Майор Афанасьев внимательно пригляделся, как у сержантов проскочила первая рюмка и, похоже, остался доволен. Мы, конечно, малость осоловели с отвычки, но под стол не сползли.
– После третьей – стоп, – сказал нам Афанасьев. – Тебе завтра за руль, а тебе… Просто ни к чему.
Естественно, надо ему больно, чтобы я на всю казарму дышал самогонным перегаром.
Завязался ни к чему не обязывающий застольный разговор. Третья рюмка наступила как-то очень быстро. Потом у капитана Димы Пикулина изъяли пистолет. Косяк попросился сходить на танцы в клуб. Афанасьев строго наказал ему, чтобы больше – ни капли. Косяк пообещал и тут же исчез. Стало окончательно вольготно. Куда-то пропали хозяева. А мы с офицерами сидели и просто болтали обо всем на свете. Почти как равные. И ни слова про армию.
Дальнейшее помню смутно. Афанасьев вроде бы сказал мне, что после следующей (не понять, седьмой или десятой) – точно стоп, и я согласился. Разобрать приказ майора на слух мне удалось с трудом, из чего я сделал вывод, что действительно, всем пора закругляться. Капитан Дима Пикулин широко улыбался и невнятно булькал. Ему было хорошо. Афанасьев обнял его и повел на двор. Там оказалось по щиколотку снега. И наш «Урал» стоял весь белый. И с неба падали огромные хлопья. Я запрокинул голову и ловил их лицом.
Капитан Дима Пикулин увлеченно блевал себе под ноги, Майор Афанасьев на всякий случай придерживал его за пояс. Отстрелявшись, капитан не пожелал уходить со двора просто так. Он принялся собирать с капота машины снег и забрасывать им следы своей жизнедеятельности. Майор бродил за капитаном, как привязанный, крепко вцепившись в его поясной ремень.
Я стоял под снегом и думал – помню, как сейчас, – что вернусь в бригаду совершенно другим. Что-то произошло со мной на этих учениях. Несколько дней относительной свободы вытолкнули меня в другое измерение.
Придя в армию с искренним желанием понять ее, я уже через неделю оказался совершенно раздавлен бессмысленным ужасом открывшегося мне. Армия жила ради себя. Это был изношенный организм, тратящий две трети сил, чтобы стоять на ногах. Еще треть уходила на имитацию деятельности. Честно говоря, я испугался тогда. И сбежал в штаб учебной дивизии – туда, где руководили имитацией. Убедился: да, учебка это несерьезно. Понадеялся увидеть что-то другое в войсках. И угодил в ББМ, ха-ха-ха. И испугался окончательно. Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно за свою страну. Вменяемое государство просто не могло допустить такого безобразия. Я искал признаки того, что наша армия жива, повсюду. Она же сейчас воевала, как-никак. Оглядывался на соседей по «площадке», присматривался к коллегам-артиллеристам на полигоне. Но везде так или иначе проглядывало одно и то же. И рассказы офицеров-«афганцев» подтверждали мое горькое открытие. Армия утратила внутренний смысл. Она не понимала, зачем она есть.
…Есть. Можно пойти еще чего-нибудь съесть!
И вдруг я перестал бояться армии. И переживать за нее. Я увидел армию в гробу – и мне стало все равно, что с ней. А значит, нужно просто выдержать здесь еще год. Обустроить свою жизнь по возможности комфортнее. И сделать так, чтобы ребятам было повеселее.
Потому что мы тут не служим Родине, а отбываем повинность перед государством. Отдаем ему должок за бесплатное образование и медицинскую помощь. Советская власть нас выучила-вылечила, а теперь забирает назад толику здоровья и ума. Чтоб мы покрепче осознали, кому всем обязаны.
Ну, так тому и быть.
…Ноги слегка заплетались. Крепкая рука ухватила меня за ремень – и майор Афанасьев двинулся к хате, как коренник между пристяжными. Говорить он, похоже, не мог, и теперь осуществлял руководство невербально. Получалось – вполне.
– Баиньки хочу, – совершенно трезвым голосом сказал капитан Дима Пикулин.
Еды на столе, казалось, не убавилось вовсе. Я тоскливо поглядел на это великолепие, понял, что кусок уже не лезет в горло, и упал на лавку.
Бдительный Афанасьев лег только после нас. Последнее, что я запомнил – как майор заботливо поправлял куртку, которой я был укрыт.
* * *Похмелья не было. Было опьянение. Я кое-как продрал глаза и осторожно, чтобы не взбалтывать организм, сменил положение «лежа на лавке» на положение «сидя на лавке», отчего сразу оказался за столом. Напротив меня Косяк что-то пил из кружки, держа ее обеими руками. Физиономия у Косяка была сиреневая, но довольная.
Офицеры выглядели примерно так же: помятые, зато одухотворенные. Если бы не форма – почти как люди.
Собирались молча, потому что говорить было трудно, не шли слова на ум. Потом майор Афанасьев взял капитана Диму Пикулина под руку и отвел к машине. Кое-как усадил в кабину. Кое-как забрался сам.
– Ы?.. – спросил меня Косяк.
Я предъявил в ответ большой палец.
– У… – сказал Косяк, указывая на кунг.
Он проследил, как я гружусь в эту будку, и на всякий случай перезахлопнул за мной дверь. Потом громыхнул правой дверцей кабины. Ушибленный майор Афанасьев что-то недовольно буркнул.
Наконец мы поехали.
Я не стал долго раздумывать: четыре матраса, четыре одеяла, четыре подушки – чего еще желать усталому сержанту, возвращающемуся на зимние квартиры? Степень моей неадекватности отражало лишь то, что если вчера я спал на полу, то сегодня зачем-то улегся на столе.
И мгновенно уснул.
А когда разбудили, ничего не понял.
Надо мной стоял Косяк, осторожно тряс за плечо и тихо матерился. Причем матерился – радостно.
– Чего? – спросил я. – Приехали?!
– Ага, – сказал Косяк. – Чуть не приехали, трам-тарарам. Ну, ты даешь. Погляди-ка туда.
Я поглядел. В стене кунга, где полагалось быть окну, зияла дыра.
Окно откидывалось на петлях наружу и вниз. То ли я в последний раз, когда проветривал, не до конца затянул стопор, то ли он сам от тряски сдвинулся. Так или иначе, окно распахнулось. И, судя по ледяному холоду в кунге, давно. Это я понял, высунув руку из-под четырех одеял.
– Трам-тарарам, – сказал Косяк. – Мы когда от деревни отъехали, на повороте что-то громыхнуло. Я прислушался – вроде больше не стучит. Ну, и еду дальше. А это окно, трам-тарарам, хлобысь наружу! И застопорилось в открытом положении, трам-тарарам, поэтому не стучало больше. Ну, я и не стал тормозить, проверять, в чем дело. А сейчас остановился на минуту, выхожу, оглядываюсь на кунг – ТРАМ-ТАРАРАМ!!! – окно настежь!
– Давно?.. – только и спросил я.
– Часа три, не меньше. У меня первая мысль: всё, трам-тарарам, убил Олежку. Заморозил. Я тихонечко так, бочком, к кунгу подползаю, зову тебя – Оле-еж-ка, ты живо-ой… Страшно, аж жуть. И тут слышу, как ты храпишь! Ну, думаю, силен москвич. А ты вон как тут устроился. Везучий, черт!
Я выбрался из-под одеял и почувствовал, что сон на свежем воздухе пошел мне на пользу.
– Пожалуй Афоне об этом лучше не знать.
– Ха! – согласился Косяк.
– Как они там?
– Дрыхнут. Всю кабину задышали, окна протирать замучился.
– Ладно, я тоже на минуту выйду, с твоего позволения. И – спасибо.
– Да хрен с ним, – отмахнулся Косяк. – Главное, ты живой.
– Слушай… Ты не голодный? А то провианта осталось полно.
Я уже не мог не думать про еду. Точнее – куда ее, проклятую, девать.
– Спасибо, не надо. Мне домашнего собрали малость, я теперь это военное дерьмо и видеть не хочу. Пару банок тушенки возьму, остальное забирай. Есть, куда заныкать?
– Конечно. Шнейдеру отдам. Заодно подкормится, а то он на узле связи так присиделся, что обедать ходит через силу.
– Я бы в штабе не смог, – убежденно сказал Косяк.
Я бы смог. Мне очень помогло выжить в ББМ то, что каждый месяц хотя бы два-три дня я работал в штабе. Так я отдыхал от своего «болота». Набирался сил терпеть третий дивизион, где можно было прямо в строю получить кулаком в почку лишь потому, что дедушка захотел проверить, хорошо ли у него поставлен удар. А неделя за машинкой на летнем полигоне меня просто спасла. Параллельно я своими отлучками повышал личный статус – сам того не зная. Все, оказывается, ждали, что москвич застрянет в штабе навсегда, спрячется там. Но москвич упорно возвращался к своему призыву и вместе с ним огребал по полной программе… Были дни, когда я действительно очень хотел уйти из дивизиона. А теперь радовался, что не было возможности. Ну, застрял бы я в штабе – и чего? Еще целый год чаи гонять со Шнейдером?
Я пропустил бы самое интересное – то, что ждало впереди.
Много веселья и много вкусной еды, будь она неладна.
И самогон неоднократно.
И никогда больше не драться.
* * *Первым делом в Белой Церкви мы провернули операцию по отгрузке капитана Димы Пикулина на квартиру. Капитан уже мог ориентироваться в пространстве, но ему все еще было слишком хорошо, чтобы заниматься прямохождением. Помогая капитану, майор Афанасьев так утомился, что опять заснул, едва сев в кабину.
Первым делом в Белой Церкви мы провернули операцию по отгрузке капитана Димы Пикулина на квартиру. Капитан уже мог ориентироваться в пространстве, но ему все еще было слишком хорошо, чтобы заниматься прямохождением. Помогая капитану, майор Афанасьев так утомился, что опять заснул, едва сев в кабину.
В парк ББМ мы въехали, когда уже вечерело. Я напихал полный вещмешок провианта и, сгибаясь под тяжестью трофеев, полез из кунга.
– Ну и рожа у тебя! – сказал Афанасьев.
Я легко прочел его мысли. Провел ладонью по щеке. Да-а… Посмотрел на часы.
– В штабе уже никого нет. Зайду к Шнейдеру, возьму у него бритву, умоюсь заодно… Появлюсь в казарме чистый и свежий.
– Правильно мыслите, товарищ младший сержант. Не забудь хорошенько почистить зубы! – напутствовал Афанасьев.
Я простился с Косяком, подхватил пишущую машинку и направился в штаб. Знакомая дорога через территорию ракетчиков. Сколько еще мне по ней ходить. Иногда во главе дивизиона. Чего только по ней не таскать. Начиная с огнетушителя и заканчивая телевизором.
Месяцев через пять это будет: иду из парка в штаб, несу на плече здоровенный телевизор. Навстречу мне незнакомый подполковник-ракетчик. Когда у военного руки заняты, он отдает честь поворотом головы. Ну, и я этому подполковнику головой четко так: чик-чик. Тот мне в ответ козыряет. И вдруг останавливается.
– Погоди, – говорит.
Ну, могу и погодить, телевизор удобно лежит на плече.
– Ты откуда, – спрашивает подполковник, – такое взялось?
– Я такое взялось, – отвечаю, – из Бригады Большой Мощности.
– Это понятно. Мне интересно – чего ты такое волосатое?
– А-а… Да я, товарищ подполковник, такое волосатое потому что ровно час назад с полигона приехало.
Посмеемся вместе, разойдемся. Всегда бы так. А то пристанут с ножом к горлу: чего небрежно честь отдаешь. А я тебя знаю?! Скажи спасибо, что вообще заметил. Ишь ты, целый капитан. Да у меня своих капитанов три штуки, не считая двух майоров. И козыряем мы друг другу строго два раза в день, утром и вечером, иначе получится у нас не служба, а одно безостановочное отдание чести…
…В штабе было пустынно. Я постучался на узел связи.
– Гена, держи, это полный вещмешок еды.
– Ну и рожа у тебя!
– Спасибо, тоже очень рад встрече.
Взгляд в зеркало многое объяснил. Рожа была мало того, что зверски ощетинившаяся, так еще нагло опухшая и заметно пьяная. Деду, а то и дембелю впору. Да уж, идти в казарму сейчас не стоило. Там бы сразу забыли о моем особом статусе почти-черпака. Побили бы просто из зависти.
Шнейдер сделал мне кружку кофе и дал бритву. Позвонил в казарму, отыскал Михайлова и Ракшу, сказал, чтобы после ужина приходили… Ужинать.
Они потом этот вещмешок несколько дней втроем подъедали. А я даже не притрагивался. Не хотел. И только на последней банке тушенки сломался – отнял уже открытую и слопал половину. Из принципа.
Столкнулся в парке с Косяком, а тот мне:
– Эх, хорошо съездили. Как вкусно было, помнишь?
– Не в жратве счастье, – говорю. – В свободе. Вот что было вкусно! Уж ты-то, гордый сын вольнолюбивого украинского народа, должен это понимать.
Косяк подумал и сказал очень серьезно:
– Конечно. Как же без свободы. Без свободы это не жизнь получится, а какая-то сплошная армия.
Еще подумал и добавил:
– Но кушать – надо!
ГЛАВА 11
– Пойди найди Суслика, – сказали мне, – в казарму его позови.
В будке КПП сидел на подоконнике боец с характерной внешностью – тощий, мордочка острая, зубы мелкие.
– Ты, что ли, Суслик? – спросил я.
Парень замахнулся на меня табуреткой.
А Сусликом оказался двухметровый плечистый детина по фамилии Сысоев.
ФАМИЛИЯ!!!
список личного состава выборочнов выборке – офицеры, солдаты и сержанты разных частей
В штабе учебной артиллерийской дивизии, где я трудился писарем-машинистом, сидели в одном кабинете друг напротив друга майор Федоров и майор Федькин.
Еще там имелся подполковник Кривополенов. Я мог бы для красного словца наврать, будто помощником у него был старлей Безуглый, но это неправда. Безуглый служил в первой батарее артполка. А к Кривополенову частенько захаживал в гости прапорщик Убийволк.
Когда в штаб прибыл на стажировку майор Антипят (с ударением на «я»), начальник строевой части подполковник Монахов заявил – вот это я понимаю. Это да. Будет, о чем рассказать внукам.
Через несколько дней Монахов заорал на кого-то в коридоре «Пиндюра!!!», и я еще подумал – ни фига себе ругательство.
Ага, щас. Просто Монахову прислали в помощники прапорщика Пиндюру.
Как сказали по этому поводу мои приятели из первой батареи Мосягин и Салдан – ну и террариум там у вас.
Позже, отправившись служить из России на Украину, я был готов столкнуться со множеством заковыристых фамилий. Действительно, попав в Бригаду Большой Мощности, я познакомился с Косяком, Флинтюком, Кагамлыком и Заплюсвичкой. Но куда большее впечатление на меня произвели украинец Ракша и русский Болмат. Прямо по Лермонтову – «я знал одного Иванова, который был немец»…
Нормальная для ББМ ситуация – идут по делам Молнар, Пидус и Йокало. А навстречу Верчич, Ивчик и Ващик. А из курилки им приветственно машет минометный экипаж в составе: Скляренко, Кравченко, Максимченко, Голиней, Драгой и выпадающий из контекста Юлдашев. Честно говоря, Драгой тоже выпадает из контекста, потому что он молдаванин по кличке Коля-Гагауз. Или, когда ему надоедает корчить из себя умного, Коля-Пенёк. Который на самом деле совсем не пенек, а просто низко срубленное дерево.
Кстати, занятен был в ББМ механизм присвоения кличек. Отдавал он первобытно-общинным строем. Молодой боец получал имя фактически с потолка, а дальше – как себя покажет. Обычно процесс именования завершался на стадии черпака, т. е. отслужившего год. Причем многое зависело от интонации. Обращение к черпаку по фамилии могло выражать и крайнюю степень презрения, и честно заслуженное признание. Смешная, на первый взгляд, кликуха тоже зачастую гордо звучала. Одного Васю называли Васей будто плюясь, другого – словно былинного богатыря.
Я, единственный москвич в бригаде (а точнее, единственный москвич на целую «площадку», где служило несколько тысяч человек), поначалу был, сами понимаете, Москва. Хотя чаще «Эй, Москва!». Через полгода я обнаружил, что мое имя – Олег. А потом вообще Олежка. Или все-таки Олег, если ко мне обращается младший по сроку службы. И никак иначе.
А вот Тхя с самого начала был Тхя. Крайне редко – «Тх». Говорят (я сам не видел, не застал) его по молодости лет даже ногами били с каким-то внутренним уважением.
Генку Шнейдера в бригаде называли просто Генкой, Вадика Рабиновича просто Рабиновичем. Воху Ходоровского, как правило, Жидом. Шнейдер пытался эту некрасивую тенденцию переломить, но вскоре пришел к выводу, что Ходоровский действительно Жид с большой буквы Ж – и плюнул. Народ заметил, что Шнейдер все равно морщится, и деликатно перекрестил Воху в Мандавоху.
У грузин была переходящая почетная кличка Швили. Ее не давали кому попало, а только людям достойным, за этим следила грузино-абхазская диаспора. При мне такое прозвище носил Дато Мгалоблишвили и собирался оставить его в наследство Зазе Растиашвили.
Тихонова звали «Фаза» потому что он был такой же огненно-рыжий, как один электрик, служивший в бригаде задолго до. Йонелюнаса прозвали Сабонисом еще и за высокий рост. Ухо сам обкорнал себе фамилию Карнаухов. Пидус выглядел намного старше своих лет и стал поэтому Батей (сколько капитан Мужецкий ни обзывал его «Спидусом» – не прижилось). Заплюй, когда пребывал в хорошем настроении, отзывался на кличку Заплюй. А когда в плохом – он и на Заплюсвичку не реагировал. Ну, а Седой был Седой потому что был седой.
Орынбасара Кортабаевича Арынова старались никак не называть. Чтобы не пришел. Дурная примета – помянешь Алика, и он сразу тут как тут, урод неуправляемый.
Прозвища офицеров тоже были по большей части усеченными или слегка модифицированными фамилиями. Принцип такой же, как при именовании солдат и сержантов – чтобы носить особенную кличку, офицер должен был, соответственно, нечто особенное собой представлять. Например подполковника Миронова, харизматического военачальника, верхушка его дивизиона, вся такая просвещенная, сплошь из студентов, именовала «патрон». В смысле – «patron». А наш Минотавр, добрый и симпатичный дядька, имел манеру вдруг терять самообладание, тупеть, набычиваться и переть вперед рогами.
Замполита называли Замполит. Большего он не заслуживал.
Капитана Диму Пикулина так и звали – капитан Дима Пикулин. Даже офицеры, до начальника штаба включительно. Даже в присутствии всего личного состава ББМ. «А где этот бездельник капитан Дима Пикулин? Куда он спрятался? Что-то я не вижу его в строю…».