— Насколько мне помнится, миля — это точное расстояние между Белым домом и Капитолием. Не так ли? — подчеркнуто вежливо осведомился Смит. — Тем не менее, — продолжал он, — разрешите мне на минуту забыть, что я нахожусь в Белом доме и сижу рядом с «первым человеком» Соединенных Штатов. Я ненавижу лицемерие — вольное, вынужденное или искреннее, если такое вообще существует. Нет, мистер президент! Ваш «Новый курс» родился не из абстрактного сострадания к «смитам», а из желания спасти капитализм в Америке. Вас напугало, что только в последние год или два в рабочих стачках участвовало более четырех миллионов человек. Да, вы правы, не так уж мало «джонов» и «смитов» получили в последние годы работу и крышу над головой. Но о том, что ежегодные прибыли монополий благодаря всем вашим мерам возросли с трех миллиардов почти до шести с половиной миллиардов долларов, вы, очевидно, забыли. А безработных у нас и сегодня миллионы. Так не говорите, что все, что вы сделали, было сделано ради «смитов». Человек такого интеллекта и такой субъективной честности, как вы, может позволить себе не быть лицемером!..
Рузвельту — он хорошо помнил это! — потребовалось немалое напряжение воли, чтобы закончить разговор шуткой.
— Насколько я понимаю, — сказал он, — вы обвиняете меня во всех бедах Америки. Можно в связи с этим рассказать вам анекдот? Говорят, что героя Марны маршала Жоффра как-то спросили: «Кто же все-таки выиграл битву на Марне?» «Я точно не знаю, — ответил маршал, — но уверен, что если бы битва была проиграна, то в этом обвинили бы меня».
— Что ж, это было бы несправедливо, — сказал Смит, — но если крупные монополии не перестанут грабить народ, то в этом обвинят вас, мистер президент. Точнее, ваш класс. И это будет справедливо...
Спустя мгновение, как бы заканчивая свою мысль, Смит сказал:
— Впрочем, вы далеко не худший человек своего класса. На следующих выборах я буду голосовать за вас.
Когда Смит ушел, Рузвельт раздраженно спросил Элеонору:
— На кой черт ты заставила меня встретиться с этим самоуверенным критиканом?
— Чтобы ты еще лучше знал настроения разных слоев нашего народа. Помогать тебе в этом — мой долг, — ответила Элеонора. — Выступления на предвыборных собраниях не всегда показательны, — добавила она. — К тому же этим «Смитам» не всегда дают возможность говорить публично…
— Господин президент, получилось! — прозвучал вдруг на всю комнату голос Шуматовой.
Рузвельт вздрогнул и с недоумением посмотрел на художницу. Женщины столпились возле ее мольберта.
— Получилось! — еще радостнее повторила Шуматова. Но тут же, взяв себя в руки, строго осадила Люси, и кузин президента: — Нет, нет, мои дорогие леди, прошу вас вернуться на свои места. Вы отлично знаете, что я никому не показываю рисунок в незаконченном виде. Мне никак не удавались глаза, но теперь они получились! — с облегчением сказала она Рузвельту. — Еще не совсем, но все-таки получились.
— А я имею право взглянуть в собственные глаза? — спросил президент.
— Пожалуйста, — решилась Шуматова, взяла мольберт и показала рисунок Рузвельту.
— Лю-бо-пытно, — сказал он после паузы.
— Вам не нравится? — упавшим голосом спросила Шуматова. — Но это же еще только набросок. Это еще должно обрести плоть и кровь.
— Вы знаете, как я себя сейчас чувствую? — шутливо спросил президент, — как Алиса после того как кот уже исчез.
Разумеется, все знали знаменитую сказку «Алиса в Стране Чудес», одним из персонажей которой был Чеширский кот, чья улыбка продолжала висеть в воздухе даже после того, как сам кот исчезал.
— Вы шутите, конечно, — обиженно сказала Шуматова. — Уловить выражение глаз человека можно за мгновение, но перенести их живыми на бумагу... Это отняло у меня почти час.
— Примерно столько же, сколько мне понадобилось, чтобы оформить признание России, — задумчиво сказал президент.
— Все это время вы думали о России? — удивленно спросила Шуматова, ставя мольберт на место.
— Вы сами послали меня в это далекое путешествие. Но глаза, как видно, оставались здесь, с вами. Я и вправду Чеширский кот. Одна из присутствующих здесь дам, — продолжал Рузвельт, бросая мимолетный взгляд на Люси, — подсказала мне любопытный способ путешествия в прошлое.
— На чем? — спросила Шуматова. — На уэллсовской машине времени?
— Нет, на более реальной. Оседлав собственную мысль, я вспомнил все: даже то, как учил Моргентау и Буллита, что им надо говорить, когда они встретятся со Сквирским.
— С кем?
— Кажется, я точно назвал фамилию этого русского.
— Какое это имеет значение столько лет спустя? — небрежно произнесла Шуматова.
— В начале нашего сеанса вы сказали, что антигитлеровские войска стоят возле Берлина, — с неожиданной строгостью заметил президент.
— Да, — растерянно ответила Шуматова. — Я прочла об этом в утренних газетах. Это ошибка?
— Ошибка только в том, что даже сейчас вы не видите прямой связи между признанием России в 1933 году и тем, что в битве с общим врагом мы оказались вместе. В те времена многие меня проклинали. За то, что, признав Россию, я заключил союз с дьяволом. Оказалось, что союз был заключен против дьявола... Но не пора ли нам между тем пообедать?..
— Одну минуту! — с испугом воскликнула Шуматова. — Я умоляю вас, господин президент... Еще одну минуту! За дверью ждет Николас Роббинс. Вы с ним знакомы. Разрешите ему сделать несколько снимков. Мне нужно запечатлеть то выражение лица, которое было у вас во время сеанса...
Не дожидаясь ответа, Шуматова кинулась к двери и, распахнув ее, громко крикнула:
— Роббинс! Где же вы, Роббинс?
Увешанный фотоаппаратами, с треножником в руке, Роббинс тотчас появился в гостиной.
— Миссис Шуматова! — умоляющим тоном обратился к художнице Рузвельт. — Я очень устал. Кроме того, нам надо пообедать, а затем мне предстоит чтение документов! Ведь впереди у нас еще несколько сеансов! Нельзя ли отложить снимки на завтра или, скажем, на послезавтра? Гарантирую вам то выражение лица, какое вы потребуете.
Роббинс, лысоватый, худой человек лет шестидесяти, смущенно стоял посредине комнаты, не зная, кого ему слушать.
— Решено! — весело сказал Рузвельт. — Мы отправляемся обедать!
— А после обеда? — жалобно спросила Шуматова.
— Я же вам сказал, — с легким раздражением ответил Рузвельт. — Дела!
Не мог же он объявить при всех, что остаток дня после работы над документами он хочет провести с Люси, и только с ней!
Увидев, как огорчилась Шуматова, президент добавил шутливо-торжественно:
— Даю вам слово президента Соединенных Штатов Америки, что при всех условиях найду время для мистера Роббинса. Завтра, послезавтра, через три дня, наконец!..
Франклин Делано Рузвельт дал обещание, которое не мог сдержать. Ни он, ни Люси, ни все остальные не знали, что президенту осталось жить менее трех суток.
Эрнст Генри
РОМАН О РУЗВЕЛЬТЕ
Можно ли быть президентом США и не быть исступленным, воинственным врагом Советского Союза? А. Б. Чаковский в своем романе «Неоконченный портрет» с уверенностью отвечает: да, можно. И его ответ относится не только к прошлому. Роман о Франклине Рузвельте — актуальная, злободневная книга, в этом его главное достоинство. Читая его, современник не может не подумать о том, что слышит теперь из Вашингтона или о Вашингтоне день за днем.
Рузвельт — серьезная тема. Ни об одном другом американце в нашем столетии так много не говорили и так много не спорили. О чем шел и идет спор?
Чаковский пишет: «Моя главная задача — рассказать о его отношении к Советской России, к ее народу». В этом действительно кроется ключ ко всей теме.
Пишущий эти строки не литературный критик и задачу дать оценку романа с этой точки зрения перед собой не ставит. Но оценить политическое содержание работы он как публицист вправе.
Отношения между Вашингтоном и Москвой играли вчера, играют сегодня и, несомненно, будут играть завтра важнейшую роль на всемирной сцене. В этом едва ли усомнится хотя бы один человек, будь то на Западе или на Востоке. Ставя эти отношения в центр рассказа, Чаковский и написал сугубо реалистический роман. Материал об этой проблеме у него, прямо или косвенно, чуть ли не на каждой странице. Поэтому роман звучит.
Та же тема уже поглощала внимание автора в его книге «Победа», отмеченной Государственной премией СССР. Но Чаковский еще не мог оторваться от нее, чувствуя, насколько она важна и жизненна. Вот почему, обращаясь к другому творческому жанру, он рисует «неоконченный портрет».
Личные симпатии автора к Рузвельту очевидны. Читатель может, однако, спросить: считает ли Чаковский Рузвельта — президента США, еще в 1933 году признавшего Советский Союз, несмотря на отчаянное сопротивление реакционных сил в США, — «левым»?
Личные симпатии автора к Рузвельту очевидны. Читатель может, однако, спросить: считает ли Чаковский Рузвельта — президента США, еще в 1933 году признавшего Советский Союз, несмотря на отчаянное сопротивление реакционных сил в США, — «левым»?
Конечно, нет. Вопрос гораздо сложнее. Рузвельт, говорит Чаковский, был капиталистом по воспитанию, по взглядам на жизнь, по социальным симпатиям. Он был бесконечно чужд коммунизму, верил в бога, видел антигуманную природу буржуазного общества, но все же предпочитал его любому другому. Это непреложный факт. Называть Рузвельта «красным», чуть ли не социалистом, как делали и делают до сей поры его реакционные противники, значит не только ничего в нем не понимать, но и просто говорить неправду, и Чаковский не оставляет в этом никакого сомнения.
Но он же подчеркивает, что, «оставаясь верным сыном капиталистической Америки, Рузвельт был другом Советского Союза». История это подтверждает, и одно отнюдь не противоречит другому. Помимо всего прочего, Рузвельт был умным, практически мыслящим человеком, деятелем с широким политическим зрением, понимавшим, что жизнь требует строить отношения Соединенных Штатов с Советским Союзом на началах добрососедства, взаимной выгоды и взаимного уважения. Он знал свое дело.
Можно идти дальше и сказать, что этот трезвый буржуазный политик отнюдь не был исключением в ряду президентов США. Основатель Соединенных Штатов Джордж Вашингтон, богатый плантатор по происхождению, предпринял войну не на жизнь, а на смерть за независимость своей страны со всемогущей тогда британской колониальной империей, хотя многие в Америке были против этого. Такая война была равносильна буржуазной революции. Томас Джефферсон, третий президент США, был другом вождей Великой французской революции, и написанную им американскую «Декларацию независимости» Карл Маркс назвал «первой декларацией прав человека». «У Джефферсона надо взять все, что звучит сегодня», — излагает Чаковский мысли Рузвельта. Президент Авраам Линкольн в 60-х годах прошлого века провел тяжелую гражданскую войну с доброй половиной своей страны, чтобы освободить рабов-негров, и удостоился по этому поводу приветственного послания Маркса.
Читая роман Чаковского, то и дело замечаешь, что Рузвельт в той или иной мере, хотя и не столь открыто, продолжал традиции этой смелой школы американских президентов, за что и был так горячо любим американским народом, четыре раза подряд посылавшим его в Белый дом, чего до этого в США никогда не случалось.
Иначе говоря, именно то, что Рузвельт в трудные для Америки дни оказался непохожим на множество обычных американских президентов средней руки или прямых реакционеров до и после него, подчеркивает его значение как исторической фигуры. Может ли кто-либо утверждать, что он был последним в ряду таких американских президентов? Чаковский не ставит такого вопроса, но думается, каждый серьезный читатель его романа сам ставит его перед собой. А ведь романы, в том числе и политические, тогда и хороши, когда они побуждают читателя дальше думать самому.
Чаковский отмечает, что опять-таки здравый смысл и ясный ум, а не какие-либо хитроумные, двойственные планы побудили Рузвельта в 1933 году восстановить дипломатические отношения США с Россией. «У Америки с Россией есть глубокие общие интересы, связанные с их безопасностью. А если так, то эти интересы можно использовать к выгоде обеих стран» — такова, считает автор, была основная, исходная мысль Рузвельта в то время.
Десяток лет спустя, когда уже шла мировая война. Рузвельт, обдумывая очередное письмо Сталину, рассуждает в романе сам с собой:
«Как развеять недоверие Сталина (по поводу некоторых действий западных союзников. — Э. Г.)? Как сделать из России союзника и на послевоенные времена?.. Как убедить его, что, пока я жив, Америка никогда не сделает России никакой подлости, что отношение к этой стране не временный и не конъюнктурный вопрос?»
«Пока я жив... никакой подлости...» Рузвельт не мог знать, что произойдет четыре десятилетия спустя при сороковом президенте США, И не предугадывал…
Ведь все-таки только беспримерная популярность Рузвельта у американского народа позволила ему в 30-х и 40-х годах наладить нормальные, хорошие отношения между Вашингтоном и Москвой. Чаковский показывает, что укрощаемая Рузвельтом американская реакция все же до последней минуты не сдавала своих антисоветских позиций и только ждала своего часа, чтобы предпринять контратаку.
Даже его близкие друзья и сотрудники, даже его родная мать делали что могли, чтобы воспрепятствовать его стремлению сотрудничать с социалистической державой. Известно, что Гарри Трумэн, ставший потом при Рузвельте вице-президентом США, заявил через день после нападения Гитлера на СССР в интервью с корреспондентом «Нью-Йорк таймс»: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше». Что-то от вашингтонского духа 80-х годов уже было в этих словах.
Не следует забывать, что Рузвельт был годами окружен такими людьми, проникавшими и в его личную среду. Но что они могли сделать против такого выдающегося государственного деятеля?
Чаковский делает эпиграфом своего романа слова Рузвельта, произнесенные им в Конгрессе 7 января 1943 года: «Я содрогаюсь при мысли, что произойдет с человечеством, в том числе и с нами, если нынешняя война не закончится прочным миром и вспыхнет новая война, когда наши сегодняшние малыши достигнут призывного возраста».
Пророческие слова. Он все-таки предвидел то, что все мы наблюдаем за океаном теперь, в 80-х годах. Предвидел и — сорок лет назад — хотел предостеречь. Рейгану тогда было 32 года.
Да, Рузвельт слишком хорошо знал скрытую кухню американского империализма, но, пока был жив, не позволял втянуть себя в ее котел.
За трое суток до своей смерти, 12 апреля 1945 года он, как пишет Чаковский, предостерегал против тех, кто не видит прямой связи между признанием Америкой Советского Союза в 1933 году и тем, что в битве с общим врагом обе державы оказались вместе. Это была одна последовательная линия политики. «В те времена, — передает мысль Рузвельта Чаковский, — многие меня проклинали. За то, что, признав Россию, я заключил союз с дьяволом. Оказалось, что союз был заключен против дьявола».
Рузвельт оставался другом Советского Союза до самого конца. Есть все основания думать, что если бы каким-то чудом он был жив сегодня, то стоял бы там, где сейчас стоит его старый (ныне девяностодвухлетний) сотрудник У. Аверелл Гарриман, также выходец из богатой капиталистической среды и при Рузвельте посол США в Москве. Он был бы на стороне убежденных противников нынешнего президента США. К такому выводу приводит книга Чаковского.
Что было бы, если бы не Трумэн, а Рузвельт находился в Белом доме в первые послевоенные годы? Ясно только, что многое; очень многое в мировой истории пришлось бы переписать.
Еще один вопрос. Идеализирует ли Чаковский Рузвельта?
Нет, ничего такого, что внесло бы в его роман некоторую розовую фальшь, там не найти. Автор со всей осторожностью пересказывает историю такой, какой она была, рисует портрет Рузвельта на основе огромного количества документов, книг и газет, воспоминаний знавших его людей. Упоминает и о некоторых слабостях и ошибках Рузвельта.
Конечно, Чаковский вносит в текст и что-то от своих личных симпатий. Но кто из авторов романов, хотя бы и исторических, не вправе это делать? Во всяком случае, Чаковский основывается на проверенных фактах. Им можно верить.
Читатель заметит, что автор не обошел и ряда острых разногласий, порой разделявших Москву и Вашингтон при Рузвельте. Например, разногласий по польскому вопросу, по поводу тайных переговоров англичан и американцев с германскими фашистами в Берне и особенно по поводу второго фронта. Все это в романе есть. «Но, — писал сам Рузвельт в своем последнем послании Конгрессу „О положении в стране“, — мы не должны допустить, чтобы эти разногласия разделили нас и заслонили от нас наши более важные и долговременные интересы». В числе таких первоочередных, долговременных интересов Рузвельт в этом послании назвал необходимость обеспечить прочный мир.
Читал ли Рональд Рейган когда-нибудь это послание? Но можно ли вообще соразмерять этих двух президентов США друг с другом?