать, но я даже помню это место на итальянском, хотя мои познания в этом языке этим и ограничиваются. После чего певец противно смеялся, смеялся в такт мелодии гадким смехом обольстителя, и Рив тоже засмеялся, заметив, что это ему знакомо.

Я знаю, что старомоден, придерживаюсь тради­ций. Секс в моем понимании хорош в супружеской жизни, а тот секс, что имеет место до супружества — опыта по этой части у меня маловато, — я восп­ринимаю не иначе, как нечто тайное и постыдное. Я даже никогда не верил тому, будто он имеет ка­кое-то распространение вне рамок брака. Сплош­ное бахвальство и вранье, думалось мне. И я в этом нисколько не сомневался. Однако я обманывался, полагая будто Рив всего-навсего встречается с оче­редной девушкой, когда он сообщил мне об этом. Просто приглашает ее поужинать, думал я, танцу­ет с ней, отвозит ее домой на такси, ну и, возмож­но, чмокает ее в щечку у порога — на прощанье. Пока однажды воскресным утром, когда он должен был появиться у нас на ланч, я не позвонил ему и не предложил встретиться всем троим в баре, чтобы пропустить по стаканчику перед ланчем. Рив был полусонный, где-то на заднем плане хихикала де­вушка, потом послышался его голос: «Накинь на себя что-нибудь, прелесть моя, и свари нам кофе, ладно? Голова у меня прямо раскалывается».

Я рассказал об этом Гвендолен.

— А ты чего ожидал? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я. — Я думал, тебя это шокирует.

— Внешность у Рива довольно приятная, и ему всего тридцать семь. Это вполне естественно. — Но тут она слегка зарделась. — Это меня очень шоки­рует, — сказала она. — Наша ведь жизнь совсем не похожа на его жизнь, правда?

И все же мы остались в его жизни, пусть и на са­мом ее краешке. Когда мы узнали Рива поближе, он отбросил те небольшие увертки, к которым при­бегал, щадя наши чувства. Не стесняясь, он стал рассказывать нам пикантные амурные истории из своего прошлого и настоящего. Про девушку, кото­рая так к нему привязалась, что даже после его окончательного разрыва с ней она однажды в отсут­ствии Рива проникла к нему в квартиру и лежала голая в его постели, когда он вечером привел новую подружку; про одну замужнюю женщину, которая, пока не ушел ее муж, два часа прятала его в своем платяном шкафу; про девушку которая зашла одолжить фунт сахару и осталась на всю ночь; про блондинок, про брюнеток, про полных, про строй­ных, про богатых, про бедных…

— Это совсем другой мир, — сказала Гвендолен.

А я добавил:

— Для второй половины человечества.

Мы частенько прибегали к подобным избитым фразам. Да и сама наша жизнь была избитой, ни­чем не примечательной жизнью людей среднего класса с буржуазного запада. У нас был славный, стоящий на отшибе домик в одном из фешенебель­ных пригородов, солидная мебель и добротные, на всю жизнь, ковры. У меня была своя машина, у же­ны — своя, я уезжал в контору в половине девято­го, а возвращался в шесть. Гвендолен занималась уборкой по дому, ездила по магазинам и устраива­ла утренние «кофепития» для соседок, как было принято в нашей округе. По вечерам мы любили сидеть дома у телевизора, а в одинадцать, как пра­вило ложились спать. По-моему, муж из меня пол­учился неплохой. Я никогда не забывал о дне рож­дения жены, к нашей годовщине непременно посы­лал ей розы, помогал мыть посуду. Гвендолен тоже оказалась замечательной женой, женщиной роман­тического склада, без излишней чувствительности. Во всяком случае, она никогда не была чувствен­ной со мной.

Она хранила все поздравительные открытки, которые я посылал ей ко дню рождения, и даже те, что я посылал ей ко дню св. Валентина, когда мы были еще только помолвлены. Гвендолен относи­лась к тем женщинам, которые дорожат памятны­ми безделушками. В одном из выдвижных ящиков своего туалетного столика она хранила меню ресто­рана, в котором мы праздновали нашу помолвку, художественную открытку с изображением гости­ницы, в которой мы провели медовый месяц, все до единой фотографии, на которых мы когда-либо бы­ли запечатлены, и переплетенный кожей альбом с нашими свадебными фотографиями. Что и гово­рить, натура у Гвендолен была сверхромантиче­ская, и она как-то по-своему, с каким-то вызовом по временам укоряла Рива за его бессердечие.

— Нельзя так поступать с человеком, который вас любит, — возмутилась Гвендолен, когда Рив объявил о своем жестоком намерении поехать от­дохнуть, даже не сообщив своей последней подруж­ке, куда он уезжает, а то и вообще ничего ей не сказав.

— Вы разобьете ее сердце.

— Гвендолен, любовь моя, у нее нет сердца. У женщин его вообще нет. Вместо сердца у них совер­шенно другой механизм: что-то среднее между телескопом, детектором лжи, скальпелем и приспо­соблением для кастрации.

— Вы слишком циничны, — отвечала моя жена. —- Берегитесь — в один прекрасный день вы сами в кого-нибудь влюбитесь и вот тогда-то и поймете, что это такое.

— Это как сказать. Шоу говорил, — Рив любил цитировать других писателей, — «Не поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой, ибо вкусы-то у всех разные».

— Ну, на счет того, чтобы с нами хорошо обра­щались, вкус, по-моему, у нас у всех один и тот же.

— Ей следовало бы об этом подумать, прежде чем пытаться завладеть мною. Но уезжать-то нео­бязательно. Достаточно просто сказать, что уез­жаю, а самому недельки две отсидеться дома. На­бить, знаете ли, продуктами морозильник и запастись спиртным. Я уже проделывал такое в подо­бных ситуациях. Удовольствие, да и только, к тому же успеваешь сделать уйму работы.

Тут уж Гвендолен нечего было сказать, и, дол­жен признаться, мне тоже. Вас, вероятно, удивля­ет, чем же, при всей аморальности его облика, при­влекал меня Рив. Сейчас уже трудно вспомнить. Обаянием, наверное, и неизменным гостеприимст­вом; тем, как он скорбно рассуждал о собственной жизни, будто это и все, на что ему было надеяться, тогда как моя жизнь, в его глазах была тем идеалом к которому должны стремиться все мужчины; пол­ной беспомощностью в денежных вопросах и восхи­щением моей финансовой хваткой; манерой вести разговор со мной, будто мы в равной степени свет­ские люди, только я избрал себе лучший путь в жизни. Когда Рива приглашали на одно из наших чопорных сборищ, он неизменно бывал интересным другом, и остроумным собеседником, «воскресите­лем» уже готовой расстроиться вечеринки, ловким барменом; но прежде всего он единственный из на­ших доузей, кто не был бухгалтером, управляю­щим банка, адвокатом, врачом общей практики или служащим компании. Написанные Ривом кни­ги стояли у нас на полках. Наши друзья брали их почитать и рассказывали своим друзьям, что встре­чались с Ривом Бейкером у нас в доме. Рив прида­вал нашему дому тот отпечаток, который возносил нас на несколько сантиметров выше уровня буржу­азной среды и вызывал к нам интерес.

Вероятно, уже в те дни мне бы следовало спро­сить себя, а чем же это мы привлекаем Рива.

Около года назад я впервые обратил внимание на холодность, появившуюся в отношениях между Ривом и Гвендолен. Добродушные подшучивания, которыми они обменивались — притворные при­знания и комплименты с претензией на заигрывание, с его стороны, и робкие, как бы материнские укоры со стороны Гвендолен, — как-то сразу пре­кратились, когда мы оставались втроем, они разговаривали друг с другом, прибегая к моему посред­ничеству, словно я был у них переводчиком. Я справился у Гвендолен, не обидел ли Рив ее чем-нибудь. Судя по выражению ее лица, этот вопрос застал ее врасплох.

— С чего это ты взял?

— Мне кажется, в присутствии Рива ты посто­янно раздражена.

— Прости, — ответила она. — Я постараюсь быть поприветливей. А я и не заметила, что изме­нилась.

Ее отношение ко мне тоже стало другим. Порой она отстранялась, когда я ее касался, и, хотя она мне никогда не отказывала, в исполнении ею суп­ружеских обязанностей появилась какая-то апатия.

— Что происходит? — спросил я ее после того, как сам вдруг «опозорился», что, будучи беспрецендентным, сильно меня встревожило.

Она ответила, что ничего особенного, и добави­ла:

— Просто мы стареем. Нельзя ожидать, что все всегда будет так, как-будто мы только что пожени­лись.

— Ради Бога! — воскликнул я. — Тебе всего тридцать пять, а мне тридцать девять. До старче­ского слабоумия нам еще далеко.

Гвендолен с несчастным видом вздохнула. Она стала задумчивой, характер у нее испортился. Хотя в присутствии Рива она почти не открывала рот, а в его отсутствии, однако, она только о нем и говори­ла, пользуясь любым предлогом, чтобы потолковать о Риве и высказать свои предположения отно­сительно его характера. И она почему-то казалась недовольной, когда в десятую годовщину нашей свадьбы от Рива пришла поздравительная открыт­ка, адресованная нам обоим. Я, разумеется, послал жене розы. В конце недели я обнаружил, что куда-то запропостилась квитанция оплаченного мною счета, а поскольку я бухгалтер, я стараюсь быть в таких вещах осмотрительным. Полагая, что я неча­янно ее выбросил, я перерыл нашу корзину для ис­пользованной бумаги. И я ее-таки нашел, но я так­же обнаружил там свою поздравительную открыт­ку, которую я послал Гвендолен вместе с цветами.

Все это не ускользнуло от моего внимания, но в том-то и беда, что я лишь подмечал эти явления, но мне явно не доставало жизненного опыта, чтобы привести все к общему знаменателю и сделать не­обходимые выводы. В мирских делах я разбирался не настолько, чтобы догадаться, почему, когда бы я ни позвонил пополудни, моей жены не оказывалось дома, или почему она постоянно покупала себе но­вые наряды. Я лишь подмечал это, я терялся в до­гадках, но это и все.

В Риве я тоже заметил кое-какие перемены. Прежде всего, он перестал разглагольствовать о своих подружках.

— Наконец-то он взрослеет, — заметил я Гвен­долен.

Она тепло, с энтузиазмом в голосе ответила:

— Мне кажется, что так оно и есть.

Но Гвендолен ошибалась. То, что я принял за холостяцкую жизнь Рива, продолжалось всего три месяца. Но на этот раз, когда он заговорил о своей новой подружке, он рассказал о ней мне од­ному. Как-то вечером в пятницу на пабе за ста­канчиком виски он доверительно рассказал мне о ней, об этой «изумительной цыпочке», двадцати лет отроду, которую он снял на одной из вечери­нок неделей раньше.

— Это ведь ненадолго, Рив, — заметил я.

— Искренне надеюсь, что так. Кому оно нужно, чтоб надолго?

И уж, безусловно, не Гвендолен. Когда я сооб­щил ей об этом, она сперва отнеслась к этому с не­доверием, затем пришла в ужас. Когда я выразил сожаление, что рассказал ей об этом, поскольку «отступничество» Рива так ее огорчило, она резко меня оборвала, заявив, что не желает больше раз­говаривать на эту тему. Гвендолен стала еще раз­дражительней, взвинченей и к тому же впала в уныние. Она буквально подпрыгивала, когда зво­нил телефон. Раза два-три я, вернувшись домой, не находил там ни жены, ни готового обеда; затем приходила жена, вся какая-то разбитая, и объясня­ла, что выходила прогуляться. Я показал Гвендо­лен нашему врачу, он прописал ей транквилизато­ры, а от них настроение у нее совсем упало.

С Ривом я не виделся целую вечность. Затем вдруг, как гром среди ясного неба, он позвонил мне на работу и сообщил, что отбывает на три недели на юг Франции.

— Это при Ваших-то финансовых затруднени­ях? — удивился я.

Мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем мне удалось убедить Рива в январе уплатить подо­ходный налог — этим делом он занимался раз в полгода, — и я знал, что пока он не получит в мае аванс под свою новую книгу, он фактически банк­рот.

— А Вам не кажется, что юг Франции слишком дорогое удовольствие?

— Как-нибудь выкарабкаюсь, — ответил Рив. — Управляющий банком — один из моих почита­телей. Он позволит мне превысить кредит.

Гвендолен известие от отъезде Рива на отдых, казалось, нисколько не удивило. Рив уведомил ме­ня, что отбывает один — с «изумительной цыпочкой» давно покончено, и Гвендолен сказала, что по ее мнению, Риву и в самом деле не мешает отдох­нуть, тем более, что там, как она выразилась, ему не будут докучать все его подружки.

Когда мы познакомились с Ривом, он снимал квартиру, но я убедил его купить себе подобную — для надежности и в качестве помещения капитала. Жилище это, известное под громким названием «квартира-сад», располагалось на самом деле в по­луподвальном помещении цокольного этажа одного большого викторианского дома на Бейсуотер. Обычно мой маршрут на работу не проходил по улице, где жил Рив, но иногда, при интенсивном движении, мне приходилось делать крюк и проез­жать мимо его дома. Как-то утром, недели две спу­стя после отъезда Рива, я тоже проезжал мимо и, естественно, посмотрел на его окно. По-моему, проезжая мимо, каждый бы взглянул на дом своего друга, даже если бы знал, что того нет дома. Спаль­ня Рива выходила на улицу — была видна только верхняя половина окна, нижнюю же скрывала тра­ва газона. Я заметил, что шторы задернуты. Не очень-то осмотрительно, приманка для воров, но потом совершенно об этом позабыл. Однако два дня спустя я снова проезжал утром мимо, на этот раз — из-за затора на улице —- очень медленно, и снова взглянул на окно Рива. Теперь шторы были задер­нуты не так плотно, между ними оставался зазор шириной дюймов в шесть. Чем бы вор ни занимал­ся, маловероятно, чтобы он открывал шторы. О во­рах не могло быть и речи, и я решил, что Рив, на­верное, вернулся раньше намеченного срока.

Убедив себя, что все равно опоздаю на работу, если буду пробиваться через эту пробку, я быстро припарковал машину у платной стоянки. Пойду к Риву, подумал я, пусть сварит мне чашечку кофе. Однако, на мой стук никто не отозвался, зато, ког­да я снова взглянул на окно, я чуть ли не на сто процентов был уверен, что шторы кто-то сдвинул, причем в последние десять минут. Я позвонил жен­щине этажом выше. Она спустилась вниз в халате.

— Простите за беспокойство, — сказал я. — Вы, случайно, не знаете, вернулся ли мистер Бейкер?

— Раньше субботы он не вернется, — ответила она.

— Вы уверены?

— Что за вопрос, — раздраженным тоном отве­тила она. — В понедельник я сунула ему под дверь записку, и если бы он возвратился, он бы тут же поднялся ко мне забрать посылку, которую я за не­го получила.

— Вы не знаете, он уехал на машине? — спро­сил я.

—Разумеется, на машине. А в чем дело? Что он натворил?

Я ответил, что, насколько мне известно, он ни­чего не натворил, и она захлопнула дверь у меня перед носом. Тогда я прошел по дороге к стоящим в ряд частным гаражам. Сквозь матовое оконце в двери гаража было плохо видно, но все же я убе­дился, что зеленоватый «фиат» Рива на месте. Те­перь я твердо знал: Рив никуда не уезжал. Я хмык­нул, представив себе, как все эти недели Рив скры­вается в собственной квартире, питаясь продукта­ми из морозильника, а большую часть времени проводит в комнатах с окнами во двор, обнесенном высокой стеной, там никто не заметит, горит у него свет или нет, будь то день или ночь. Ну, что ж,—подумал я, доживем до субботы, и представил себе, как я буду подробно расспрашивать Рива о его по­ездке, расставляя ему небольшие ловушки, пока даже он, обладающий писательским воображени­ем, не будет вынужден признать, что никуда не уезжал.