Он ожидал огня, текущего по жилам, пробужденной силы, рвущейся на борьбу, но на языке остался вкус простой родниковой воды. Гусляр вскинул на Чистомысла глаза, прося ответа, но тот просто протянул руку:
— Идем!
И Буян поднялся, легко, как прежде. От испуга он остановился у своей лавки, не решаясь сделать следующего шага, но волхв взял его за локоть и сказал:
— Иди, не бойся! Испил ты цвет-воды в первый раз слишком много. Кабы сейчас не принял чары из рук моих, осталась бы в тебе сила мертвая — не снесла бы тебя земля-матушка. Но принял ты чару второй раз — и воскрес-исцелился. И то, что пришло к тебе с цвет-водой, так с тобой и останется!
Опираясь на руку Чистомысла, Буян вышел из избушки и со двора. Там, не удержавшись, он прислонился к бревнам тына и задышал полной грудью. Подумать только, двое суток назад в это же самое время он прощался с жизнью, а теперь все изменилось. Он жив, здоров и свободен. Жизнь прекрасна, и великие боги, что охраняли его, не отдали Смерти-Морене!
С высоты холма открывались нескончаемые дали, какие уже видел Буян в недавнем вещем сне-полете. Всюду, сколь хватало глаз, раскинулась страна лесов, владения Святобора. Волнами вздымались холмы, кое-где искрами сверкали реки и озера, а порой и светлые пятна полян, лугов и распаханных полей. Надо всем этим стоял высокий купол неба, где только-только пропадали звезды, а заря едва начала расписывать своими красками его края. Воздух был чист и прозрачен и пах свежо, как бывает лишь ранним холодным утром. Ветер стих, листья на деревьях молчали, не было слышно даже птиц — все будто ожидало чего-то чудесного от зари.
— Смотри, Буян, — легла на плечо рука Чистомысла, не порушив светлого очарования в душе гусляра. — Смотри… Что видишь там?
— Звезды гаснут, — тихо отозвался тот. — Зоря-Зорюшка занимается, лес росой умывается, новый день начинается. — И добавил неожиданно для себя, но уверенно: — Новый путь открывается…
Волхв незаметно кивнул, словно эти слова и были главными сегодня, но вопросил:
— А над самой землею, там, на юге? Что это?
Небо там, куда указывал Чистомысл, было серо-багровое, словно Зоря собрала по краям всю ночную тьму. И среди этой тьмы увидел Буян яркую мерцающую точку, что одна светила ярче всех звезд и горела красным светом, как кровь. Он ни разу не видел ее, но по сказаниям знал и сам пел о ней столько раз, что узнал с первого взгляда.
— Глазам не верю! — воскликнул он. — Неужели знамение? Красная звезда?
— Она, — ответил Чистомысл. — Имя ей звезда Полынь. Видна она только на рассвете, в то время, когда солнце касается окоема. И видит ее лишь тот, кто рожден для нее, кого она избрала. Смотри, Буян, смотри на нее — она твоя.
Свет Полынь-звезды лился гусляру в очи, а в памяти всплывало все, что слышал он о зловещих знамениях и бедах, что грядут с появлением Полыни на небе. Раньше он почитал эти легенды за небылицы и посмеивался в душе, когда пел девушкам и детям, просившим поведать что-нибудь по-страшнее. Но он никогда не думал, что Полынь изберет его.
— Объясни мне, Чистомысл, — попросил он, — что значит это?
— Твой путь начертан богами, Буян, на тебя пал их выбор. Знал я, что гусляр едет, коня у моих ворот осадит, и ждал его. Тебя ждал, Буян. Звезда эта укажет тебе дорогу. Как покинешь этот дом да заночуешь в дороге — встань пораньше, взгляни вокруг — где сияет звезда Полынь, туда и путь держи. Чуть свернешь с пути — исчезнет Полынь, напрасно будешь искать ее. Путь свой до срока завершишь, а зло все равно на мир сойдет.
— Но, Чистомысл, мне ли биться со злом? Я — гусляр, мое дело — гудение струнное да песня звонкая…
— Были, — строго оборвал волхв. — Изгнал тебя Новгород, так послужи своему языку, всему народу земли нашей. Будет тебе встреча в пути, она цель и смысл укажет, по ним и следуй. А потом — на себя надейся и на сердце свое вещее. Помни — испил ты не из простого источника: тот родник реку Смородину питает, а она свои воды во все реки несет, по всей земле течет. Родники мудрость и силу земли хранят, вода их особая, не каждому дается. Кто из родника испил — родине присягнул, кто родник обиходил — родину приукрасил, кто родник засыпал — родины да памяти лишился. И твоя душа, что родник, чиста — это родина на тебя глядит…
Голос волхва слабел, удаляясь, и уже казалось Буяну, что говорит с ним сама звезда Полынь.
Два дня спустя, отдохнув и выслушав последние напутствия, гусляр покинул одинокий дом и направил бег коня на юго-восток, в самые дебри Мещерского заповедного бора.
ГЛАВА 3
Едва год просидел Рюрик один после смерти Синеуса и Трувора на столе Новгородском, а на третий год в страну под его началом и по его призыву хльтнули варяги, Рюрик едва успевал раздавать им должности посадников или князей там, где природных князей не было. Посаженные варяги поначалу вели себя со славянами тихо, но потом почуяли власть и силу, и вскоре то один, то другой шел войной на соседний город и порой завоевывал его. Редко какой славянский князь, подвергавшийся нападению, мог защититься от врагов — разве что город был слишком мал и беден для ва-ряжьих ненасытных глаз, или стоял на отшибе, отгородившись лесами и болотами, или же князь попадался воинственный и давал отпор варягам.
А на славянских землях и без варягов росли города — крупные поселения скоро обрастали посадами, возводили крепость-детинец, и на земле появлялся новый город. Там, где власть Рюрика не признавалась, местные воеводы дружинников сами становились князьями.
Воевода и волхв Резанец на берегу Оки основал маленькую крепостцу. Именно он первым задумался об объединении славян-вятичей под властью одного князя, а не многих старейшин. Всю жизнь положил он на достижение этой своей мечты и ее же завещал сыну воплощать с молодых ногтей. Сын продолжил дело отца вместе с братьями, а при его уже сыне, Улебе, внуке воеводы Резанца, крепость стали именовать Резанью, а ее воеводу — князем.
Улеб унаследовал от отца и деда небывалое честолюбие и жажду возвыситься. В те поры варяги много пошаливали вокруг, грабя и зоря вятичей. Изверги родов и жители разоренных деревень стекались под сильную руку князя Улеба, ставили дома в крепости и вокруг, иные, потеряв все, шли на самый княжеский двор — в дружину или же в услужение. Когда же варяги стали брать верх в городах, становясь князьями, из тех городов порой тоже убегал люд, и многие шли в Резань или в другой такой же город, где правил свой князь, не чужеземец. Князь Улеб принимал всех, и город его рос неч по дням, а по часам.
Прибыв в Муром, ставленник Рюрика Свибрагер сразу узрел на берегу Оки небольшой городок Резань. Наведавшись пару раз вроде как в гости к новым соседям, он по весне пошел войной на резанского князя, осердившись будто бы на то, что в Резань бежали от него кузнецы-оружейники и рудознатцы. С ним была его проверенная во многих сражениях дружина, но и резанцы оказались не лыком шиты. Два сына Улебова, старший Властимир и младший, совсем еще тогда юный Радомир, были хорошими воинами и отменными воеводами. Много пролили крови, а ни одна сторона не могла взять верх.
Упрямству Свибрагера могли бы позавидовать горы — тяжелая война длилась почти два года. В одной из схваток от руки Свибрагера пал князь Улеб. Став в двадцать пять лет князем, Властимир поклялся отомстить за смерть отца, и вскоре срубил он в сече голову неуемному варягу и торжественно привез ее в город, держа за заплетенную в косицу бороду.
Вскоре в Резань приехал из Мурома новый конунг, Тор-болд, с единственной целью — получить обратно голову убитого, дабы похоронить вождя по обычаю варягов. Прибыл он с малой свитой, Властимир поверил добрым намерениям врага и допустил нового конунга в город.
Когда тот во дворе снял рогатый шлем, под ним обнаружилось синеглазое безусое лицо, обрамленное белыми кудрями. Торболд оказался племянником Свибрагера и не был, кажется, настроен дальше воевать с резанцами, напрасно теряя в диких лесах и болотах людей. Следуя обычаю, пригласил Властимир гостя в горницу, и мать его вынесла варягу с поклоном чару зелена вина. Но еще не успел князь с гостем серьезно поговорить, как в горницу неожиданно заглянула сестра Властимира, Красава. Спросив у брата какой-то пустяк, она бросила быстрый взор из-под узкой изогнутой брови на сидящего на лавке варяга, притворно смутилась, пряча улыбку, и выскочила вон, как резвая коза. Властимир заметил розовый румянец, заливший щеки варяга, и понял, что воевать тот не будет.
Той же осенью сыграли свадьбу, и вот уже третий год Красава была женой муромского конунга Торболда и матерью его сына, а резанский князь Властимир гостил у сестры и зятя.
Приехал он в самом конце березозола, когда просохли болота, а селяне завершали пахоту. Ожидавший его три года Торболд не знал чем и потешить гостя, но вскоре ему принесли весть о табуне тарпанов, диких лошадей, прикочевавших с юга и травивших озими. Весной и летом зверя не бьют, дают подрасти молодым, но в этом табуне были сплошь жеребцы и стригуны — матки с малышами паслись отдельно. Варяги любили мясо лошадей, порой ловили и приручали тарпанов, а потому, отправив вперед загонщиков, чтобы выследили табун, Торболд с Властимиром по ночной поре отправились на ловитву.
Травленые поля находились всего в пяти-шести верстах от города. Дружина резанского князя, смешавшись с отрядом Торболдовых всадников, ходко шла волчьей грудью — такой мелкой рысцой приученные лошади могут идти весь день, не особо утомляясь.
Тишина и покой окружали поле, к которому их привели загонщики. Легкий туман закрывал добрую половину его, так что растянувшимся в цепи охотникам и ловцам был виден только край леса и часть поля. Его дальний край пропадал, как и все звуки, в тяжелом волглом воздухе. Тонкому душой человеку в таком тумане чудятся русалки, что на рассвете подбираются к людям.
Послышался крик совы — на рассвете совы уже не кричат, но и так по еле заметной дрожи земли и воздуха опытное ухо различило: идут тарпаны. Всадники замерли. Стоявший в лучшем месте — на опушке, куда должны были выйти лошади, — Властимир твердо решил не бить коня, а заловить, коли удастся, хотя бы одного. Любимый конь его, Облак, что был под ним, стал стареть, и пора было искать ему замену и отпустить в табун к кобылам.
Ему показалось, что впереди сквозь туман мелькают легкие тени, будто водяницы подкрадываются по росе. Но вот чуть развиднелось, тени приблизились, и стало видно, что это — лошади. Числом поболее десятка, все жеребцы и холостые матки, есть несколько стригунов. Они шли не спеша, наслаждаясь утренней прохладой — дни начала травня стояли жаркие, как летом. Впереди, подняв маленькие ушки на тяжелой, как из камня высеченной, голове, выступал косячный вожак — уже немолодой, матерый, с сединой на морде. Туман и прохлада прибивали запах притаившихся людей — а славяне могут затаиваться так, что не всякий зверь учует, — но вожак все равно медлил, не доверяя туману. Табун позади него топтался на месте, прядая ушами и не сводя глаз с вожака, готовый, как единое тело, броситься бежать при первой опасности. Но седомордый все не подавал сигнала тревоги, и осмелевшие лошади стали подходить.
Табун вышел на самую границу поля, и у Властимира захватило дух — впереди, след в след вожаку, шел крапчатый жеребец. По светлой шкуре, как сотня глаз, рассыпались крапины, белая грива свисала на сторону. Он был еще молод, двух-трех лет, не более, — самое время приучать к седлу, — и Властимир понял, что именно его он и словит взамен стареющему Облаку. Осторожно, боясь раньше загонщиков спугнуть коней, он потянулся к аркану.
В тумане вой волка — сигнал начала — был почти не слышен, но кони, вспугнутые новым звуком, рванулись прочь и поздно поняли, что чутье и опыт вожака подвели их. С двух сторон табун встретили стрелы и арканы, и вот уже несколько лошадей забилось на земле с проткнутыми шеями, орошая кровью траву, а двое стригунов метались и брыкались, стараясь вырваться из крепких объятий веревок-змей. Вот еще один аркан обвился вокруг ног жеребенка, и тот упал наземь, еще не поняв, что случилось и почему ноги не двигаются.
Несколько жеребцов — среди них вожак — уходили, рассыпавшись цепью. Заложив уши и страшно выкатив глаза, они шли напролом через цепь загона. Двух достали на излете стрелы, но большая часть табуна вырвалась. Последним мчался крапчатый жеребец, почти по пятам преследуемый Властимиром.
Никто из дружины своей и варяжской не скакал вдогон князю — он успел крикнуть на скаку, что сам возьмет коня. Воля гостя — закон. Торболд позже отправит подмогу по следам, если князь задержится слишком долго.
Крапчатый летел так, словно все понимал лучше человека, но держался по странной прихоти судьбы достаточно близко, чтобы Властимир не выпускал аркана из рук. Еще чуть ближе—и взлетит веревка, прекращая вольную жизнь красавца тарпана. Однако жеребец бежал к лесу, а там аркан бесполезен. Скоро оторвался, затих позади шум охоты. Только лесной шум да топот копыт двух лошадей нарушали тишь. Крапчатый жеребец не замедлял, но и не прибавлял ходу, словно на его спине сидел невидимый всадник. А Облаком словно овладела чья-то сила — не нуждаясь в поводе и кнуте, он птицей стлался над землей, стараясь не отстать от тарпана. Будто новая сила появилась в нем.
Лес, вначале редкий, начал вдруг густеть и темнеть. Замелькали толстые стволы дубов и вязов, елей и сосен. Ветви смыкались над головой шатром, а жеребец все бежал вперед.
Вдруг он прибавил хода, словно берег все силы для этого рывка. Властимир не успел опомниться, как между ними легло саженей сорок против начальных десяти. Показавшийся белым пятнышком, жеребец взвился на дыбы, и до князя донеслось победное ржание. Огласив своим кличем чащу, жеребец исчез в лесу.
Властимир натянул повод, останавливаясь и пробуждаясь от скачки. Чары спали — ему больше не был нужен красавец тарпан. Жеребец был только приманкой, чтобы заманить его по велению лешего, а то и самого Святобора в эту глушь.
Торопясь, Властимир развернул коня и поехал назад по своим следам.
По его расчетам, он ускакал всего на три-четыре версты, но след все вел и вел, забирая в такую чащобу, что становилось страшно. За что мог гневаться на него Святобор? За то ли, что, сам того не ведая, погнал Властимир его личного коня? Если так, то ему отсюда вовек не выбраться.
Лес вокруг становился все гуще и темнее. Толстые стволы вековых дубов и елей смыкались стенами. Под копытами коня хрустел валежник и прошлогодняя листва, сквозь нее кое-где пробивались лесные травы и бледный, слабый подрост. Сухие сучья торчали в стороны. С них свешивались бороды мха, паутины и лишайника. Кучками торчали на стволах трутовики. Облак переступал через коряги, толстые валежины. Он вскидывал голову, скалился, пуча глаза, — его взору открывалось в лесной чаще то, что пока было скрыто от глаз человека.
Вдруг впереди развиднелось. Властимир пришпорил жеребца, радуясь если не концу пути, то хотя бы поляне — под сводами вечного леса, где не видно неба, он чувствовал себя неуютно. Начинали мерещиться чьи-то глаза, таинственные голоса и лики — то ли лешие стекаются, то ли проклятые матерями дети завидели живого человека и тянутся к нему, надеясь, что освободит он их и вернет домой, а то и русалки, что спросонок плохо видят и в такой тьме могут забрести в поисках человечинки далеко от воды.
Свет приближался, и Властимир приободрился, посылая Облака вперед. Тот и сам прибавил шагу и скоро вынес хозяина на круглую поляну, небольшую, всего около десятка саженей в поперечнике. В низине, в центре, обнаружилось маленькое озерко стоячей воды, со всех сторон окруженное короткой щеткой молодых камышей, пробивающихся сквозь войлок прошлогодних. Мягкая трава на поляне была осыпана звездами росы. А под сводами вековых деревьев, окружавших поляну плотным кольцом, царил полумрак — свет дня еще не добрался сюда. Ни единый звук не долетал из чащи, лес словно вымер — только какой-то неугомонный комар зудел у самого уха князя.
Не дожидаясь знака хозяина, Облак сам шагнул к воде, протягивая морду через щетку камышей. Властимир натянул повод, останавливая коня, и в эту самую минуту совсем рядом послышался шорох.
Облак остановился, вскинул голову, тревожно прядая ушами. С другой стороны поляны кусты раздвинулись, и навстречу князю вышла юная девушка, не старше четырнадцати лет. Светлые волосы ее были распущены и густой волной падали на плечи, окутывая стройную фигуру невесомым облаком. Кроме длинной полупрозрачной рубахи до колен, на ней ничего не было. Девушка была бледна и как-то странно светилась изнутри — кожа ее казалась зеленоватой. На узком маленьком личике сияли огромные ярко-зеленые глаза и пухлые губы. Она вышла сторожкой плавной походкой, боясь чего-то, и сначала чуть было не бросилась прочь, увидев на поляне человека. Властимир спешно двинул коня к ней и сказал как можно мягче:
— Не бойся меня, девица. Скажи-ка лучше… Он осекся, увидев, как сверкнули при звуках его голоса глаза незнакомки. Она пошла прямо на него, не отводя от его лица пристального взгляда. Глаза ее были бездонны и пусты, от этого взгляда Властимиру стало жутко, и он натянул повод, разворачивая Облака.
Русалка мгновенно оказалась совсем рядом и положила свою маленькую ладошку на плечо задрожавшего коня.
— Что, заблудился, князь резанский? — пропела она чуть хриплым, завораживающим голосом.
Властимир не ответил — он вспомнил, что опасно заговаривать с русалками. Но водяная дева уже и так все поняла и радостно захлопала в ладоши и запела, пританцовывая:
— Заблудился князь резанский! Заблудился князь резанский!
На ее голос откуда ни возьмись появились другие девы — в один миг поляна наполнилась ими. Они сбегались отовсюду, раздвигали камыши, выскакивали из лесной чащи, две спрыгнули с веток березы. Все они были одинаковы, князь скоро потерял среди них первую.
Русалки заполнили всю поляну, окружив Облака и хватая его за хвост и щекоча бабки, так что конь только вздрагивал и фыркал, чуя нечеловеческую природу проказниц. Некоторые девы, взявшись за руки, уже начинали водить хоровод, другие прыгали вокруг и смеялись, кто-то качался на ветвях березы, нарочно показывая тонкие стройные ножки, каких не сыщешь у смертных. Их смех звенел серебряными колокольчиками, и они повторяли на разные голоса, вместе и поодиночке: