Любопытное совпадение! Разговаривая тогда с Келли, он, кажется, тоже искал коробку спичек, которая была прикрыта альбомами с марками. Келли поспешно щелкнул своей зажигалкой в виде маленького пистолета. Может быть, потому эта минута и запомнилась президенту.
Дэйзи быстро схватила с журнального столика коробку спичек и помогла президенту прикурить.
Рузвельт автоматически кивнул в знак благодарности, но видение сидящего перед ним Келли не исчезло.
Теперь уже Рузвельту было ясно, что записка Хэлла писалась под влиянием Келли. Рузвельт снова вспомнил, что еще месяц назад конфиденциально обсуждал со своим государственным секретарем будущее американо-советских отношений. Тогда они не пришли к каким-либо определенным выводам, но Хэлл обещал президенту подготовить подробный меморандум, в котором будут высказаны все «за» и «против».
Вскоре Рузвельт получил меморандум Хэлла. Теперь, во время разговора с Келли, президенту стало окончательно ясно, что перед ним сидит подлинный автор этого меморандума.
— Значит, моя бедная марка никакого филателистического интереса не представляет... — с преувеличенным сожалением сказал на прощание Рузвельт. — Что ж, спасибо, Келли. Спасибо за ваши ценные разъяснения.
Келли ушел от президента в твердой уверенности, что Россию признавать не следует. На своем посту в государственном департаменте он решил делать все, чтобы это признание не состоялось.
Но он не видел взгляда, которым проводил его президент. А если бы видел, то мог бы понять его так: «Попробуй только!..»
Келли попробовал. На протяжении трех лет после обмена послами между СССР и США он делал все от него зависящее, чтобы «наказывать» коммунизм. Мешал развитию торговли между двумя странами, проводил линию, которую, пользуясь нынешней терминологией, можно было бы назвать «линией наименьшего благоприятствования».
Келли вел эту линию до лета 1937 года, когда вдруг узнал, что его восточноевропейский отдел переформирован, а ему самому предстоит занять место третьестепенного дипломата в одном из американских посольств,
Он обратился к президенту. Тот пожал плечами. «Штаты государственного департамента? Структура?» Но это же не его компетенция!
Прощаясь с Келли, Рузвельт повернул голову и был тотчас же наказан за это голосом Шуматовой.
— Господин президент, — недовольно сказала она, — куда исчез ваш подбородок? Вы знаете, как трудно сформировать подбородок? Наверное, не менее трудно, чем регулировать отношения с моей бывшей родиной, — простите за сравнение, конечно. Вот носы — это моя слабость. Очень люблю писать носы. А подбородки...
Рузвельт автоматически вернул свою голову в прежнее положение, но ничего не ответил Шуматовой. Он уже слишком глубоко погрузился в воспоминания, чтобы реагировать на пустые замечания «извне».
Что же было потом? Потом Рузвельт решил, что настало время поговорить в открытую с возвратившимся из-за границы государственным секретарем.
Те, кто знал Хэлла лишь поверхностно, удивлялись, чем мог привлечь президента этот худой, истощенный на вид, седеющий человек.
Некоторые газеты иронически отзывались о выборе президента; характеризуя нынешнего государственного секретаря, подчеркивали, что он немолодой, сутулый, что в разговоре с собеседником старается не смотреть ему прямо в глаза и к тому же страдает дефектом речи...
Но Рузвельту, пришедшему в Белый дом в дни, столь тяжелые для Америки, нужен был не ковбой из голливудских «вестернов», не Цицерон, а думающий, опытный политический деятель, не закосневший в чисто американских предрассудках.
Президент был уверен, что тихий голос Хэлла — лишь манера, за которой скрываются сила и цепкость. Иначе мог ли этот человек стать конгрессменом, затем сенатором и, наконец, председателем Национального комитета демократической партии Америки?
Да, Хэлл придерживался консервативных экономических взглядов, но это не пугало Рузвельта. Он и сам был скорее консерватором, чем либералом, но консерватором, не потерявшим здравого смысла, способным учитывать реальную обстановку в стране и в мире.
Вернувшись из Лондона, Хэлл, естественно, явился с докладом к президенту.
Но Рузвельта сейчас больше всего занимал русский вопрос. Особенно после того, как он выслушал Келли. Разговор с Келли убедил президента в том, что большинство препятствий, стоявших на пути к признанию России, следовало отнести к разряду предрассудков. Конечно, было бы хорошо получить с России ее довоенные долги, но это же нереально ни с экономической точки зрения — Россия разорена, — ни с политической — нынешним правителям России показался бы оскорбительным сам разговор об их ответственности за дела царского правительства, которое они же свергли.
Главным аргументом в пользу признания России было, конечно, то, что рынки этой страны представлялись действительно необозримыми.
Но пока «истинные христиане» все громче кричали о безнравственности любых отношений с дьяволом, пока коммерсанты прикидывали суммы их будущих барышей, Рузвельт, зорко следя за колебаниями общественного мнения страны, в то же время думал и о другом.
«Изоляционисты» были убеждены, что океан, как и во время прошлой войны, всегда будет служить надежной зашитой Америки от угрозы со стороны любого внешнего врага. Существование океана лишь подтверждает божие предназначение Америки жить, отгородившись от других континентов, и заниматься своими, чисто американскими делами.
Рузвельт размышлял иначе. Он был одним из немногих американцев, понимавших, что означает приход Гитлера к власти в Германии. «К чему ведет дело этот человек? — постоянно спрашивал себя Рузвельт. — Какова его конечная цель?»
Конечно, для подготовки к новой войне — а, судя по устным и письменным выступлениям Гитлера, он к ней готовится — требуется время.
А что будет, если Гитлер завоюет Европу? Останется он один на один с Англией или поглотит и ее? Кто может «уравновесить» желания и возможности Гитлера? Этот вопрос часто задавал себе Рузвельт, и неизменно отвечал: «Конечно, Советская Россия».
Но дело не только в Гитлере. Постоянный потенциальный враг Америки на Дальнем Востоке — Япония. Признать Россию — значило бы отрезвить Японию, которая к тому же и по отношению к России настроена достаточно воинственно.
Была у Рузвельта и еще одна мысль — не вполне оформленная: где-то в глубине сознания он мечтал о том, что не удавалось ни одному из его предшественников — да они к этому и не стремились. Он хотел создать дружеский, основанный на экономической выгоде союз мировых держав.
Президент еще никогда не высказывал эту мысль публично. Если бы он ее высказал, его непременно подняли бы на смех.
Это был бы злобный смех. На всех перекрестках, с газетных страниц кричали бы, что он витает в заоблачных высях в то время, когда у миллионов американцев нет куска хлеба и крыши над головой.
Нет, время высказать свою идею народу еще не настало. Но поделиться ей с государственным секретарем Хэллом Рузвельт счел возможным.
Разговор на эту тему не мог не свестись и в конце концов действительно свелся к обсуждению русского вопроса.
Сначала Хэлл сопротивлялся. Он повторял те аргументы против признания России, которые уже стали стандартными: «вмешательство во внутренние дела США со стороны Коминтерна», «отсутствие в России свободы религии» и т. д. и т. п.
Хэлл был слишком умен, чтобы не понимать: раз президент пришел к мысли о целесообразности признания России, он эту мысль не оставит. Окончательно поняв это, Хэлл отступил, — о ширившемся в стране движении за признание России было, разумеется, известно не только президенту.
Тогда Хэлл предложил компромиссное решение: восстановлению дипломатических отношений должно предшествовать предварительное обязательство России (непременно в письменном виде!) прекратить коммунистическую деятельность в США, признать наличие долгов Америке (с учетом разных вариантов их выплаты) и, наконец, обеспечить свободу религиозных обрядов для американцев, проживающих в России.
Великий мастер компромиссов, Рузвельт оставался им даже со своими приближенными: зачем таранить уже приоткрытую дверь, если она, пусть медленно, пусть со скрипом, но все равно откроется?
Между тем неугомонный Келли представлял президенту новые меморандумы, в которых продолжал выдвигать все новые условия, подчеркивая, что если Россия не выполнит их, то не может быть и речи о ее признании.
Чувствуя, что его хотят потопить в бумагах, Рузвельт прибегнув к одному из своих излюбленных приемов: он перетасовал карты. Это значило, что, никого не устраняя и не освобождая от ранее порученных заданий (чтобы избежать криков: «Президент меняет линию!»), Рузвельт потихоньку давал такие же задания другим людям. Столь же преданным президенту, но более гибким и лучше его понимавшим.
Короче говоря, он вызвал в Овальный кабинет Генри Моргентау, которого прочил на должность министра финансов вместо нынешнего министра Уильяма Вудина, и напрямик задал ему вопрос:
— Не полагаешь ли ты, Генри, что настало время ввести русский вопрос через парадный ход, вместо того, чтобы втаскивать его черным ходом?
Один из крупных финансистов страны, Генри Моргентау, был не просто соседом Рузвельта по графству Датчесс — он считался любимцем президента. Министр внутренних дел Икес, брюзга и задира, иронизировал, что Моргентау считает своим «божественным правом каждый понедельник завтракать наедине с президентом». А вице-президент Джон Гарнер, бывший всегда в натянутых отношениях с Рузвельтом, чуть ли не на другой день после того, как Моргентау стал министром финансов, назвал его «самым сервильным из всех членов кабинета».
Генри Моргентау был первым, кому Рузвельт прямо заявил о своем намерении обратиться с личным посланием к советскому президенту Калинину и пригласить в США советского представителя для ведения переговоров.
— Хорошо ли ты знаешь историю, Генри? — после долгого раздумья спросил Рузвельт.
— Мое дело — финансы, господин президент, — уклончиво ответил Моргентау.
— Честно говоря, — продолжал Рузвельт, — и мне особенно похвастаться нечем. В Гарварде выше оценки «С» я по истории редко поднимался. Как, впрочем, и по другим предметам.
Конечно же, гарвардские оценки Рузвельта не имели никакого значения: количество книг по истории, прочитанных им, могло бы составить честь любому ученому-специалисту. Но характер Рузвельта мешал ему публично признавать свои достоинства и заслуги (исключение делалось только для предвыборных речей). Он претендовал лишь на то, что лучше других знает глубинную жизнь Америки, ближе, чем кто-либо другой, принимает к сердцу жизнь простого американца и лучше самого заядлого капиталиста знает, что тому следует делать, чтобы наживать — обязательно наживать! — деньги, не разоряя при этом других.
— Я напомню тебе одни эпизод, детали которого и сам знаю не очень хорошо, — сказал Рузвельт. — Лет полтораста назад наш Континентальный конгресс направил в Россию делегацию, пытаясь заручиться поддержкой России в борьбе с Англией. Во главе делегации был, кажется, главный судья штата Массачусетс.
— Любопытно! И что же из этого вышло?
— А вышло то, что делегация даже не была принята из-за отсутствия дипломатических отношении между Америкой и Россией. Установить же эти отношения тогдашняя русская императрица Екатерина Великая наотрез отказалась. Мы были слишком революционны для ортодоксальной монархии.
— Екатерина Великая? А что она вообще собой представляла?
— Гм-м... Насколько мне известно, это была весьма любвеобильная леди.
— О, глубокое знание русской истории!
— Правда, лет тридцать спустя другой царь, Александр, соизволил нас признать. Теперь мы не признаем Советскую Россию уже шестнадцать лет. Получается нечто вроде «паритета».
— Вы опасаетесь отказа России иметь с нами дело? Пикантная ситуация! Полтораста лет назад Россия отвергала нас как бунтовщиков и революционеров. А теперь революционная Россия может заявить, что не желает иметь дело с капиталистами. Вы так всерьез считаете, господин президент?!
— Успокойся, Генри, — сказал Рузвельт, — эта ситуация подходит для политического водевиля, а не для серьезной политики. Можно как угодно относиться к нынешним правителям России, но глупцами их, конечно, не назовешь. Перейдем к делу.
Рузвельт взял чистый лист бумаги и остро отточенный карандаш.
— Сейчас, — хитро прищурившись, сказал он, — мы будем делать политику. Я знаю, что у русских есть в Америке коммерческая организация, через которую они ведут дела с отдельными представителями нашего бизнеса.
— Да, конечно, — согласился Моргентау. — Она называется «Амторг». Вы же знаете, что русские затеяли индустриализацию всей страны. Им требуется разное оборудование и нужны специалисты, которые могли бы научить русских инженеров обращаться с американскими машинами. Торговля идет неплохо, но могла бы идти во много раз выгоднее для нас, если бы между нашими странами были дипломатические отношения... Кроме того, в Нью-Йорке у русских есть так называемое Информационное бюро. Его компетенция — печать, связи с журналистами, ведь официального представителя советского телеграфного агентства в нашей стране нет. А такое бюро есть. Оно расположено на Массачусетс-авеню. Большой дом. Я не раз видел его из окна машины. Даже заезжал. Там бывают наши конгрессмены, журналисты...
— Насколько я знаю, — продолжал Рузвельт, — во главе «Амторга» стоит человек, не являющийся дипломатом?
— Вы прекрасно знаете, что никто из советских дипломатов не аккредитован при государственном департаменте. Но один человек, официально связанный с «Амторгом», — его фамилия Сквирский — является в то же время неофициальным представителем Комиссариата иностранных дел... Я его знаю. В разговоре с ним я как-то раз даже намекнул, ничего, конечно, не уточняя, что со стороны Белого дома может последовать некий дружеский шаг. Сквирский, вероятно, решил, что речь идет о торговом соглашении.
— О'кей, но не будем забегать вперед. Этому учит нас история, — заметил Рузвельт. — Наверное, русские согласятся. Впрочем, чем черт не шутит. Кстати, моя мать убеждена, что идея установить отношения с Россией навязана мне именно чертом, и никем другим.
— У вашей матери много сторонников в Америке, сэр.
— Не больше, чем тех, кто уверен, что мною руководит бог, — саркастически сказал Рузвельт. — Однако вернемся к делу. Как ты считаешь, этот Сквирскнй достаточно авторитетен для своих боссов, чтобы вести с ними переговоры о признании?
— Не знаю, сэр. Но существует такое понятие, как логика. Если в стране только один приход, но возглавляет его не пастор, а, как ни странно, светское лицо, то венчаться все равно идут к нему, лишь бы оно знало соответствующую молитву.
— Ну, это кто как! Во всяком случае, при желании начать предварительные переговоры, видимо, надо обращаться к Сквирскому?
— Ни в коем случае, сэр! — решительно сказал Моргентау.
Президент удивленно приподнял брови.
— Я хотел сказать, — пояснил Моргентау, — что Сквирский годится лишь для того, чтобы выяснить, готова ли Россия вступить в переговоры. Поэтому никаких посланий, никаких документов. Иначе мы можем сесть в лужу.
— Ты хочешь приготовить яичницу, не разбивая яиц?
— Да. Но подняв их над сковородкой.
— Ты противоречишь самому себе. Вспомни твою притчу о приходе и пасторе.
— Я ее не докончил. Предусмотрительные люди информируют чиновника церкви о своем желании и просят узнать, как к этому отнесся бы полномочный пастырь.
— Довольно аллегорий, Генри. Что ты предлагаешь?
— Написать записку, в которой задать вопрос: как отнесется Россия к предложению Соединенных Штатов о восстановлении дипломатических отношений?
— И послать ее через Сквирского в Кремль?
— Ни в коем случае! — повторил Моргентау. — Прочесть ее Сквирскому вслух и ждать ответа из Кремля, обязательно письменного. Если ответ окажется положительным, наша записка, которую мы назовем тогда нотой, будет послана в Москву уже официально.
— Хитро придумано! Мне этот план нравится, — сказал президент. — Ты возьмешь все это на себя? Действовать через государственный департамент пока еще рано.
— А по-моему, самое время. Впрочем, Хэлла я бы пока оставил в покое. Надо взять кого-нибудь пониже рангом...
— Уильям Буллит? — быстро спросил президент.
— Вы прямо-таки читаете мои мысли, сэр, — подтвердил Моргентау.
Но президенту не надо было быть ясновидящим, чтобы назвать Буллита. Этот сорокадвухлетний дипломат был только что назначен на пост специального помощника государственного секретаря. Свою тайную мысль — если с Россией удастся договориться, направить туда Буллита послом — Рузвельт не поверял никому.
Но логика поступков президента, ожидание тех или иных важных политических событий и предшествующие им назначения позволяли близким сотрудникам президента связывать факты в определенную систему. В таких случаях не он читал их мысли, а они — его...
— Но основное дело за тобой — организация и прочее, — подчеркнул Рузвельт. — Буллит нужен на тот случай, если дело примет дипломатический оборот. Согласен?
— Разумеется, — ответил Моргентау, — тем более что у меня есть повод обратиться к Сквирскому. Я имею в виду тот самый разговор.
— Вот именно, — удовлетворенно сказал президент. — Теперь давай писать пьесу.
— Пьесу, сэр? — с недоумением переспросил Моргентау.
— Ну, назови это сценарием, планом, чем хочешь. Но сценарий нужен, хотя и без голливудских звезд. Итак, я Генри Моргентау, а ты Сквирский. Дело происходит... Впрочем, ты сам потом решишь, где лучше провести встречу. Итак, я Моргентау, ты Сквирский...