Огонь проникал даже в подвалы. Кое-где в этих подвалах от многодневных пожаров развивалась такая высокая температура, что впоследствии на каменных сводах остались висеть большие застывшие капли расплавленного кирпича.
А как только начинался обстрел, с пеленой дыма смешивались облака сухой горячей пыли, поднятой взрывами и пропитанной едким запахом пороховой гари. Пыль и дым сушили горло и рот, проникали глубоко в лёгкие, вызывая мучительный, судорожный кашель и нестерпимую жажду.
Стояли жаркие летние дни, и с каждым днём становился все более нестерпимым запах разложения. По ночам защитники крепости выползали из укрытий, чтобы убрать трупы. Но убитых было столько, что их не успевали даже слегка присыпать землёй, а на следующий день солнце продолжало свою разрушительную работу, и лишь изредка, когда поднимался ветер, эта страшная атмосфера немного разреживалась, и люди с жадностью глотали струи свежего воздуха.
Но были и другие, ещё более тяжёлые лишения.
Не хватало пищи. Почти все продовольственные склады были разрушены или сгорели в первые часы войны. Но прошло некоторое время, прежде чем эта потеря дала себя знать. Сначала, в предельном нервном напряжении боев, людям и не хотелось есть. Только на второй день начались поиски пищи. Кое-что удалось добыть из разрушенных складов, небольшой запас продуктов оказался в полковых столовых. Но всего этого было слишком мало, и с каждым днём голод становился мучительнее. Иногда, обыскивая убитых вражеских солдат, бойцы находили в их ранцах запас галет, несколько кусков сахару или плитку шоколада, но эти находки отдавали прежде всего раненым, детям и женщинам, укрывавшимся в подвалах. В маленькой кладовой около кухни 44-го полка оказалась бочка сливочного масла, которого хватило на два дня. Бойцы 84-го полка на третий день нашли в развалинах столовой полмешка сырого гороха, и его по приказанию Фомина разделили на всех, бережно отсчитывая по горошине. Потом начали есть мясо убитых лошадей, но жара вскоре лишила защитников крепости и этой пищи. Люди превращались в ходячие скелеты, руки и ноги – в кости, обтянутые кожей, но руки эти продолжали крепко сжимать оружие, и голод был не в силах задушить волю к борьбе.
Не было медикаментов, не было перевязочных средств. Уже в первый день было так много крови и ран, что весь наличный запас индивидуальных пакетов и бинтов израсходовали. Женщины разорвали на бинты своё бельё, то же самое сделали с оставшимися в казармах простынями и наволочками. Но и этого не хватало. Люди наспех перетягивали свои раны чем попало или вообще не перевязывали их и продолжали сражаться.
Менять повязки было нечем, и тяжелораненые умирали от заражения крови. Другие оставались в строю, несмотря на потерю крови и мучительную боль.
Но самой жестокой мукой для раненых и для здоровых бойцов была постоянная, сводящая с ума жажда. Как это ни странно, но в крепости, стоящей на островах и окружённой кругом рукавами рек и канавами с водой, не было воды.
Водопровод вышел из строя в первые же минуты немецкого обстрела. Колодцев внутри крепости не было, не оказалось и запасов воды. В первый день удавалось набирать воду из Буга и Мухавца, но, как только противник вышел к берегу, он установил в прибрежных кустах пулемёты, обстреливая все подступы к реке. Теперь все такие вылазки за драгоценной водой большей частью кончались гибелью смельчаков, и жажда стала самой страшной и неразрешимой проблемой.
От своих агентов и от пленных противник знал об отсутствии воды в крепости, и его пулемётчики зорко стерегли все подходы к рекам и обводным каналам. Здесь каждый метр земли находился под многослойным огнём, и десятки наших бойцов заплатили жизнью за попытку зачерпнуть хотя бы котелок воды. Даже ночью подползти к реке было очень опасно – по всей линии берега непрерывно взлетали немецкие осветительные ракеты, ярко озарявшие все вокруг, и пулемёты врага, как чуткие сторожевые псы, наперебой заливались трескучими злыми очередями, отзываясь на малейший шорох, на малейшее движение в прибрежных травах.
И всё же ночами бойцы порой доставали воду. Стиснув зубами металлическую дужку котелка, плотно прижимаясь к земле и поминутно замирая на месте при взлёте очередной ракеты, пластун осторожно подползал к реке. Оттолкнув в сторону трупы гитлеровцев, густо плавающие у самого берега, он, стараясь не плеснуть, зачерпывал котелком воду и так же медленно и бесшумно совершал свой обратный путь. И, когда он, бережно неся в обеих руках этот котелок, проходил по отсекам казарм, люди старались не смотреть на добытую им воду – они не претендовали ни на каплю её. Они знали, что прежде всего воду надо залить для охлаждения в кожухи станковых пулемётов «максим», которые без этого могут перегреться и выйти из строя. Вся же остальная вода поступала в подвалы – для детей, раненых и женщин, и эту драгоценную влагу, мутную и розоватую от крови, с величайшей тщательностью делили между ними, отмеряя каждому один скупой глоток в крышечку от немецкой фляги.
Тем, кто оставался в строю, воды не полагалось, и лишь тогда, когда они кидались в контратаку, преодолевая вброд Мухавец под огнём немецких пулемётов, кое-кто на бегу успевал сделать один-два глотка. А в остальное время жажда терзала их, а жара, дым и пыль удесятеряли эти мучения. Спазмой стягивало пересохшее горло, рот казался сделанным из сухой пыльной кожи; распухал, становился нестерпимо шершавым и колючим язык, на котором не было ни капли слюны. Жаркий воздух словно огнём жёг лёгкие при каждом вдохе. И если обессиленный, изнурённый жаждой и бессонницей боец на несколько минут забывался в короткой дремоте, кошмары преследовали его – ему снилась вода: реки, озера, целые океаны свежей, прохладной, целительной воды, и люди, проснувшись от выстрелов или от толчка более бдительного соседа, готовы были взвыть от бешенства, поняв, что все виденное было только сном. И случалось, что человеческие силы не выдерживали этой муки и люди от жажды сходили с ума.
В подвалах штыками и ножами пытались рыть ямы. Земля осыпалась, ямки оказывались неглубокими, и воды в них почти не было. На участке 84-го полка в таком колодце за день собиралось меньше котелка воды, которой не хватало даже для тяжелораненых. Более глубокий колодец выкопали бойцы в районе Восточного форта, но оказалось, что в этом месте когда-то располагалась конюшня и проходил сток нечистот – вода в колодце была зловонной, и люди не могли её пить.
Чтобы облегчить мучения, бойцы брали в рот сырой песок, пили даже кровь из собственных ран, но все это, казалось, только обостряло страдания. Как о небывалом чуде они мечтали о дожде, но день за днём небо оставалось безоблачным и горячее летнее солнце по-прежнему беспощадно жгло землю. Неистовая, доводящая до помешательства жажда становилась все более нестерпимой.
Но при всей непомерной тяжести этих лишений защитникам крепости было ещё тяжелее видеть страдания женщин и детей. Командиры, семьи которых находились здесь, в крепостных подвалах, в бессильном отчаянии наблюдали, как смерть от голода и жажды с каждым днём все ближе подкрадывается к их детям, жёнам и матерям. С нежностью и болью бойцы смотрели на обессиленных, исхудалых ребятишек, готовые пожертвовать всем, лишь бы хоть немного облегчить их участь. Воду, пищу, которую удавалось добыть, прежде всего несли детям, и даже тяжелораненые отказывались от своей скудной доли в пользу малышей.
Несколько раз женщинам предлагали взять детей и идти сдаваться в плен. Но они наотрез отказывались, пока ещё можно было хоть чем-нибудь поддерживать силы ребят. Мысль о фашистском плене была им так же ненавистна, как и мужчинам.
Они перевязывали раны бойцам, взяли на себя заботу о тяжелораненых и ухаживали за ними так же нежно, как за своими детьми. Некоторые женщины и девушки-подростки бесстрашно шли под огонь, поднося обороняющимся боеприпасы. А были и такие, которые, взяв в руки оружие, становились в ряды защитников крепости, сражались плечом к плечу со своими мужьями, отцами и братьями.
Женщин с винтовками, с пистолетами, с гранатами в руках можно было встретить на разных участках обороны крепости. И хотя имена этих героинь остались по большей части неизвестными, мы знаем, что многие боевые подруги командиров дрались рядом с мужьями, и становится понятным, почему гитлеровцы, штурмовавшие цитадель, распространяли слухи о том, что в обороне крепости участвует якобы советский «женский батальон».
В непрерывных, ожесточённых боях, в огне непрекращающегося обстрела и яростных бомбёжек бесконечно длинной чередой проходили дни, похожие друг на друга. Каждое утро, когда со стороны города над крепостью, окутанной пеленой дыма и пыли, вставало солнце, оживали надежды людей на то, что этот день будет последним днём их испытаний и что, может быть, именно сегодня они, наконец, услышат на востоке долгожданный гул советских орудий. И каждый вечер, когда солнце садилось за оголённые пулями и осколками снарядов деревья Западного острова, вместе со светом дня угасали и эти надежды.
Но с первых дней защитники крепости решили не ограничиваться ожиданием помощи и не только отбивать атаки врага, но и попытаться самим прорвать кольцо осаждающих войск. За городом далеко на восток простирались обширные леса и непроходимые болота, тянувшиеся через всю Белоруссию, а в нескольких десятках километров к северо-востоку от крепости начиналась дремучая Беловежская Пуща. Если бы удалось прорваться в эти леса, там можно было бы успешно продолжать борьбу, стать партизанами и с боями постепенно продвигаться к фронту.
Начиная с 25 июня почти на всех участках обороны крепости каждую ночь делались попытки прорыва. Но вражеское кольцо было плотным, гитлеровцы держались настороже. Лишь отдельным небольшим группам бойцов удавалось выйти из осаждённой крепости, и в большинстве своём ночные атаки захлёбывались под огнём пулемётов, и уцелевшие участники этих прорывов после жаркого и безрезультатного боя вынуждены были отступать назад, к казармам, каждый раз недосчитываясь многих своих товарищей.
Наиболее организованные и упорные попытки прорыва предпринимались на участках 84-го и 44-го полков под командованием Зубачева и Фомина. Прорываться решили на северо-восток и на север, и поэтому уже с 24 июня основная масса бойцов, сражавшихся на Центральном острове, сосредоточилась в северном полукольце казарм на берегу Мухавца. В южном и западном секторах, а также в клубе и в ограде бывшего польского штаба были оставлены лишь группы прикрытия.
В самую тёмную, предрассветную часть ночи два больших отряда, разделённых между собой трехарочными воротами, готовились к броску вдоль всей линии северных казарм. Одной из этих групп прорыва командовал полковой комиссар Фомин. В то же время часть бойцов под командованием Зубачева занимала позиции у окон второго этажа, готовясь огнём поддержать атаку товарищей.
Отражаясь в спокойном ночном зеркале Мухавца, на противоположном берегу то и дело взлетали цепочки ракет, и в их колеблющемся свете за рекой виднелась чёрная стена земляного вала, занятого немцами. Время от времени оттуда, из-за вала, протягивались в сторону Центрального острова светящиеся пунктиры трассирующих пуль и доносились короткие очереди пулемётов, иногда в ночном небе слышался свистящий шелест пролетающих над казармами снарядов, и во дворе громыхали взрывы. Стоя в простенках между окнами, выходящими на Мухавец, собравшись группами у ворот, бойцы чутко вслушивались и всматривались в очертания противоположного берега, напряжённо ожидая приказа. И когда, наконец, по всей линии атаки со скоростью электрической искры проносилась команда: «Вперёд!» – люди разом бросались на мост, выскакивали из окон на берег и, поднимая над головой оружие, стремительно шли по вязкому, илистому дну Мухавца – без выстрелов, без криков.
Но им удавалось выиграть всего несколько секунд. При свете ракет противник почти тотчас же обнаруживал атакующих. Огоньки автоматных и пулемётных очередей сверкали по всему гребню вала. Мухавец закипал под пулями, и на мост с двух сторон обрушивался густой огонь пулемётов. Только тогда по всей линии атаки раскатывалось злое, яростное «ура!», раздавались первые выстрелы, и бойцы Зубачева из окон казарм начинали обстреливать огневые точки на валу.
Удержать огнём этот первый натиск атакующих бойцов было невозможно. Люди тонули в тёмной воде Мухавца, падали на мосту, но мимо этих убитых и раненых, сквозь стену пулемётного огня неистово рвались вперёд другие, строча из автоматов, забрасывая гранатами огневые точки на валу. Бойцы врывались на вал, яростно работая штыками, и здесь и там огонь врага оказывался подавленным.
Но поблизости, за валом, у немцев наготове стояли подкрепления. Свежие роты автоматчиков бросались на помощь своим, и тотчас же сказывался численный и огневой перевес противника. Продвижение атакующих приостанавливалось, и командиры, видя, что дальнейшие попытки привели бы к большим и напрасным потерям, отводили остатки своих отрядов назад, за реку. Удручённые неудачей, подавленные гибелью товарищей, люди возвращались в казармы, чтобы на следующую ночь с ещё большим упорством повторить попытку прорыва. Так продолжалось несколько ночей подряд, но с каждым разом атакующих становилось все меньше. Противник подтягивал на опасное направление все новые силы, и кольцо осады уплотнялось. Но какой бы дорогой ценой ни оплачивались эти попытки, они были последней надеждой осаждённых, и в их отчаянном натиске выплёскивалось наружу все, что переполняло сердца бойцов, – неудержимая, ищущая выхода ненависть к врагу, жгучее желание сойтись с ним грудь с грудью, поразить его своей рукой.
Однако наступила ночь, когда всем стало ясно, что дальнейшие атаки приведут только к полному истреблению гарнизона и ускорят захват крепости противником. Ночью 27 июня очередная попытка прорыва была отбита немцами с особенно большими потерями для атакующих, и в казармы вернулась едва ли половина людей. И тогда Александр Филь, сопровождавший Фомина, при свете очередной немецкой ракеты увидел, что исхудалое, заросшее и закопчённое лицо комиссара мокро от слез. Комиссар, все эти дни неизменно сохранявший спокойствие и уверенность, невольно передававшиеся бойцам, сейчас плакал слезами гнева и отчаяния, в которых как бы слились воедино и сознание своего бессилия спасти людей, и острая душевная боль при мысли о погибших, и щемящее предчувствие неизбежной и мрачной судьбы тех, кто пока ещё оставался в живых.
Никто другой не заметил этих слез, и комиссар тотчас же справился с минутной слабостью: уже вскоре все услышали его обычный, ровный голос, отдающий распоряжения. В конце концов даже тогда, когда все надежды вырваться из окружения были потеряны и почти не оставалось веры в то, что на помощь подоспеют свои, борьба всё-таки имела смысл. Цель была в том, чтобы продержаться как можно дольше, сковывая силы противника у стен крепости, и уничтожить в боях как можно больше врагов, дорогой ценой продавая свою жизнь.
С этой ночи попытки прорыва на участке 84-го и 44-го полков были прекращены.
Такое решение было продиктовано не только большими потерями осаждённых, но и нехваткой боеприпасов. В обороне можно было более расчётливо, экономно тратить патроны и гранаты, добывать которые удавалось теперь с невероятным трудом.
То, что вначале было найдено в уцелевших или полуразрушенных складах боепитания, скоро израсходовали, отражая непрерывные атаки врага. Бойцы ухитрялись пополнять запасы даже из тех складов, которые горели и где поминутно в огне рвались с громким треском запакованные в ящиках патроны. Люди бесстрашно бросались в огонь и, ежесекундно рискуя жизнью, выхватывали ящики из горящих штабелей. Но и этого не могло хватить надолго.
День за днём недостаток боеприпасов давал себя чувствовать всё сильнее. Каждая граната, каждый патрон были на счёту. Если боец падал убитым, не израсходовав своего боезапаса, его патроны и гранаты тотчас же брал другой. С первых же дней стали снимать оружие и подсумки с патронами с убитых гитлеровцев. Пробираясь ползком под огнём, бойцы обшаривали каждый труп в немецком мундире, и, как ни сильно мучили людей голод и жажда, руки первым делом тянулись не к фляжке с водой, не к пище, которую можно было иногда обнаружить в карманах убитых, – сумка с патронами, автомат и гранаты на длинных деревянных ручках были самыми желанными находками.
Постепенно становились ненужными и бесполезными пулемёты и автоматы советских марок, винтовки, наганы и пистолеты ТТ – патронов к ним не было. Большинство бойцов сражались с врагом его же собственным оружием – немецкими автоматами, подобранными на поле боя или захваченными во время контратак. А пополнять боезапас защитникам крепости приходилось необыкновенным способом, который, вероятно, не применялся никогда больше за всю Великую Отечественную войну.
Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь из окон казарм, делая вид, что сопротивление их сломлено и они отступили на этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенки между окнами, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их снаружи.
Непрерывно обстреливая окна, осторожно и недоверчиво солдаты противника приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали толстые, метровые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гулкие взрывы грохотали в комнатах, осколки, разлетаясь, порой убивали или ранили притаившихся в засаде бойцов, но готовые к этому люди ничем не выдавали своего присутствия, и противник убеждался, что гарнизон покинул свои позиции. Автоматчики с торжествующими криками толпой врывались внутрь сквозь окна и двери, и на них тотчас же кидались бойцы, врукопашную уничтожали врагов и завладевали их оружием и боеприпасами.