Вот его ответ на один из моих вопросов в письме за 1997 год:
«А вот вам и еще один пример на аналогичную ситуацию из копилки моей памяти. Мне было тогда двенадцать лет, но впечатление было настолько ошеломляюще сильным, что и по сей день вижу все, тогда происходившее, и помню всех действующих лиц поименно.
У нас в Орле служил замечательный Владыка, архиепископ Серафим (Остроумов), умнейший, добрейший, любвеобильнейший, не счесть хвалебных эпитетов, что приличествуют ему. И жизнью своей он как бы готовился к венцу священномученика, что и произошло действительно. Так вот, в Прощеное воскресенье этот Божий архиерей изгоняет из монастыря двух насельников — игумена Каллиста и иеродьякона Тихона — за какой-то проступок. Изгоняет их принародно и властно, ограждая от соблазна остальных, и тут же произносит слово о Прощеном воскресенье и испрашивает прощения у всех и вся.
Мое детское сознание было просто ошеломлено случившимся именно потому, что все произошло тут рядом: и изгнание — то есть отсутствие прощения, и смиренное прошение о прощении самому, и прощение всех. Понял тогда одно только: что наказание может служить началом к прощению и без него прощения быть не может.
Теперь-то я преклоняюсь пред мужеством и мудростью Владыки, ибо урок, преподанный им, остался живым примером для всех присутствующих тогда, как видите, на всю жизнь».
Отец Иоанн всегда непоколебимо и радостно исповедовал драгоценную и очевидную для него истину: жизнь христианина на земле и жизнь Церкви Небесной связаны нерасторжимыми духовными узами. Эта его вера трогательно подтвердилась и в великий для отца Иоанна час его смерти.
Батюшка отошел ко Господу на девяносто шестом году жизни. Случилось это в праздник, который лично для отца Иоанна был особо важен, — в день памяти новомучеников и исповедников Российских. Многие из этих святых, отдавших жизнь за Христа в годы жестоких гонений ХХ века, были его учителями и близкими друзьями. Да и сам он был одним из них. В день праздника новомучеников, утром 5 февраля 2006 года, после того как отец Иоанн причастился Святых Христовых Таин, Господь и призвал его к Себе.
***
Но даже после кончины отца Иоанна те, кому выпало счастье общаться с ним, чувствуют его любовь, поддержку, молитвы и заботу, которые не оставляют нас и теперь, когда отец Иоанн уже в другом мире.
В 2007 году тезоименитство Святейшего Патриарха Алексия II пришлось на первое воскресенье Великого поста, на праздник Торжества Православия. Всю неделю до этого мы с братией Сретенского монастыря провели за незабываемыми богослужениями первой седмицы поста. В субботу, после литургии, стали съезжаться гости на именины патриарха. Время перед всенощной и после нее до самой ночи прошло в заботах по приему и расселению священников и архиереев, которые обычно останавливаются у нас в Сретенском. Когда уже было невмоготу — так хотелось спать, я решил, что прочту положенные каноны и последование ко причащению утром. Но, к стыду своему, утром проспал, и вот уже ехал в храм Христа Спасителя на литургию, так и не прочитав молитвенного правила.
Два или три раза за двадцать лет моей священнической жизни мне приходилось служить не подготовившись. И всякий раз никакие оправдания или ссылки на обстоятельства, а тем более на усталость, не могли заглушить жестоких обличений совести. Но теперь я все-таки пытался убедить себя, что, в конце концов, хотя я и не прочитал необходимое правило, но всю неделю утром и вечером по многу часов был в храме. А в среду, пятницу и субботу — то есть последний раз буквально вчера — причащался и читал все последования и молитвы.
Уже облачившись и входя в переполненный духовенством алтарь храма Христа Спасителя, я даже припомнил, что и вообще — сегодня некоторые именитые богословы утверждают, что правила ко причащению совсем не так уж необходимы… Короче, кажется, мне уже почти удалось договориться с обличающим меня внутренним голосом, как вдруг ко мне подошел митрополит Чувашский Варнава. Множество раз я видел этого пожилого, почитаемого всеми архипастыря на патриарших службах, но ни разу с ним не общался. А тут митрополит сам подошел ко мне и благословил. Потом он сказал:
— Спаси тебя Господи, отец Тихон, за фильм о Печерском монастыре. Мне он очень понравился. Я ведь знал отца Иоанна пятьдесят лет и ездил к нему в Печоры.
Владыка имел в виду сделанный мною документальный фильм о Псково‑Печерском монастыре, где было много хроникальных кадров с отцом Иоанном.
— Знаешь, что сейчас вспоминается? — продолжал Владыка. — Ты, наверное, слышал о том, что когда отец Иоанн в пятидесятые годы служил на одном деревенском приходе, однажды вечером, после всенощного бдения, грабители ворвались в его дом, связали и избили его. Так, связанного, и бросили умирать. Ты знаешь об этом?
— Да, Владыка, я знаю эту историю. Утром перед литургией прихожане нашли отца Иоанна и освободили его.
— Да, да, так оно и было! Отец Иоанн пришел в себя, поблагодарил Бога за испытание и за спасение и пошел совершать литургию. А знаешь, что он сказал мне потом? Что это был единственный случай за всю его жизнь, когда он служил литургию без приготовления, без положенных последований и молитв. Ну, вот так… Иди с Богом!
Рядом стоял архимандрит Дионисий (Шишигин). Я подошел к нему и рассказал всю историю: и о моем нерадении, и о беседе с Владыкой Варнавой. Я исповедовался отцу Дионисию, и мы вместе с ним, ожидая начала службы, говорили о том, как велика милость Божия к нам и как неисповедим Промысл Божий.
Кто знает, чему мы были сейчас свидетелями?.. Или тому, как отец Иоанн из иного мира через Владыку вразумил «одного из чад своих неразумных», как он однажды назвал меня в одном из писем. Или, быть может, мы встретили сейчас еще одного сокровенного подвижника и раба Божия, которыми не оскудеет Христова Православная Церковь до скончания века.
Архимандрит Серафим
Отец Серафим был для меня самым загадочным человеком в Псково‑Печерском монастыре. Происходил он из остзейских баронов. В тридцатые годы пришел в монастырь и отдал себя в послушание великому старцу иеросхимонаху Симеону.
Отец Серафим мало общался с людьми. Жил он в приспособленной под жилище пещере, очень сырой и темной. На службе стоял, весь углубленный в молитву, низко склонив голову, изредка по-особому легко и благоговейно совершая крестное знамение. И по монастырю отец Серафим проходил всегда такой же сосредоточенный. Нам, послушникам, казалось преступлением отвлечь его. Правда, иногда он сам коротко обращался к нам. Например, возвращаясь в келью с литургии, всегда давал просфору дежурному на монастырской площади. Или как-то один послушник — Саша Швецов — подумывал о том, чтобы оставить монастырь. Отец Серафим неожиданно подошел к нему и, топнув ногой, строго прикрикнул: «Нет тебе дороги из монастыря!» Сам он, прожив здесь безвыходно шестьдесят лет, говорил: «Я даже помыслом не выходил из обители». В 1945 году его, правда, как немца, выводили на расстрел наши солдаты, но потом передумали и не расстреляли.
Вообще, несмотря на замкнутость и суровость, отец Серафим был необычайно добрым, любящим человеком. В монастыре его все почитали и любили. Хотя и относились со страхом, точнее, с трепетом, как к человеку, живущему на земле с Богом, как к живому святому.
Помню свое наблюдение тех лет. Я некоторое время был иподьяконом у отца наместника архимандрита Гавриила и заметил, что, когда отец Серафим входил в алтарь, наместник поспешно поднимался ему навстречу со своего игуменского места и приветствовал с особым почтением. Больше он ни к кому так не относился.
Зимой и летом, ровно в четыре часа утра, отец Серафим выходил из своей пещерной кельи и коротко осматривал монастырь, все ли в порядке. Только после этого он возвращался в келью и растапливал печь, которую из-за пещерной сырости приходилось топить почти круглый год. Думаю, отец Серафим ощущал себя особым хранителем Печерской обители, а может, это и вправду было ему поручено. Во всяком случае, голос этого немецкого барона, великого монаха-аскета, прозорливого подвижника всегда был определяющим при решении самых сложных вопросов, которые вставали перед братией монастыря.
Отец Серафим редко произносил какие-то особые поучения. В прихожей его суровой пещерной кельи висели листы с высказываниями из творений святителя Тихона Задонского, и тот, кто приходил к нему, часто довольствовался этими цитатами или советом отца Серафима: «Побольше читайте святителя Тихона».
Все годы жизни в монастыре отец Серафим довольствовался лишь самым малым. И не только в еде, во сне и в общении с людьми. Например, в бане он никогда не мылся под душем, ему хватало двух-трех шаек воды. Когда послушники спросили у него, почему он не использует душ, ведь там воды сколько угодно, он буркнул, что под душем мыться — все равно что шоколад есть.
Как-то, году в 83‑м, мне довелось побывать в Дивееве. Тогда это было гораздо труднее, чем сейчас: поблизости находился закрытый военный город. Старые дивеевские монахини подарили мне частицу камня, на котором молился преподобный Серафим Саровский. Вернувшись в Печоры, я решился подойти к отцу Серафиму и подарить ему эту святыню, связанную с его духовным покровителем. Отец Серафим, получив этот неожиданный подарок, сначала долго стоял молча, а потом спросил:
— Что я могу за это для вас сделать?
Я даже немного опешил.
— Да ничего…
Но потом выпалил самое сокровенное:
— Помолитесь, чтобы я стал монахом!
Помню, как внимательно посмотрел на меня отец Серафим.
— Для этого нужно главное, — сказал он негромко, — ваше собственное произволение.
О произволении к монашеству он еще раз сказал мне через много лет, совсем при других обстоятельствах. Я тогда уже был в Москве, на послушании у Владыки Питирима. А отец Серафим доживал последний год своей земной жизни и уже почти не вставал. Приехав в монастырь, я зашел повидать старца в его пещерную келью. И вдруг он сам завел разговор о монастыре, о нынешнем положении монашества. Это было очень необычно для него и тем более драгоценно. Из того разговора я запомнил несколько главных мыслей.
Во‑первых, отец Серафим говорил о монастыре с огромной, невыразимой любовью, как о величайшем сокровище:
— Вы даже не представляете, что такое монастырь! Это… жемчужина, это удивительная драгоценность в нашем мире! Только потом вы это оцените и поймете.
Затем он сказал о главной проблеме сегодняшнего монашества:
— Беда нынешних монастырей в том, что люди приходят сюда со слабым произволением.
Теперь я все больше понимаю, насколько глубоко было это замечание отца Серафима. Жертвенного самоотречения и решимости на монашеский подвиг в нас все меньше. Об этом, наблюдая за молодыми насельниками обители, и болел сердцем отец Серафим.
Наконец он произнес очень важную для меня вещь:
— Время больших монастырей прошло. Теперь будут приносить плод небольшие обители, где игумен в состоянии заботиться о духовной жизни каждого монаха. Запомните это. Если будете наместником — не берите много братии.
Таков был наш последний разговор в 1989 году. Я тогда был простым послушником, даже не монахом.
Прозорливость отца Серафима не вызывала у меня и моих монастырских друзей никаких сомнений. Сам отец Серафим очень спокойно и даже несколько скептически относился к разговорам о чудесах и прозорливости. Как-то он сказал:
— Вот все говорят, что отец Симеон был чудотворец, прозорливый. А я, сколько с ним жил рядом, ничего не замечал. Просто хороший монах.
Но я не раз на своей судьбе испытал силу духовных дарований отца Серафима.
Как-то летом 1986 года я проходил мимо кельи старца и увидел, что он собирается сменить лампу в фонаре на своем крыльце. Я принес табурет и помог ему. Отец Серафим поблагодарил и сказал:
— Одного послушника архиерей забрал в Москву на послушание. Думали, что ненадолго, а он там и остался.
— Ну и что? — спросил я.
— Ну и все! — сказал отец Серафим. Развернулся и ушел в свою келью.
В недоумении я пошел своей дорогой. Какого послушника? Какой архиерей?..
Через три дня меня вызвал наместник архимандрит Гавриил. Он сказал, что ему сегодня позвонил из столицы архиепископ Волоколамский Питирим, председатель Издательского отдела Московского Патриархата. Владыка Питирим узнал, что в Печерском монастыре есть послушник с высшим кинематографическим образованием, и обратился к отцу наместнику с просьбой прислать его в Москву. Срочно требовались специалисты, чтобы готовить кинофильмы и телевизионные программы к Тысячелетию Крещения Руси. Празднование намечалось через два года. Послушником, о котором шла речь, был я. Не помню в моей жизни дня страшнее. Я умолял отца Гавриила не отправлять меня в Москву, но он уже принял решение:
— Я из-за тебя с Питиримом ссориться не буду! — отрезал он в ответ на все мои мольбы.
Лишь позже я узнал, что возвращение в Москву было еще и давней просьбой моей мамы, которая надеялась отговорить меня от монашества. Отец Гавриил очень жалел ее и ждал повода отправить меня к безутешной родительнице. А жесткие формулировки были в его обычном стиле.
Конечно, я сразу вспомнил свой последний разговор с отцом Серафимом о послушнике, об архиерее, о Москве и бросился к нему в келью.
— Воля Божия! Не горюйте. Все к лучшему, вы сами это увидите и поймете, — ласково сказал мне старец.
Как же тяжело, особенно в первое время, было снова жить в Москве! И тяжело именно потому, что, просыпаясь ночью, я осознавал: поразительный, не сравнимый ни с чем мир монастыря — с отцами Серафимами, Иоаннами, Нафанаилами, Феофанами, Александрами — далеко, за сотни километров. А я здесь, в этой Москве, где ничего подобного нет.
Вредный отец Нафанаил
Если бы в то время кто-то предложил назвать самого вредного человека в Печорах, то, без сомнений, услышал бы в ответ только одно имя — казначей Псково‑Печерского монастыря архимандрит отец Нафанаил. Причем в этом выборе оказались бы единодушны священники и послушники, монахи и миряне, коммунисты из Печерского управления КГБ и местные диссиденты. Дело в том, что отец Нафанаил был не просто вредный. Он был очень вредный.
К тому времени, когда я узнал его, он представлял собой худенького, с острым пронзительным взглядом, преклонных лет старца. Одет он был и зимой и летом в старую застиранную рясу с рваным подолом. За плечами обычно носил холщовый мешок, а в нем могло быть что угодно — и сухари, пожертвованные какой-то бабкой, и миллион руб-лей. И то и другое в глазах отца казначея являло чрезвычайную ценность, поскольку было послано в обитель Господом Богом. Все это достояние отец Нафанаил перетаскивал и перепрятывал по своим многочисленным потаенным кельям и складам.
Финансы монастыря находились полностью в ведении и управлении отца Нафанаила. А тратить было на что: каждый день в обители садились за стол до четырехсот паломников и сотня монахов. Требовалось обеспечивать бесконечные монастырские ремонты, новые стройки. Да вдобавок — повседневные житейские потребы братии, да помощь бедным, да прием гостей, да подарки чиновникам… И много чего еще. Как отец Нафанаил один справляется со всеми этими финансовыми проблемами, неведомо было никому. Впрочем, на его плечах лежало и все монастырское делопроизводство. А еще — составление устава для ежедневных длинных богослужений, обязанности монастырского секретаря, ответы на письма людей, обращавшихся в монастырь по самым разным вопросам. И наконец, он делил с отцом наместником труды по общению — как правило, весьма неприятному — с официальными советскими органами. Все эти обязанности, от одного перечисления которых любому нормальному человеку стало бы плохо, отец Нафанаил исполнял с таким вдохновением и скрупулезностью, что мы иногда сомневались, осталось ли в нем что-то еще, кроме церковного бюрократа.
Ко всему прочему на отце казначее лежала обязанность надзора за нами — послушниками. И можно не сомневаться, что исполнял он это дело со свойственной ему дотошностью: подглядывал, высматривал, подслушивал — как бы мы чего не сотворили против уставов или во вред монастырю. Хотя, честно признаться, присматривать за послушниками действительно требовалось: приходили мы из мира в обитель изрядными разгильдяями.
Была у отца Нафанаила еще одна фантастическая особенность: он всегда появлялся именно в тот момент, когда его меньше всего ждали. Скажем, увильнет монастырская молодежь от послушания и расположится где-нибудь на гульбище древних стен отдохнуть, поболтать, погреться на солнышке. Вдруг, как из воздуха, возникает отец Нафанаил. И, тряся бородой, начинает своим трескучим, особенно невыносимым в такие минуты голосом выговаривать. Да так, что послушники готовы сквозь землю провалиться, лишь бы закончилось это истязание.
В своем усердии отец Нафанаил в буквальном смысле не ел и не спал. Он был не просто аскетом: никто, например, никогда не видел, чтобы он пил чай, — только простую воду. Да и за обедом съедал еле-еле пятую часть из того, что подавалось. Но каждый вечер непременно приходил на ужин в братскую трапезную, правда, лишь с той целью, чтобы, сидя перед пустой тарелкой, придирчиво наблюдать за порядком.
При этом энергия его была изумительна. Мы не знали, когда он спит. Даже ночью из окон его кельи сквозь ставни пробивался свет. Старые монахи говорили, что в своей келье он либо молится, либо пересчитывает груды рублей и трешек, собранных за день. Все это несметное богатство ему еще надо было аккуратно перевязать в пачки, а мелочь разложить по мешочкам. Когда он заканчивал с этим, то принимался набивать на допотопной печатной машинке руководство и пояснения к завтрашней службе: никто, как отец Нафанаил, не разбирался во всех особенностях и хитросплетениях монастырского уставного богослужения.