— И мама резонно посчитала, что тебе самому тоже полезно бы начать готовиться к этой знаменательной дате.
— Так посчитала, что ты даже взял меня под защиту!
— Боюсь, что напрасно…
— Па-а! Но ведь я за тебя тоже недавно заступался! Помнишь?
Папа крякнул. Он помнил. Недавно он тоже пришел довольно поздно, к тому же, по маминым словам, «в совершенно непотребном виде». Это было явное преувеличение. Просто папа с первого раза не сумел повесить плащ на вешалку, промахнулся. На работе папа со своими сослуживцами отмечал день рождения какого-то Станислава Николаевича, ну и вот… Мама сообщила, что «вот с этого» и начинаются все семейные трагедии. Митя не хотел семейных трагедий. И сказал, что «ничего страшного, если мужчина иногда придет домой с легким запахом коньяка».
— С «легким запахом»?! Этим дагестанским пойлом уже пропиталась вся квартира!
Митя, стараясь разрядить обстановку, дурашливо сморщил нос:
— Судя по аромату, это не дагестанский, а молдавский коньяк. «Белый аист». Да, папа?
Мама уронила руки и возвела к люстре глаза. Она «не знала, что у них в семье растет наследственный алкоголик».
— Кто алкоголик?! Да я хоть каплю когда-нибудь пробовал?!
— Но если ты, даже не пробуя, по запаху уже различаешь сорта, о чем это говорит?!
— Но я же пошутил!
— В каждой шутке есть доля правды!
Маму успокоили только обещанием немедленно перемыть всю посуду и не включать сегодня «эту чудовищную дребедень» — сериал «Космическая полиция»…
3
Ремонт в Елькином жилье был сделан стремительно — за неделю. Правда, мама Таня говорила, что «не ремонт это, а сплошной грех». Кое-где подлатали, подмазали, заштукатурили, вот и вся работа. Зато Елька был счастлив — стена для Нукаригвы вот она, готовенькая. Три стены мама Таня и Елька оклеили обоями, а эту, главную, — газетами. Чего зря тратиться на лишний рулон, если все равно будут фотографии!
Печатали куски Нукаригвы у Жаннет, по вечерам. Неспешно, про четыре-пять листов за вечер. Жаннет говорила, что монументальная творческая работа не терпит суеты. Под красной лампочкой резали бумагу на прямоугольники — пятьдесят на шестьдесят, потому что более крупные не помещались в ванны для химикатов. И все равно кадры были слишком большие, высоты увеличителя не хватало, приходилось направлять его свет на пол.
Сели на корточки, положили на паркет бумагу, щелкнули выключателем, отсчитали тридцать секунд. Потом опять — щелк, и в проявитель.
— Митя, не передержи…
— Нет, я уже умею.
Потом снимок в воду. В закрепитель, опять в воду…
Готовые отпечатки промывали под краном в ванной и сушили там же, пристегнув к веревке бельевыми прищепками
Мама Жаннет относилась к «мокрым делам» с пониманием. Она была похожа на дочь — такая же курчавая, разноцветная и решительная, только крупнее.
Бумага в рулоне оказалась матовая, глянцевать не надо. Жаннет говорила, что это прекрасно: не будет бликовать не стене.
В чуланчике с красной лампой было тесно и все же хорошо. От похожего на железную печурку увеличителя несло уютным теплом. С больших фотографий на стенах смотрели сквозь красный свет всякие люди (снимок с Митей и Елькой тоже был здесь).
Елька, чтобы не было лишней толкотни, часто устраивался высоко на скрипучем шкафу. Сидит и постукивает пятками о фанерные дверцы. При печати снимков толку от него было не много. Вот при промывке в ванной — там он был на своем месте!
Работали и болтали о том, о сём. Митя рассказывал о приключениях «корсаров Зеленых морей» (и давал волю фантазии!). Жаннет часто говорила о своих снимках.
— Этот парусник я сняла еще в первом классе, когда мы с мамой были в Одессе… А это в парке «Серебряный мыс» мальчишки строят снежный городок. Я сперва сняла, а потом стала помогать. И мне же потом — в глаз снежком. Неделю ходила во-от с таким фонарем… А здесь ребята из нашего класса на выставке военной техники. Анна Львовна, видите, волнуется? Кричит: «Сейчас же слезьте с танка, вы его сломаете!..»
Елька обычно помалкивал. Только один раз спросил:
— А это что за бородатый дяденька среди картин?
— Это папа… Он художник. Он сейчас живет в Петербурге.
Елька виновато засопел. Митя — заодно с ним. Больше не спрашивали, и так все ясно…
Был среди снимков портрет, который то и дело притягивал Митин ревнивый взгляд. Белокурый, с растрепанными волосами, мальчишка его, Митиных, лет. Улыбчивый такой, с искорками в глазах.
Один раз, когда не было Ельки, Митя сказал самым небрежным тоном:
— Хороший снимок. Это кто?
— Это Стасик, мой брат.
— Брат? А… он где?
— Далеко. Это ведь давний портрет. Не я снимала, а мама, десять лет назад.
Было в голосе Жаннет то же спокойствие, что и тогда, в разговоре про отца. И Митя опять примолк.
Между делом подошло первое сентября. Просто свинство, как быстро кончается август! В первый учебный день вышел номер «Гусиного пера» — со снимком и короткой заметкой о «картофельной операции». Митя опасался шумных дразнилок, но на фото почти не обратили внимания (так, по крайней мере, тогда Мите казалось). Несколько раз подтрунили в классе — и дело с концом. Наверно, потому, что на первом плане был не Зайцев, а какой-то незнакомый пацан-акробат.
Митя и Жаннет учились теперь оба в первую смену, а четвероклассник Елька в своей шестьдесят четвертой школе — во вторую. Он прибегал к Жаннет прямо с уроков. Первые несколько дней стояла летняя жара, и Елька появлялся все в той же корабельно-штурвальной одежонке, только с обшарпанным рюкзачком за плечами. Скинет его у порога, а сам — на шкаф, на привычное место. Был он беззаботный и радостный: видимо, время печальных воспоминаний и страхов кончилось.
Потом наступило зябкое ненастье. А Елька явился в прежнем виде, только поверх рубашонки — редкая, как авоська, вязаная безрукавка. Сперва решили, что это он так, по «летней инерции». Митя лишь сказал:
— Схватишь опять какую-нибудь чахотку, дурья голова.
— Не-а…
А следующим вечером Елька прибежал опять такой же. Жаннет испуганно заругалась на него:
— Тебе что, лето на дворе?! Пень еловый!
— Я поспорил с пацанами в классе, что буду закаляться до октября, — а сам со шкафа тянул к горячему увеличителю покрытые гусиной кожей ноги.
— Ты уже дозакалялся один раз, — напомнил Митя. И вдруг догадался! Спросил прямо:
— У тебя, что ли, нет ничего теплого?
— Ну… есть. Только изодранное. И тесное… Мама Таня скоро получит зарплату и купит костюм, она уже присмотрела…
Митя торопливо заворошил в голове: что у него есть для Ельки — такое, из чего вырос, а износить не успел. А Жаннет вышла из чулана и вернулась с вельветовыми брюками и пестрым свитером.
— Ну-ка, Ельник-березник, слазь. Надевай… Кому говорят!
— Да не надо… Она правда скоро купит…
— Ты мне порассуждай! Сейчас получишь ниже поясницы!
Елька влез в свитер. Тот был в самый раз. А про брюки Елька сказал с сомнением:
— Девчоночьи…
— Балда! Не знаешь, чем девчоночьи отличаются от мальчишечьих? Посмотри как следует!
Елька, видимо, не знал. Но больше не упрямился. Брюки тоже оказались впору.
— Они… чьи?
— Брата.
— А он ничего не скажет?
— Ничего. Он из них давно вырос.
— А он где?
— Далеко… — опять сказала Жаннет. И Елька… он, как Митя в прошлый раз, больше ничего не спросил. Только поддернул штаны повыше.
— Маленько сползают. Ладно, у меня дома ремешок есть… — И толкнул руки в карманы. — Ой! — выхватил правую руку, сунул в рот мизинец.
Оказалось, в кармане был значок с оттопыренной булавкой. Красный ромбик с белой полоской и буквой С.
— Стасик всегда за «Спартака» болел… — Жаннет отложила значок, а из Елькиного мизинца выдавила алую каплю. — Это чтобы внутрь не попали микробы… А ты, Ельчик, теперь со Стасиком будто кровный брат…
И опять ни Елька, ни Митя ничего не спросили. Стасик же смотрел с портрета — веселый, двенадцатилетний…
Скоро нетерпеливый Елька стал уносить готовые части Нукаригвы домой и клеить на стену. Мучным клейстером, который сварила мама Таня. Начал с самого верха. Ставил взятую у соседей стремянку и колдовал у потолка. Вырезал края, умело состыковывал облака, горные вершины, деревья и скалы. А потом стремянка стала не нужна, можно было работать на табурете.
Некоторые снимки оказались слегка размытыми, но все трое решили, что так даже лучше. Будто Елькина страна местами покрыта чуть заметной сказочной дымкой. А отчетливые детали Елька еще добавит! Из новых картинок! Митя пообещал отыскать для этого пачки давних «Огоньков». И отыскал!
Елька, узнав про них, обрадовался:
— Вот хорошо… Чтобы Нукаригва была живая, к ней надо иногда добавлять что-то новенькое… — И вдруг застеснялся, стал вытирать нос-двухстволку рукавом свитера.
Он обещал придти за журналами вечером в воскресенье, но почему-то не пришел. А в понедельник случилось то самое. Утром Митя узнал про шумную субботнюю историю с бомбой и эвакуацией, а на последнем уроке «музыкантша» Яна Леонтьевна значительно сказала:
— Зайцев, после звонка не уходи домой. Зайдешь к директору, там тебя ждут.
…И сейчас, в столовой, Митя, не глядя на князя Даниила, вспоминал все это, словно прокручивал видеозапись.
Клоунада и личное дело
1
Он неторопливо заскреб вилкой пюре, дожевал хлебный ломтик, запил компотом. Географ терпеливо ждал. Потом спросил:
— Не убедил я тебя?
— Насчет системы? Не-а… — сказал Митя с Елькиной интонацией.
— Жаль.
— Не нравится мне ваша система.
— Она, дорогой мой, не моя. Она объективная данность. И человек может нормально существовать лишь тогда, когда учитывает реальные обстоятельства. Если живет в согласии с ними. Самое разумное для тебя сейчас сказать педсовету: «Простите, это я. Хотел пошутить, больше не буду». А то ведь… Ну, спецшколой тебя пугали зря, но из лицея можно полететь.
— Ну и фиг с ним. Извините, — сказал Митя.
— Извиняю. Но «фиг» не с ним, а с тобой. Лицей не потеряет ничего, а ты… Впрочем, дело твое… Не внемлешь моему совету?
— Нет. Неохота, — зевнул Митя. Натурально зевнул, его и правда клонило в сон.
Максим Даниилович встал.
— Ну что же, пошли, отрок… — Наверно, в давние-давние времена классный наставник таким тоном приглашал упрямца в комнату, где скамейка и березовые прутья.
Но Митя зевнул еще раз и пошел без дрожи. Только опять проклюнулось сквозь усталость любопытство: «А все-таки чем это кончится?» А еще опасливое: «Вдруг внутри что-то лопнет и разревусь?» Но до этого было, кажется, далеко.
В кабинете директора все оказалось по-прежнему. Наверно, педсовет не вставал из-за стола и даже не менял поз.
Жаннет быстро глянула на Митю, незаметно повернула к нему свой блокнот. Митя видел его листы, а те, кто за столом, — не видели. На белом развороте было крупно написано: «Они позвонили отцу. Скоро придет».
«Ну и слава Богу! А то сколько еще продержусь?»
Он кивнул Жаннет ресницами: все в порядке, мол. И услышал Киру Евгеньевну:
— Что скажете, Зайцев? Надумали что-нибудь?
— Что? — сказал Зайцев.
— Я спрашиваю: набрались ли вы мужества, чтобы сказать все как есть.
«Когда скажу, вот огорчитесь-то…»
— Мы ждем, Зайцев!
— Чего?
— Да он просто издевается! — взвизгнула «музыкантша» Яна Леонтьевна.
— Похоже на то, — согласилась не сей раз директриса.
Митя глотнул слюну. Искоса глянул на Жаннет, но она возилась с футляром своего «Зенита». Тогда Митя сказал:
— Кто над кем издевается? Максим Данилович… Даниилович… сейчас уговаривал: виноват или нет, а все равно признавайся, это система такая.
— Ты, сударь мой, совершенно не так меня понял!
«Еще и вертится! А такой хороший на уроках. „Друзья мои, нет ничего увлекательней науки географии. Это наука наук. В ней никогда не угаснет романтика открытий!“ И отглаженный, как мужская модель на показе костюмов…»
Опять вступила Галина Валерьевна:
— Виноват ты или нет, вопрос не стоит. Мы это знаем и так. Важно, чтобы ты признался сам. Так же, как признался твой дружок из шестьдесят четвертой школы.
— Господи, да в чем он признался-то?
— В том, что знал о твоих планах! В том, что участвовал в них! В том, что помогал тебе! Кажется, даже ходил с тобой к телефонной будке!.. Впрочем, это не важно. Главное, что он «раскололся», как принято сейчас говорить! Мы позвонили в ту школу, там его взяли в оборот, и он честненько выложил все!
«Врут?»
— Они что, пытали его?
— Не говори глупостей! Просто оказалось, что у него есть остатки совести!
«А если бы и пытали! После такого папаши он привык ко всему…»
И Митя потерял интерес. Чуть не зевнул опять.
И вошла мама.
2
Митя не сразу понял, что мама. Просто увидел шевеление педсовета, ощутил движение воздуха от двери. И тогда глянул налево.
Мама стояла в темном дверном проеме. Она была в легком желтом плаще, и свет из окна — хотя и не солнечный, но яркий — охватывал ее, как золотистое осеннее деревце. Мамины американские очки хрустально блестели. Мама надевала их не каждый день, а только при важных случаях. Была мама стройная и маленькая, как девочка, но Митя знал, какая она сейчас в душе. Чуял.
Мама сказала негромко и внятно:
— Здравствуйте. Кажется, я не ошиблась, именно сюда меня приглашали.
— Э-э… простите, вы кто? — глупо выговорила «младшая завуч» Фаина Леонидовна.
— Я, простите, Маргарита Сергеевна Зайцева. Мальчик, который стоит перед вами, мой сын.
Кира Евгеньевна возвысилась над блестящим столом.
— Да-да… Хотя мы ждали его папу. Виктора Алексеевича…
— Виктор Алексеевич занят и позвонил с работы мне. Я чем-то не устраиваю вас?
— Что вы, что вы! — Митя догадался, что директриса заулыбалась. — Прошу вас… Боря, уступи Маргарите… м… Алексеевне стул.
— Сергеевне, — сказал Митя.
— Простите, Сергеевне…
Безмолвный председатель Совета лицеистов поднялся и встал у стены. Максим Даниилович вскочил, ухватил Борин стул, подвинул к столу.
Мама, постукивая туфельками, подошла. Села. От нее чуть заметно пахло розовой пыльцой. Не то, что объединенная косметика сидящих за столом дам. Мама мельком взглянула на сына. Обвела очками педагогический совет.
— Я полагаю, меня проинформируют, в чем суть ситуации?
— Безусловно, — сухо отозвалась Кира Евгеньевна. Тоже села. — Надеюсь, вы помните, что в прошлом году, когда вы привели сына к нам, мы говорили о ряде требований, которые предъявляются ко всем лицеистам?
Мама кивнула. Она помнила.
Митя тоже помнил.
Не так уж он и рвался сюда. Конечно, в старой, шестьдесят четвертой, школе бывало всякое. И шпана привязывалась в туалетах и у входа, и математичка донимала несправедливыми двойками, и крепких друзей-приятелей в классе так и не нашлось. В общем, не то, что в двадцать второй, где Митя учился в начальных классах, пока не переехали на улицу Репина, в кооперативный дом. Но все же шестьдесят четвертая скоро сделалась привычной, своей. И ребята — привычные. И клика «Косой» тоже привычная стала, все равно, что вторая фамилия. (Кстати, не только из-за того, что «Зайцев», а еще и потому, что вплоть до пятого класса белобрысый смирненький Митя слегка косил левым глазом; а в прошлом году это прошло).
В общем, школа как школа, но мама часто приходила в ужас: и когда девятиклассники отбирали у Мити деньги, и когда он являлся с фингалом после стычки с одноклассником Жижей (тот часто «прискребался» к Косому), и когда узнавала, как в десятом классе обнаружились наркоманы… Маме очень хотелось, чтобы сын оказался в «приличном учебном заведении».
И случай представился. Дернула Митю нечистая сила написать такое сочинение про сказки Пушкина, что его отправили на городской конкурс. А там оно заняло третье место! А три главных приза были — места в престижном Гуманитарном лицее (бывшая школа номер четыре). Конечно, если победители захотят в этот лицей перейти.
Митя не очень хотел, а мама очень. Да и папа советовал. Уговорили. Ведь отсюда была «прямая дорога в любой гуманитарный вуз, а ты, кажется, хочешь стать литератором».
Он хотел. К тому же, в слове «лицей» было пушкинское колдовство.
И сперва понравилось. Старенькая, обожающая литературу Лидия Константиновна хвалила все его сочинения. И с математикой пошло на лад (не такой уж важной ее здесь считали). И ребята были неплохие. Вежливее, спокойнее «тех чудовищ из шестьдесят четвертой» (мамино выражение). И даже своя газета выходила в лицее. Разве плохо?
Но потом оказалось, что разница в общем-то небольшая. Так же пошаливают старшеклассники-рэкетиры (хотя в вестибюле сидит охранник при полном милицейском параде). А в третьем классе накрыли целую компанию тех, кто «смотрел мультики», надышавшись клея… И Митя как-то дома сказал литературное сравнение:
— В позолоченной кастрюльке всё та же серая каша.
Это когда биологичка Алла Эдуардовна ни за что наорала на него и вкатила пару, хотя он ответил все, что задано, только рисунок в тетради у него был сделан не цветными карандашами, а одним, простым.
Митя тогда вскипел и пошел требовать защиты у Совета лицеистов. Но только что выбранный председатель Боря Ломакин мудро посоветовал:
— Усохни, мальчик, и не возникай. Никто не будет связываться с этой дурой. Она своими воплями разгонит всех…
И он был прав. Хорошо, что хотя бы сейчас горластой Эдуардовны нет на педсовете.
3
…— Ну, а позволено будет узнать, каким именно требованиям перестал соответствовать мой сын Митя? — сдержанно поинтересовалась мама.
— Дисциплинарным и нравственным… — Кира Евгеньевна, чуткая натура, уловила тон Маргариты Сергеевны и отвечала тем же. — С вашего позволения, сейчас введу вас в курс дела.
И стала вводить. Сжатыми интеллигентными фразами.
Сначала мама смотрела на нее. Потом стала смотреть на Митю. А Митя — на маму. Он не отводил взгляда, только прикусил нижнюю губу.