— Давай разберём всё это теоретически. С математической точки зрения тут всё логично. Предположим, мы берём морскую свинку. Белую с коричневыми пятнами. Сажаем её в темпоральную камеру и отправляем на неделю назад, в прошлое. Но ведь тогда получается, что неделю назад мы уже нашли эту морскую свинку в этой камере, значит, она уже сидела в клетке вместе с самой собою. Значит, теперь у нас уже две одинаковые свинки. То есть одна и та же свинка, только одна из них на неделю старше другой. Получается, что когда мы взяли одну из них и отправили на неделю в прошлое, то…
— Подожди минуту! Которую из двух?
— Которую? Так они же — одна и та же свинка. Конечно, ту, что на неделю младше, потому что…
— Ты же сказал, что она всего одна. Потом, что их две. Затем ты сказал, что две — это просто одна. Но ты собирался взять одну из двух… а там, ты говоришь, всего одна…
— Я же и пытаюсь объяснить тебе, как это две могут быть одной. Если взять младшую…
— А как отличить, которая младше? Они же совершенно одинаковые!
— Ну, можно отрезать кончик хвоста у той, которую отправляешь в прошлое. Когда она вернётся, то…
— Ой, Дэнни, какой ты жестокий! И кроме того, у морских свинок нет хвостов.
Она решила, что доказала свою точку зрения. Зря я взялся объяснять ей это.
Но Рики не из тех, кто ломает голову над вещами несущественными. Видя, что я расстроился, она тихо сказала:
— Ну, иди сюда, дорогой. — Взъерошив мне остатки волос, она поцеловала меня. — Мне вполне достаточно одного тебя. Двух было бы многовато. Ты мне скажи: ты рад, что дождался, пока я вырасту?
В ответ я сделал всё, что мог, чтобы убедить её, что рад.
Но моё объяснение далеко не всё объясняет. Кое-что я и сам не понимаю, хотя я сам катался на этой карусели и считал обороты. Почему я не нашёл сообщения о своём пробуждении? Я имею в виду второе пробуждение, не в декабре 2000-го, а в апреле 2001-го. Должен был наткнуться на него: я ведь внимательно просматривал эти страницы. Второй раз меня пробудили 27 апреля 2001 года, в пятницу. Значит, на следующее утро в «Таймс» должно было появиться объявление. Но я его не видел. Теперь я отыскал его; вот оно: «Д. Б. Дэвис», в номере за субботу, 28 апреля 2001 года.
В философском смысле даже одна строчка способна изменить мир не меньше, чем исчезновение целого континента. Неужели старые рассуждения о множественных вселенных и разветвляющихся потоках времени верны? Неужели я попал в другую вселенную из-за того, что нарушил условия игры? Хотя я и нашёл в ней Пита и Рики? Значит, где-то (точнее, когда-то) есть другая вселенная, где Пит выл до отчаяния, а потом убежал и одичал? И где Рики так и не сумела сбежать с бабушкой, а осталась страдать от мстительного гнева Беллы?
Нет. Одной строчки мало. Наверное, я просто заснул в тот вечер, не дойдя до строчки со своим именем. А утром выкинул газету в мусоропровод, решив, что прочёл её всю. Я такой рассеянный, особенно когда думаю о работе.
Но что бы я сделал, если бы увидел его? Поехал бы туда, встретил сам себя и рехнулся? Нет. Ибо, если бы я увидел его, я бы никогда не сделал то, что я сделал потом — «потом» для первого меня — и что привело к появлению объявления. Значит, этого никак не могло случиться. Регулировка здесь идёт по принципу отрицательной обратной связи с встроенными предохранителями, потому что само существование той строчки текста зависело от того, увижу я её или нет. Очевидная на первый взгляд возможность того, что я увижу её, входила в число «невозможных состояний» данной схемы.
Есть только один реальный мир с одним прошлым и одним будущим. «Как было вначале, и ныне, и во веки веков пребудет в этом бесконечном мире. Аминь». Только один… но большой и сложный, и в нём есть место и для свободы воли, и для путешествий во времени, и для всего остального. Можешь делать всё, что угодно, в пределах правил… но всё равно вернёшься назад, к своей двери.
Я не единственный, кому удалось путешествовать во времени. У Форта описано слишком много случаев, которые ничем иным объяснить невозможно; у Амброуза Бирса — тоже. Мне кажется, что старый доктор Твитчел нажимал свою кнопку гораздо большее число раз, чем он сказал мне. Не говоря уже о других учёных, в прошлом и будущем, которые тоже могли придумать что-то подобное. Но я не думаю, что из этого когда-нибудь выйдет что-то путное. В моём случае об этом знали только трое, да и то двое из них отказались в это верить. Занимаясь путешествиями во времени, вы не много добьётесь. Как говорил Форт, придёт время железных дорог — будут и железные дороги.
Но у меня из головы не выходит Леонардо да Винчи. Неужели это Леонард Винсент? Неужели он сумел пройти через весь континент и вернуться в Европу с Колумбом? В энциклопедии есть вехи его жизни; но он мог сам приложить к этому руку. Я-то знаю, как это делается, — я сам этим немножко занимался. Тогда, в Италии, в пятнадцатом веке, не было удостоверений личности, номеров социального страхования и отпечатков пальцев. Может, он и сумел совершить это чудо.
Но вы только представьте себе: один, лишённый всего, к чему привык; он знал тайны полёта, энергии, тысяч разных вещей. Он отчаянно пытался воспроизвести их, нарисовать, чтобы их можно было сделать, — но его ждала неудача: нельзя сделать того, что мы делаем сегодня, не опираясь на предшествующий технологический опыт, накопленный веками.
Да танталовы муки и то слаще.
Я думаю, как можно было бы использовать путешествия во времени с коммерческой целью, если бы их рассекретили: делаешь короткий скачок, создаёшь машину для возвращения, берёшь с собою узлы и запасные части и снова в прошлое. Но однажды ты можешь сделать один лишний скачок и уже не сможешь вернуться: время ещё не приспело для «железных дорог». Нет чего-то элементарного — скажем, какого-то особого сплава, — и всё, ты попался. А главное — нельзя заранее определить, в какую сторону тебя забросит, вот в чём беда. Только представьте себе: очутиться при дворе короля Генриха VIII с грузом субфлексивных фазотронов, предназначенных для покупателя в двадцать пятом веке!
Нет, нельзя торговать моделью, в которой случаются сбои, помехи и неисправности.
Но о парадоксах времени и причинно-следственных анахронизмах я не беспокоюсь: если в тридцатом веке какой-нибудь инженер сумеет добиться безупречной работы установки, сделает сеть передающих станций, создаст систему торговли и обслуживания таких станций — значит, Создатель сотворил вселенную именно так. Он дал нам руки, глаза и мозг. Всё, что мы творим, не может быть парадоксом. Создателю не нужны настырные догматики — проводники Его законов природы: эти законы сами себя охраняют. Чудес не бывает.
Философия, впрочем, занимает меня не больше, чем Пита. Каков бы ни был мир на самом деле, он мне нравится. Я нашел свою Дверь в Лето, и больше я не стану путешествовать во времени — вдруг сойду не на той станции? Может быть, мой сын станет, — но тогда я скажу ему, чтобы ехал в будущее, а не в прошлое. В прошлое — только в исключительных случаях, когда надо что-то исправить. Будущее лучше, чем прошлое. Несмотря ни на что, мир с каждым годом становится все лучше, потому что разум человеческий, изменяя окружающий мир, делает его лучше. Делает руками… инструментами… внутренним чутьем, наукой и техникой.
Большинство нынешних длинноволосиков не умеют сами гвоздя забить. Посадить бы их в камеру доктора Твит-чела да забросить в двенадцатый век — пусть наслаждаются.
Но я ни на кого не держу зла, и мое время мне нравится. Вот только Пит стареет, толстеет и уже не связывается с молодыми котами. Очень скоро он уснёт слишком долгим сном. Я всем сердцем надеюсь, что его отважная душа найдёт свою Дверь в Лето, где колышутся под летним ветром поля валерианки, где кошки сговорчивы и где любой подставит тебе колени или ногу, чтобы ты мог потереться об неё, — но никто не пнёт ботинком.
Рики тоже поправилась, но это здоровая полнота, и это временно. Она стала от этого только прекраснее и всё так же звонко восклицает «Ну-у?!», когда удивляется, но чувствует себя при этом не очень уютно. Я сейчас разрабатываю устройства, способные облегчить её состояние. Быть женщиной вообще не очень удобно, и я хочу — и уверен, что сумею, — сделать что-нибудь такое, чтобы ей легче жилось. Трудно нагибаться, поясница ноет — над этим я работаю сейчас. Я сделал ей гидравлическую кровать, которую, вероятно, запатентую. Надо бы ещё сделать что-то, чтобы было легче залезать в ванну и вылезать из неё, но я пока не придумал, что именно.
Для старины Пита я тоже изобрел «кошачий туалет» для плохой погоды — автоматический, самоопорожняющийся, гигиеничный и без запаха. Однако Пит настоящий кот — он предпочитает ходить на улицу и по-прежнему убеждён, что если попробовать все двери, то одна из них обязательно окажется Дверью в Лето. И знаете… Я думаю, он прав.
Что может быть проще времени?
(Несколько соображений о путешествиях в прошлое и будущее)
Ведь кузнечик скачет, А куда — не видит.
Козьма Прутков
Говорят, что в наши фантастические времена, когда прошлое, по мнению британского остроумца, у нас непредсказуемо, а будущее весьма неопределенно, произведения профессиональных фантазеров как-то бледнеют. Кое-кто считает, что жанр НФ вообще отойдёт на задний план. Лично я так не думаю. Напротив, я полагаю, что именно сейчас нам очень может помочь как раз НФ, и в особенности — та её часть, которая вплотную занимается путешествиями во времени (в прошлое ли, в будущее — куда автору захочется). Точнее даже, не самими путешествиями, а их последствиями — социальными, психологическими, политическими, нравственными (да-да, бывают и такие).
Какая тут связь?
А вот какая. Мы привыкли писать историю без черновиков, по-живому, как бог на душу положит. Почему-то мы всегда утешаем себя тем, что всё можно исправить, что у нас есть резервы, а потом выясняется, что и исправить нельзя, и резервов нет. Время ускоряется стремительно, и в каких-то случаях последствия могут стать непредсказуемыми.
«Старый метод — сначала проводить испытания, а потом исправлять ошибки — больше не годится. Мы живем в эпоху, когда одна ошибка может сделать уже невозможными никакие другие испытания». Эту толковую мысль высказал американский фантаст Джон Кемпбелл, который у нас не слишком известен (по-моему, незаслуженно), зато хорошо известен у себя в Штатах. И далее он добавил: «Научно-фантастическая литература дает людям средство экспериментировать там, где экспериментировать на практике стало нельзя». Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Фантасты, отправляя своих героев путешествовать во времени, старались промоделировать, «проиграть» те ситуации, которые в тех или других обстоятельствах могли бы осуществиться. «Мы не предсказываем будущее, мы его предотвращаем», — говорил другой американский фантаст Рэй Брэдбери.
Не скажу, как другие повести и романы Хайнлайна, а «Дверь в Лето», что вы сейчас прочли, не принадлежит к числу глубоких философских произведений. Чего нет, того нет. С предвидениями там тоже не густо. Упоминается, правда, мельком некая ядерная война между Востоком и Западом, но, по автору, этот конфликт оказался для Америки не слишком обременительным. Простим писателю эту наивность: из нашего 1990-го видно то, что не было заметно ещё в 1957-м, когда произведение впервые увидело свет. Толком тогда ещё не было известно про губительное воздействие радиации, о «ядерной зиме» никто и не думал, слово «экология» актуальным ещё не успело стать. К самой ядерной войне отношение было прямо-таки легкомысленное (к счастью, в период Карибского кризиса президенту Кеннеди уже хватило политического здравомыслия понять, чем может закончиться обмен даже очень небольшими «толстяками» или «малышами»). Но, повторяю, о конфликте в повести говорится мельком: писатель просто отдавал дань бытовавшим в обществе стереотипам.
А сама по себе вещь Хайнлайна — доброе и милое произведение, где путешествие во времени автор использует для того, чтобы дать возможность герою поквитаться с обидчиками и соединить свою судьбу с судьбой любимой девушки. По-моему, получилось очень хорошо и трогательно. И вообще, путешествия во времени для того, чтобы поправить свои личные дела, — совсем недурной способ применения машины, «изобретенной» Гербертом Уэллсом. Коллеги Роберта Хайнлайна по ремеслу нередко употребляли эти машины для целей куда менее благородных. Их герои что-то там крали в прошлом или будущем, использовали машины, чтобы захватить какую-нибудь властишку или, на худой конец, просто прошвырнуться в другие эпохи с туристскими намерениями — людей посмотреть, себя показать, сувениров привезти. Один даже застрелил Магомета — не из выгоды, а так, эксперимента ради. Так что на этом фоне мистер Дэвис из повести Хайнлайна просто образец добродетели, без шуток.
Другое дело, что в ряду подобных произведений «Дверь в Лето» не открыла каких-то новых горизонтов и не обогатила ничем особенно новым собственно идею путешествий во времени. Но Хайнлайн и не стремился здесь быть первопроходцем — благо открытия его предшественниками и коллегами были сделаны, и можно было, не изобретая излишних велосипедов, учесть их при построении сюжета. А сюжет он построил неплохо.
Открытия же в этой области были сделаны другими, и наш святой долг назвать эти имена. Для экономии времени и места ограничимся тремя: Герберт Уэллс, Айзек Азимов и Рей Брэдбери.
«Машина времени». «Конец Вечности». «И грянул гром».
Как вся русская классическая литература вышла из гоголевской «Шинели», так и вся англо-американская фантастика на тему хронопуте-шествий базируется на этих трех вещах.
Первый, Уэллс, придумал принцип. До него, конечно, кто-то тоже разгуливал по разным эпохам, посылал героев в путешествия то туда, то сюда, и следопыты от литературоведения назовут несколько имен. Однако в литературе — в отличие от изобретательства — первый не тот, кто раньше других придумал, а тот, кто придумал и отменно об этом написал. Уэллс, изобразивший и сам рукотворный аппарат для перемещений во времени, и своего джентльмена-путешественника, написал просто здорово. Помните: викторианская Англия, неяркий свет свечей и Путешественник, входящий в зал навстречу своим гостям: «Не хотите ли взглянуть на саму Машину Времени?» И — легкая ажурная конструкция, вроде биплана братьев Райт: никель, слоновая кость, горный хрусталь. В одной небольшой повести Уэллс разом расширил координаты обитаемого мира на порядок, возникло четвертое измерение, столь же неисчерпаемое, как первые три, но неосязаемое, таинственное. Жутко-таинственное. Если вспомнить мифологию, то ужасный Сфинкс задавал путешественникам загадку, как раз связанную с метаморфозами человека во Времени. Герой Уэллса обуздал эту стихию, подчинил себе, но в будущем его все равно ждал Белый Сфинкс — непостижимый символ бесконечно далекого и бесконечно непонятного грядущего (именно в пьедестале Белого Сфинкса и прячут свирепые Морлоки украденный у Путешественника аппарат). Впервые в романе Уэллса возникли эсхатологические мотивы. Мрачную картину вырождающегося человечества писатель нарисовал не оригинальности ради и отнюдь не из каких-то мизантропических побуждений. Лично я подозреваю, что он намеренно хотел вызвать легкий шок, привести в смущение, поселить беспокойство, предупредить об опасности (какой? — он чувствовал ее, но еще смутно). Если принять во внимание кое-какие уроки истории, которые нам преподали гораздо позднее, то окажется, что предвидение писателя о возможности превращений классовых конфликтов в биологические не столь абстрактно-химерично. Трагическое подтверждение тому, к примеру, — людоедские штучки нашего «вождя всех времён и народов», о которых вспоминать тягостно, а забывать преступно.
Спасибо Уэллсу — он честно предупредил нас о том, какие невесёлые неожиданности могут нас ожидать впереди. Кто хотел, тот понял.
После Уэллса изображение грядущего в мрачных тонах уже нередко становилось традицией. Возможно, не все знают, что знаменитый Клиффорд Саймак тоже отдал ей дань: его первый рассказ «Мир Красного Солнца» (1931) был создан как раз в этом ключе. Поскольку рассказ пока ещё на русском не публиковался, несколько слов о сюжете: двое путешественников в будущее обнаруживают человечество иных веков буквально «стенающим под игом» инопланетного диктатора. Парни вступают с ним в борьбу, рискуя жизнью, побеждают, но победа их освобожденному человечеству, увы, впрок не идёт: под диктатором оно настолько впало в ничтожность, что не смогло возродиться в дальнейшем и вымерло. Эх, парни, парни, где вы раньше были?.. В общем, отправившись вперед ещё на пару столетий, путешественники обнаруживают на пустой Земле только памятник в честь их подвига. По правде говоря, слабое утешение, верно?
Прошу правильно понять мою иронию. Читая «Мир Красного Солнца», я тоже жалел погубленное человечество, но меня порядком смущала та комическая серьезность, с которой Саймак-дебютант нагнетал ужасы, мне они казались несколько ненатуральными… К счастью, впоследствии Клиффорд Саймак замечательно нашел свою тему и манеру и с ними навсегда останется в мировой фантастике к вящему удовольствию читателей.
Итак, возвращаясь к Уэллсу, повторю: его «Машина времени» — не мертвый экспонат в музее фантастики, а живое, неумирающее произведение, которое — и после того, что писалось на эту тему в дальнейшем, — можно с наслаждением перечитывать.
Уэллс открыл Путешествие во Времени.
Айзек Азимов показал, как Временем можно беззастенчиво манипулировать. Он лишил людей последних остатков покоя. Каково, по-вашему, жить, зная, что кто-то из туманного далека направляет развитие твоей цивилизации? Конечно, во имя нашего собственного блага.