Однако она знала, что имеет в виду доктор Чодри, и неохотно кивнула.
– Была, – поправила она. – Я ушла. Сбежала. Я ненавидела все это. Я ненавидела их.
Элиза сделала глубокий вдох. Ненависть – неточное слово. Точного не существует. Нет слова, достаточного для определения того, что сотворили с ней в детстве. Она поняла это только потом, став взрослой. Ее использовали. Эксплуатировали. С семилетнего возраста. Она вернулась домой из больницы со вшитым кардиостимулятором. И со страхом, таким огромным, что он превосходил даже ее страх перед матерью. Как только открылся ее «дар», с самого первого мгновения, она стала средоточием всех надежд и чаяний секты.
Постоянные прикосновения множества рук. Никакого личного пространства, никогда. Они поверяли ей свои грехи, молили о прощении, делились такими откровениями, которые семилетним и слушать-то не стоит, а уж тем более – судить. Ее слезы тщательно собирали в пробирку, остриженные ногти мололи в пыль и добавляли в выпекаемый для общины хлеб. А первая менструальная кровь? Не вспоминать! До сих пор она испытывает пронзительный стыд, хотя с той поры прошла половина жизни.
К двадцати четырем годам Элиза ни разу не оставляла любовника на ночь. Она не переносила, когда в ее комнате находился кто-то еще. В течение десяти лет ее заставляли спать на помосте в центре храма, и вокруг этого помоста всегда толпились прихожане. Господи! Они сопели, рыдали, храпели, кашляли. Шептались. Иногда даже глубокой ночью; что означает ритмичное сдвоенное пыхтение, она поняла гораздо позже.
Ей никогда не выдрать из памяти ненавистное дыхание десятков людей.
Они ждали, когда ее посетит пророчество. Надеялись. Молились. Стервятники, питающиеся обрывками ее страхов. Трусы, жаждущие спастись ценой чужой муки. Глупцы, желающие возвыситься под сенью чужой славы. Вожделеющие Страшного суда.
Словно Элиза может стать настоящим источником апокалипсиса.
Габриэль Эдингер принес ей мороженое – заесть кошмар, – и она это оценила.
– Ничего не изменилось. Я по-прежнему их ненавижу, – сказала она, может быть, слишком пылко.
Доктор Чодри снова надел очки; глаза за ними смотрели цепко и внимательно. Когда он заговорил, в голосе звучали подчеркнуто ласковые нотки, приберегаемые для разговоров с душевнобольными.
– Вам следовало раньше рассказать мне.
Он посмотрел на доктора Амхали. Неловко кашлянул.
– Здесь существует… некоторый конфликт интересов, Элиза.
– Что? Никакого конфликта. Я ученый.
– И ангел, – сказал марокканец с насмешкой.
Что бы ты понимал, устало подумала Элиза. Не разговор исследователей, а сцена из сериала.
– Мы не… Я хочу сказать, они не… Они не утверждают, что они ангелы, – произнесла она, недоумевая, с чего вдруг вздумала давать объяснения от их имени.
– Миль пардон, ну, конечно же, нет. – В голосе доктора Амхали звучал неприкрытый сарказм. – Всего лишь отпрыски. Ах да! И реинкарнации, разумеется, как же это я забыл.
Он уколол ее пронзительным взглядом.
– Апокалиптические видения, моя дорогая? Скажите, вы все еще ими страдаете?
Вопрос был задан так, будто ничего абсурднее не бывает, будто само это понятие оскверняет любую благопристойную религию и должно быть наказано.
Она съежилась перед лицом этого двойного обвинения и презрения. Почувствовала себя ничтожной. Под взглядами этих двоих в палатке сейчас находилась не Элиза. Элазаэль. Но я не она! Я – это я.
Как отчаянно она хотела в это поверить.
– Я оставила все это в прошлом, – сказала она. – В прошлом.
Как они не могут понять? В прошлом.
Доктор Чодри сказал:
– Должно быть, вам было очень тяжело.
Неуместная реплика. При других обстоятельствах – возможно: слушая рассказ о ее трудностях, он закономерно преисполнился бы сочувствия. Прямо в точку – тяжело. У нее ничего не было: ни денег, ни друзей, ни жизненного опыта. Ничего, кроме мозга и воли, первый в печально запущенном состоянии – образования ей не дали никакого, – а воля часто подвергалась таким испытаниям, что почти зачахла. Но не до конца. Фиг тебе, а не покорная приспешница, могла она сказать матери. Ты никогда меня не сломаешь.
Однако при данных обстоятельствах, учитывая тон доктора – его демонстративную деликатность и покровительственное снисхождение, неуместно.
– Тяжело? – повторила она. – А Большой взрыв просто взрыв.
Она повторила свою вчерашнюю шутку. Вчера все было иначе: она иронически улыбалась, он посмеивался. Сегодня она имела в виду примерно то же самое… ну… почти… но доктор Чодри успокаивающим жестом поднял руки.
– Не убивайтесь так. Нет нужды.
Нет нужды убиваться? Нет нужды. Что это значит? Нет причины? Элизе казалось, что причин как раз более чем достаточно. Ее оклеветали, ее тайну предали огласке. Она лишилась анонимности, доставшейся ей ценой таких усилий; ее лояльность как специалиста под большим вопросом; как бы дальше ни складывалась жизнь, от этой истории ей до конца не отмыться; все, кому не лень, теперь знают о ней то, что она изо всех сил пыталась скрыть; ее могут обвинить в нарушении подписки о неразглашении и… проклятие!.. в раздувании скандала мирового масштаба. Однако главная причина стала ей ясна именно здесь, в палатке с останками, в обществе двух предубежденных коллег, настроенных вести себя с ней, будто в плохом триллере.
Она непроизвольно посмотрела на экран ноутбука. На стоп-кадре – ее старый снимок, с теми же титрами: пропала юная пророчица, основная версия – ритуальное убийство.
– Я не убиваюсь, – сказала она, стараясь дышать размеренно.
– Элиза, я не виню вас за то, кто вы есть, – сказал Анудж Чодри. – Мы не в силах изменить то, откуда мы родом.
– И на том спасибо.
– Но, возможно, пришла пора обратиться за помощью. Вы и так много перенесли.
И с этого мгновения все пошло кувырком. Он поднял руки в умиротворяющем жесте «давайте не совершать опрометчивых поступков», и Элиза уставилась на него в недоумении. О чем это он? Доктор держался так, будто она бьется в истерике, и на секунду она и сама засомневалась. Разве она кричит? Или похожа на лунатичку с широко распахнутыми глазами и раздувающимися ноздрями? Нет. Она просто сидит, спокойно сложив руки. И готова поклясться всем, чем только можно – если есть что-то, чем стоит клясться, – что не выглядит сумасшедшей.
Она не знала, как реагировать на такую его реплику и такую реакцию. Странное чувство беспомощности.
– В чем мне нужна помощь, – сказала она, – так это в доказательстве, что я этого не делала.
– Элиза. Элиза. Это сейчас не важно. Сейчас надо отправить вас домой. А все волнения – потом.
Сердце било в уши. Гнев, отчаяние – и что-то еще. Вольная, как одуванчик, вспомнила она. Обычная, как пирог. Ну, может, и не обычная. Может, не всегда – но свободу у нее никто не отнимет. Она посмотрела на наставника, этого величественного человека редкостного здравомыслия и интеллекта, всегда бывшего для нее образцом просвещенности; она чувствовала его фальшь. Фальшь против ее правды – ее собственного нового знания. И тут уже ничего не исправить.
– Нет, – сказала она, как со стороны услышав собственный голос, который звучал сбивчиво и нечетко от испытываемого ею стыда, разочарования и слабости. – Давайте побеспокоимся об этом сейчас.
– Я думаю, не…
– Разумеется. Но вы ошибаетесь.
Она махнула рукой в сторону ноутбука, который так и стоял на стоп-кадре программы новостей.
– Это сделал Морган Тот. Разберитесь. Всегда можно разобраться. Возможно, он умен, но его ум поверхностен.
– Вы…
Он опять пытался ее прервать, и опять Элиза остановила его.
– Я ожидала от вас большего. В прихожей вашего «дворца разума» топчутся боги. – Она пальцами изобразила кавычки. – И нельзя дать им столкнуться с делегатами от Науки. Вот какие широкие у вас взгляды, верно? А сейчас вы увидели ангелов и коснулись химер…
Химеры. Слово пришло так же, как воспоминание о божественных звездах: еще одна карта открыла рисунок.
– Они реальны, вы это сами знаете. И еще знаете – конечно, знаете, – что, откуда бы они сюда ни пришли, они бывали здесь раньше. Все наши мифы и легенды имеют реальное, материальное происхождение. Сфинксы. Демоны. Ангелы.
Он слушал, нахмурившись.
– Но мысль, что я могу быть потомком кого-то из них? Нет, это безумие! Давайте отправим Элизу домой, окажем ей помощь. И ради бога, держите ее подальше от моего дворца! Кто-нибудь слышал когда-нибудь о чернокожем ангеле? Да еще и женщине вдобавок. Должно быть, для вас это очень трудно, доктор?
Он удрученно покачал головой.
– Элиза. Вы не правы.
– Я объясню вам, что это такое, – произнесла она и на секунду запнулась, удивляясь, неужели действительно собирается им рассказать.
– Я объясню вам, что это такое, – произнесла она и на секунду запнулась, удивляясь, неужели действительно собирается им рассказать.
Рассказать. Здесь. Этим неискренним, сомневающимся мужчинам. Она перевела взгляд с одного на другого. Болезненное смущение доктора Чодри, его замешательство, неловкость – она бредит? – и открытое презрение доктора Амхали. Не очень-то подходящая аудитория для откровений, хотя, в конце концов, какая разница? Она больше не колебалась.
– Моя семья, – сказала она, – убогие, злобные, безжалостные люди, и я никогда не прощу их за то, что они сделали со мной, но… они правы.
Она повернулась и в упор посмотрела на доктора Амхали.
– И да, у меня бывают видения, до сих пор, и я их ненавижу. Я не хочу верить в то, что они показывают. Я не хочу быть их частью. Я пыталась убежать от всего этого, но я то, что я есть, и мои желания роли не играют. Смешно, не правда ли? Моя судьба – в моей ДНК.
Она снова развернулась к доктору Чодри.
– Представители Науки и Веры горячо спорят на лестнице. Я потомок ангела. Генетическая предрасположенность, черти бы ее драли!
47
Книга Элазаэли
Ничего не осталось. После того, как ее провели под конвоем, и вслед пялилось множество глаз, злых, осуждающих. После того, как ее посадили в машину, захлопнули дверцу и приказали возвращаться в Тамнугальт и ждать там отправки домой. Два часа езды среди знойных африканских пейзажей, и ей не останется ничего, кроме странного возбуждения и бессильного гнева.
Ничего, кроме этого, и еще… тех воспоминаний, которые она запретила себе будить и похоронила в глубинах разума.
Всех этих вызывающих тревогу воспоминаний. Уголок, выступающий над поверхностью воды: сундук? новый мир? Все, что требуется, – просто смахнуть пыль.
Элиза засмеялась. Здесь, на заднем сиденье автомобиля, смех изливался из нее, будто новый, неизвестный язык. Позже, когда за ней прибудут правительственные агенты, водитель начнет свой доклад именно с этой подробности, чтобы объяснить все дальнейшее.
Когда она перестала смеяться.
С тоской вспоминая «добрые старые деньки», когда ей не о чем было беспокоиться, кроме как о создании новой армии чудовищ в «замке из песка», Кэроу гнала ржавый грузовик по изрытой колдобинами земле и ровным прямым дорогам в сторону Агдза, ближайшего города, где можно было, спрятав волосы под хиджаб и не привлекая внимания, купить все необходимое. Огромные мешки кускуса, целую гору ящиков с овощами, жилистых кур и – пища королей! – с сушеными финиками и абрикосами.
И сейчас она смотрела на Агдз сверху вниз, смотрела с неба. Незамеченная. Маленькая эскадра пролетела мимо. Их путь лежал дальше, вперед, к куда более замечательному месту.
Сначала внизу показалась роща финиковых пальм: оазис, такой зеленый, словно на бурую землю пролили краску. А там, внутри, раскрошившиеся глиняные стены, похожие на раскрошившиеся глиняные стены, оставленные за спиной. Еще одна крепость. Тамнугальт. Сколько Кэроу помнила, внутри была гостиница, из тех придорожных заведений, которые давали приют и отдых для их маленькой странной компании.
– Обоснуемся здесь, – сказала она.
Им требовался Интернет и электричество. Душ, кровати, вода. Пища.
Крошечные тени-мотыльки, отбрасываемые ими на землю, росли по мере того, как путешественники спускались. Потом тени оказались прямо под ступнями, и путешественники расположились под сенью пальм и сняли с себя чары невидимости. Кэроу с беспокойством посмотрела на друзей. Мик и Зузана были ослаблены и обезвожены, их одежда пропотела, а кожа покрылась пятнами солнечных ожогов. Отметка на будущее: оказывается, обгореть можно даже под невидимостью. А самое худшее было в другом: на их лицах застыла гримаса напряжения, и прежнее жизнерадостное выражение глаз исчезло. Все признаки шока налицо.
Что она натворила, втянув их в свои дела?
Кэроу перевела взгляд на Вирко, боясь посмотреть на Акиву. Она не знала, что увидит в его глазах, и страшилась этого. Вирко, лейтенант Белого Волка, один из тех, кто оставил ее у ямы на произвол Тьяго. Единственный, кто тогда обернулся, – но ушел все равно. А еще он спас Мика и Зузану. Крепкий, закаленный, привыкший к полетам и битвам, – ни усталость, ни солнечные ожоги его не брали. Однако напряжение и шок были и на его лице тоже. И стыд. Он был в каждом взгляде Вирко с того самого момента у ямы.
Она встретилась с ним глазами, стараясь казаться уверенной и сосредоточенной, и кивнула. Прощение? Благодарность? Ощущение братства? Она и сама пока не знала. Он ответил кивком, правда, торжественным и церемонным, – и, наконец, Кэроу повернулась к Акиве.
Она избегала смотреть на него от самого портала. В краткие мгновения, когда чары не действовали, видела его силуэт, ощущала присутствие, но специально – не смотрела. Ни на лицо, ни в глаза. Боялась и… правильно боялась.
Его боль ясно отпечаталась на лице, находя отзвук в ее собственной просыпающейся боли, – однако худшим было не это. Если бы дело было только в боли, она, возможно, нашлась бы, что сделать и что сказать, коснуться его руки, как собиралась сделать еще по ту сторону портала, или потянуться к сердцу, как сделала в пещере. Мы и есть начало.
Но… начало чего? В глазах Акивы плескалась ярость. Непримиримая ненависть, жажда возмездия. Это было кошмарно, его вид приморозил ее к месту. Когда она впервые подняла на него глаза в Джемаа-эль-Фна в Марракеше, он был абсолютно холоден. Безжалостен и беспощаден. Жажда мести не отпускала его тогда ни на минуту; холодная ярость, настоянная годами оцепенения.
Позднее, в Праге, к нему вернулась человечность, и ледяное сердце оттаяло. В тот момент она еще не могла по достоинству это оценить, так как не понимала до конца, из каких далей вернулась его душа, однако теперь… теперь она знала. Он сумел воскресить самого себя – того Акиву, которого она знала когда-то; Акиву, полного любви и надежды; по крайней мере, процесс воскрешения начался. Его улыбка все еще была слабой тенью его прежней улыбки, такой чудесной, что затмевала свет солнца; улыбки, в лучах которой она пьянела от любви. Все вокруг бледнело в сиянии этого чувства. Долг перед собственным народом, обвинение в измене – ничего не значили, были всего лишь словами.
И вот, когда его улыбка только-только начала возрождаться… Посмотрев на теперешнего Акиву, Кэроу понимала: все ушло. Он отдалился, и от той улыбки не осталось и следа.
Еще в прошлом году были живы несколько тысяч Незаконнорожденных; большая их часть оказалась прорежена гребенкой войны, особенно ее последнего отчаянного, самоубийственного броска. Теперь их число уменьшилось в несколько раз, и все оставшиеся укрылись в пещерах Кирин. Акива смог перенести это, потом смерть Азаила. И сейчас он находился здесь, в безопасности, пока – возможно, всего лишь возможно! – в другом мире гибли все остальные.
Жажда возмездия в нем не угасла, и это было неправильно, но… неизбежно. Незадолго перед казнью Бримстоун сказал ей: «Остаться верным себе перед лицом зла – подвиг и напряжение сил». И все-таки, с болью в сердце подумала Кэроу, нельзя ждать слишком многого. Возможно, такой подвиг – за пределами возможностей.
Вот и она снова была жива только наполовину. Ее раздавили. Опустошили. Снова.
Она развернулась к друзьям и, сделав над собой усилие, сказала почти обычным голосом:
– Идите вдвоем и снимите комнату, ладно? Вероятно, лучше, если остальные сохранят невидимость.
Она думала – надеялась, – что Зузана что-нибудь саркастически пробурчит или предложит оседлать Вирко и въехать верхом, всем кагалом. Но подруга промолчала. Просто кивнула.
– А ты заметила, – спросил Мик, тщетно пытаясь вернуть Зузану в прежнюю форму, – что наши три желания сейчас сбудутся? Не знаю, есть ли здесь шоколадный торт, но…
Зузана его перебила:
– Я передумала. У меня теперь другие желания.
Она стала загибать пальцы:
– Первое. Безопасность для наших друзей. Второе. Иаилу – чтобы сдох. И третье…
Она не договорила. Кэроу никогда не видела подругу такой потерянной и хрупкой. Она мягко сказала:
– Если твои желания не включают еду, это вранье. По крайней мере, так меня кое-кто когда-то уверял.
– Ладно. – Зузана глубоко вдохнула. – Тогда на обед я хочу, чтобы в мире не было войны.
Ее глаза сверкали темным огнем. Что-то исчезло, и Кэроу оплакивала эту потерю. Во всем виновата война, без сомнений. Столкновение с жесткой и жестокой реальностью. Прежняя картина мира рассыпалась в прах, и на плечи непомерным грузом свалилась новая. Картина уродливая; на нее даже смотреть не хочется, не говоря о том, чтобы повесить на стенку в комнате, – но выбора нет. И в какой-то момент ты начинаешь это осознавать. Осознавать в полной мере.