Поначалу задело тебя, что Валерия оказалась большим мужиком, чем ты сам? Что ты ей был нужен для того же, для чего и она тебе?.. Задело. Засуетился ты, «портсигар» сочинил… И зря. Устраивал тебя баланс, а дисбаланса ты не хотел… Не хотел, а получил. Сам дурак… А тут еще Наташа! Черт тебя дернул взять ее в цирк, расчувствовался, сказку ей показал, аппарат старика Бема из нафталина вытряхнул… Наташа не Валерия, с ней как со всеми нельзя, и ты это знаешь прекрасно. Знаешь? Как не знать, потому и мучает это тебя. Мама смешно говорит: мулиет. И странная штука: «мулиет», потому что Наташа — единственная женщина (так это, так, возраст ни при чем!), перед которой ты другую форму надеть захотел. Более того: надел. Са-авсем иную, доселе не надеванную, непривычную. Вон даже Грант, похоже, малость удивился… А ведь нравится тебе эта форма, а, Саша? Нравится и в старую влезать неохота, верно? По крайней мере с Наташей… Она, повторим, — единственная женщина, с которой ты должен быть честным. До конца! А конец-то — вот он, рукой достать можно…»
На том и заснул.
А на следующий день все задуманное преотлично исполнил: и Олег на месте оказался, и права в ГАИ забрал, и страховку успел оформить — ну, просто «одним махом семерых убивахам». Отогнал машину Олегу в гараж, к двадцати двум ноль-ноль на таксомоторе в цирк прибыл. А там уже полный кворум. И ассистентки вроде не потолстели, и аппаратура в целости. Короче — порядок. Прогнали аттракцион одним духом: за исключением мелочей все прошло аккуратно — ровненько.
Грант сказал:
— Чисто для первого раза, поздравляю. Трюк с мячами из чемодана раньше делал?
— Еще в Калинине пустил. Как трючок?
— Первый сорт! Сколько ты их выкидываешь? Двенадцать?
— Молодец, считать умеешь.
— Будь человеком, скажи: как они у тебя надутыми выскакивают? Мячи-то не простые — футбольные, настоящие, сам трогал…
— Грант, родной, ты же не со вчерашнего дня в цирке. Откуда столько любопытства?
— Прости, Саша, ничто человеческое даже шпрехшталмейстерам не чуждо. Не скажешь?
— Не скажу.
— И правильно. Это я от взрослости. А цирк — ты, Саша, знаешь, — взрослости не приемлет. И мне и Наташе от тебя одно требуется — чудо. А у тебя этого добра — полны закрома.
— Полны, говоришь? — усмехнулся Александр Павлович. — Если бы… — Вот и не согласился он с Грантом, да ведь они разные вещи в виду имели: Грант — одно, Александр Павлович — совсем другое. Он похлопал в ладоши: — Закончили репетицию. Все — по местам, укрыть, как от врага. Завтра — в то же время, без опозданий…
И домой ушел, Валерии звонить не стал.
А утром во двор вышел — к Олегу собрался, посмотреть, как ремонт «Жигуля» идет, — а на лавочке перед подъездом Наташа сидит.
— Вот тебе и раз, — только и сказал. — Ты что здесь делаешь?
— Вас жду, — Наташа вежливо встала, портфель на скамейке оставила.
Была она в школьной форме, в коричневом платьице со стоечкой, в легком черном фартучке. Поверх платья, поверх кружевного крахмального белого воротничка, подшитого к стоечке, — пионерский галстук; узел вывязан ровно-ровно.
— А школа?
— Я не пошла.
— Ну, мать, ты даешь… — Александр Павлович, действительно несколько потрясенный, с размаху плюхнулся на скамью, и Наташа тоже позволила себе сесть — на самый краешек, вполоборота к собеседнику, как ее мама учила. — Почему не пошла?
— Мне надо с вами поговорить.
— Ты давно здесь сидишь?
— Не очень. Какая разница?
— А почему не поднялась?
Наташа не ответила, только плечами пожала: мол, не поднялась — и все тут, интересоваться бестактно.
У Александра Павловича опять противно заныло в животе: то ли предчувствовал он, о чем разговор пойдет, то ли просто разволновался, увидев Наташу.
— А школа, значит, побоку? Нехорошо… — это он по инерции: слышал, что в подобных случаях полагается говорить детям. А вообще-то ему до школьных занятий Наташи дела не было. Он, равнодушный, даже не спросил ни разу, как она учится. — Кстати, как ты учишься?
— В смысле? — не поняла Наташа. Она явно собиралась беседовать о чем-то ином, обсуждение школьных проблем не входило в ее планы.
— В смысле успеваемости.
— На «хорошо» и «отлично», — сухо сказала она. — Мы что, мои оценки будем обсуждать?
Ноющая боль отпустила, и Александр Павлович неожиданно ощутил даже некую приязнь: вот же милая девочка, отыскала его адрес, приехала, ждала невесть сколько, в школу не пошла. И наверняка Валерии — ни слова.
— Что же мы будем обсуждать? — спросил он, обнимая Натащу за плечи, но девочка вдруг напряглась, даже отодвинулась, и Александр Павлович немедленно убрал руку.
— А вы не догадываетесь?
— А я не догадываюсь.
— Я пришла поговорить о маме.
— А что с мамой? — Александр Павлович прекрасно знал, что с мамой, но ведь должен же он был что-то спрашивать…
— Вы прекрасно знаете — что с мамой, — Наташа будто подслушала его мысли.
— Понятия не имею!
— Она — другая, я вам уже говорила. И виноваты в этом вы!
Прямое обвинение Александру Павловичу не понравилось.
— Знаешь, подруга, я за собой вины не чувствую. Никакой.
— Извините, я оговорилась. Не виноваты, а… — Помялась, слово подбирая: — Ну после того, как вы к нам в дом пришли, она другой стала.
Все верно. Именно после того: слепой бы не заметил.
— Какой — другой? Ты можешь говорить внятно? — Александр Павлович решил: с Наташей необходимо быть честным.
Это он, помнится, еще позавчера ночью решил, когда уснуть не мог. А пока тянул время, занудствовал по своему обычаю: стать честным с женщиной — на такой шаг мужество требуется, а его у Александра Павловича не в избытке, подкопить надо. И то ли «подкопил» он, то ли надумал сразу — в омут головой, но вдруг сказал: — Ладно, не отвечай. Я знаю, что ты имеешь в виду, прекрасно знаю… Но вот интересно: чем тебе не нравится такая мама?
Наташа отвернулась. Смотрела, как малыши толкались в песочнице, кто-то у кого-то ведерко отнимал, выл в голос: еще сопли не высохли, а уже делят имущество, сами себе проблемы создают. С детства и далее — со всеми остановками…
Наташа сказала не оборачиваясь:
— Мне нравится. Мне очень нравится. Я только боюсь.
— Чего ты боишься?
— Что вы уйдете — и она станет прежней.
Ах, умная девочка Наташа, взрослая мудрая девочка!.. И все же не могла она понять то, что мог понять Александр Павлович. Или иначе: хотел поверить, что понял.
— А с чего ты взяла, что я уйду? — спросил и сам себя одернул: ты же хотел быть честным. Так будь! — Нет, подожди. Наташа! Ты умная девочка… — Он встал и заходил туда-сюда вдоль скамейки. Наташа по-прежнему на него не смотрела: вроде бы разглядывала малышей. Она не хныкала, ничего не просила, и от ее каменного молчания Александру Павловичу было еще труднее.
— Поверь, мама уже не станет прежней, не сможет, она нашла в себе себя, — он говорил с Наташей как со взрослой, уверенный, что ей все ясно. — Это главное: найти в себе себя, а мама очень долго не хотела ничего искать, ее вполне устраивало все, что происходит. А теперь, ты права, она изменилась. Может быть, чуть-чуть, всего самую малость, но ведь надо сделать только первый шаг… — Странно, но он говорил не о Валерии. Вернее, не только о Валерии — вообще о женщинах. И плевать ему было на то, что слушательнице десять лет от роду. Главное: она слушала. И, похоже, верила, как он и просил. — Самое трудное — сделать первый шаг, но после уже невозможно остановиться: это как снежный ком. Но страшно другое: никто не хочет делать первого шага. Никто! Все кругом говорят: надо, надо, иначе беда, а от разговоров — ни на шаг, прости за каламбур. А Валерия сделала… И это не кто-нибудь, а твоя мама! Ты же знаешь, как она ценит свою разлюбезную независимость, как она трясется над ней. И тебя тому же учит… Ты другая… К счастью…
— Вы уйдете… — упрямо повторила Наташа.
— Ну при чем здесь я? — почти кричал Александр Павлович. — Я — ничто, никто, я для нее — трамплин, рогатка, катапульта: называй как хочешь. С меня только началось. Понимаешь: на-ча-лось! А дальше я не нужен! Ну, был бы другой, не я — все равно началось бы…
— Другой не мог. Никто не мог. А вы смогли…
И тогда Александр Павлович — кто, кто его за руку дернул?! — решился. Выхватил из кармана «портсигар», нажал кнопку: тускло зажглось круглое выпуклое окошко на серебряном, с чернью, антикварном боку приборчика.
— Смотри, Наташа…
— Что это?
— Помнишь то чудо в цирке?
— Когда зал ожил?
— Да-да! Там был прибор «короля магов». А этот — мой. И я его сделал для того, чтобы мама стала другой. Сам сделал!
Наташа протянула руку к «портсигару», осторожно взяла его. Нелепо, не к месту, но Александр Павлович вспомнил цитатку: «берет как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую…» К случаю цитатка подходила…
— Вы уйдете… — упрямо повторила Наташа.
— Ну при чем здесь я? — почти кричал Александр Павлович. — Я — ничто, никто, я для нее — трамплин, рогатка, катапульта: называй как хочешь. С меня только началось. Понимаешь: на-ча-лось! А дальше я не нужен! Ну, был бы другой, не я — все равно началось бы…
— Другой не мог. Никто не мог. А вы смогли…
И тогда Александр Павлович — кто, кто его за руку дернул?! — решился. Выхватил из кармана «портсигар», нажал кнопку: тускло зажглось круглое выпуклое окошко на серебряном, с чернью, антикварном боку приборчика.
— Смотри, Наташа…
— Что это?
— Помнишь то чудо в цирке?
— Когда зал ожил?
— Да-да! Там был прибор «короля магов». А этот — мой. И я его сделал для того, чтобы мама стала другой. Сам сделал!
Наташа протянула руку к «портсигару», осторожно взяла его. Нелепо, не к месту, но Александр Павлович вспомнил цитатку: «берет как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую…» К случаю цитатка подходила…
— Фонарик?
— Он только похож на фонарик. Но когда я включал его, мама становилась такой, как я хотел… — он добавил: — Как ты хотела.
— И это — все?! — В Наташином голосе был ужас.
— Все! Все! — Александр Павлович испытывал странное, болезненное облегчение: выговорился, ничего не скрыл. Нет больше проблемы!..
— Включить… — Наташа как завороженная смотрела на желтый глазок «портсигара».
— Да! Забери его. Насовсем. Держи у себя. Никому не показывай. Он твой. Только твой. Захочешь — включишь.
— А по какому принципу он работает?
Как ни был взволнован, а все ж отметил: мамина дочка, четких объяснений требует. А в цирке-то не требовала, на веру приняла…
— Какая тебе разница? Работает и работает. Ты как мама… Не открывай, не надо: другого я сделать не смогу. Знаешь: это было у меня как наитие. Чудо, если хочешь… Вдруг осознал: требуется чудо, — он невольно повторил слова Гранта, — и я его сотворил.
— А если сломается?
— Он никогда не сломается, не беспокойся…
Александр Павлович наклонился и легко-легко, чуть прикоснувшись губами, поцеловал Наташу в щеку. Щека была теплой и все же мокрой: и не хотела, а, видно, поплакала девочка, только незаметно, Александр Павлович ничего не углядел.
— Прощай! — И он, не оглядываясь, боясь, что Наташа окликнет его, побежал через двор, выскочил из ворот на улицу, увидел зеленый огонек: — Такси! — хлопнул дверцей: — На Войковскую, к плотине…
Закрыл глаза. Сердце стучало как бешеное: вот-вот выскочит. И никогда, никогда еще не было ему так больно и скверно. Никогда в жизни он не мучился так оттого, что всего-навсего — ну пустяк же, привычное дело! — обманул женщину.
7
Но боль прошла, потому что никогда ничего у Александра Павловича долго не болело. Разве что поясница: но это профессиональный недуг, результат цирковых сквозняков; да, кстати, он, этот недуг, о себе тоже давно не напоминал.
А если что и осталось, так ощущение брезгливого недовольства самим собой: разнюнился, как юнец. Решено, эмоции побоку. Стоит вспомнить к случаю недавние слова Валерии о том, что у нее эмоций и неприятностей на службе — во как хватает! У Александра Павловича — тоже, и лишние, «сердечные», — совсем ни к чему.
А девочку он успокоил, дал ей могучую техническую игрушку — пусть сама пользуется. Александр Павлович в этих играх больше не участвует: слишком далеко, кажется, дело зашло…
И все было бы распрекрасно — не в первый раз Александр Павлович с дамами сердца, как говорится, «завязывал», оставаясь с ними между тем в наидобрейших дружеских отношениях: гордился он этим своим дипломатическим свойством, но ближе к вечеру, когда Александр Павлович отдыхал, морально готовясь к нудному ночному прогону, явилась Валерия. Явилась без звонка, как ни в чем не бывало, ничему не удивляясь. Только спросила:
— Куда ты исчез?
Александр Павлович неожиданных визитов не любил, вообще сюрпризов не терпел, считал, что лишь тот сюрприз хорош, о котором заранее известно. Но виду не подал, усадил Валерию в кресло, кофе принес: как раз перед ее приходом заварил.
— Дела, Лер… До премьеры времени — с гулькин нос. И ничего не готово, хоть плачь.
— Плачешь?
— Рыдаю.
— Могу платочек ссудить.
— Давно запасся…
Александр Павлович прекрасно понимал, что бессмысленный этот разговор всего лишь прелюдия к чему-то более серьезному, ради чего и пришла Валерия, пришла, не позвонив, не сговорившись заранее, как всегда у них делалось, потому что, вестимо дело, уяснила: позвони она — и Александр Павлович тысячу причин найдет, чтобы встреча не состоялась. Умная женщина, дочь — в нее…
Валерия и вправду была умной: долго кота за хвост не тянула, если поговоркой воспользоваться.
— Слушай, Сашенька, ты меня совсем дурой считаешь?
— С чего ты взяла?
— Ты ведь не случайно исчез, так?.. Только не ври мне, пожалуйста, я же не школьница с косичками.
— Насчет косичек — эт-то точно… — Александр Павлович неторопливо поставил чашку на стол с колесиками, на котором из кухни кофе прикатил, быстро прикинул про себя: врать или не врать? Как и утром, решил не врать.
— Ты права, Лер, не случайно.
— Значит, все?
Вот чего Александр Павлович от нее не ожидал, так это внезапной страсти к выяснению отношений. Хотя если иметь в виду влияние «портсигара»…
— Лера, я ведь не считаю тебя дурой, ты знаешь… Хочешь, я напомню тебе твои слова — тогда, в машине?
— Значит, все-таки обиделся…
— Не обиделся, а принял к сведению. И понял, что ты нрава. Воздушные замки — сооружения непрочные и громоздкие. Жить в них нельзя. Еще раз повторю: ты очень права. Я готов подписаться под каждым твоим словом, сказанным в тот вечер. И тем более не понимаю: с чего ты решила выяснять отношения? Это же не в твоем стиле…
— Выяснять отношения?.. — Валерия встала. — Да нет, милый Саша, я не за тем пришла. — Она взяла свою сумку, элегантную черную кожаную сумку со множеством карманов и отделений, с широким и длинным ремнем — вместительную сумку деловой женщины, порылась в ней и выбросила на стол «портсигар» Александра Павловича, подаренный им Наташе. — Что это такое?
Александр Павлович усмехнулся:
— А ведь отбирать у детей подарки нехорошо, негуманно, а, Лерочка? Или ты так не считаешь?
— Ты мне не ответил на вопрос.
Александр Павлович медленно закипал. Внешне у него это никак не проявлялось: он лишь становился спокойнее, просто совсем каменным — изо всех сил сдерживался, следил за собой; а еще голос чуть не до шепота понижал.
Вот и сейчас сказал тихо-тихо:
— Я подарил коробочку не тебе, а Наташе. Какое ты имела право забрать у нее мой подарок?
— Это не подарок. Это — подлость!
— Вот как? Почему?
— Наташа объяснила мне, зачем ты сделал эту ко-робоч-ку… — издевательским тоном произнесла, как выругалась.
— И что же она тебе объяснила? — Александр Павлович даже улыбнулся, будто бы веселила его ситуация, будто бы шутили они с Валерией. Ну не сказать, как остроумно!..
— Чушь! Чушь объяснила! Зачем ты обманул Наташу? Ребенка пожалел?
— Я ее не обманывал.
— Ах, не обманывал… — Валерия подцепила ногтем крышку «портсигара». — Ну-ка, объясни, что здесь на меня так подействовало?.. Батарейка? Лампочка? Два сопливых проводка?.. Ты сделал обыкновенный фонарик. Только в серебряной оболочке — антикварное барахло. Кому ты морочил голову? Наташе? Или себе?
Александр Павлович взял «портсигар», внимательно осмотрел его, будто впервые увидел. Приподнял батарейку, заглянул под нее.
— Здесь была еще деталька… Такая маленькая… Куда ты ее дела?
— Какая деталька?.. Не было там никакой детальки.
— Нет, была, была… Ты могла ее не заметить, выронить.
Утерянная «деталька» — это удачный ход. Смутить Валерию, ошеломить, заставить усомниться в себе…
— Я ничего не роняла…
Ага, вот уже и сомнение в голосе!
— Она очень маленькая. Но в ней все дело…
— Слушай, не морочь мне голову, я не вчера родилась. Неужели ты всерьез считаешь, что можно создать прибор, который, видите ли, напрочь изменит характер? — А вот теперь уже никаких сомнений, одна издевка. Конечно! Валерия — дама ученая, без пяти минут профессор, а у Александра Павловича, кроме собственных рук, никаких научно-технических аргументов…
Поднял голову от «портсигара»:
— Я же его сделал.
— Пойми, — Валерия опять села в кресло, снизила тон, старалась говорить мягко и ласково. Александр Павлович даже подумал: как с сумасшедшим, — это невозможно. Это противоречит физике, математике, механике, логике, наконец…
— Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Классика. Помню.
— Саша, я же знаю тебя как облупленного. Ты можешь обдурить Наташку, но не меня. Ты можешь обдурить кого хочешь, это твоя профессия, наверно, ты в ней гений, но при чем здесь я?