На террасе у Почуваева наступало лихое время, поднабрались изрядно. Наташка Дрын лезла к Пачкуну. Приманка, раскрасневшаяся от выпитого, елозила по коленям Дурасникова. Зампред набычился, мял девку без слов, скорее всего причиняя боль. Шурф утратил красноречие и мастерски матерился. Васька Помреж скакал вокруг стола, щелкая лошадиной челюстью, поцеловывая меж перебежками, то Светку, то Наташку, то единственно непьяную Акулетту, почтительно обходя Фердуеву. В беспорядочном кружении Васька успевал прихватить гитару, просыпать на очумелые головы пару аккордов, вплетая в куплеты, слова непонятные, нечленораздельные, напоминающие бред.
Насосалась Светочка, дура строеросовая! Фердуева оглядывала Приманку, как рыболов жирнющего червя. Складывалось неплохо, похоже все залили под завязку, только Акулетта еще не поплыла, так красотке на все плевать, погружена в себя, постороннего не замечает.
И тут Васька кинул банный клич. Сорвались, будто обезумевшие. Почуваев попытался удержать гостей, куда там! Пронеслись по тропинке вихрем, разделись без стеснения, бабы на глазах мужиков, и только Фердуева царским движением сбросила шубу к ногам и осталась в купальнике. Голые тела замельтешили перед глазами. Фердуева пила чай, ни разу не сунулась в парную - может пощадить плод? - Из комнаты с бассейном доносились всплески, фырчание, ор.
Почуваев крутился возле Фердуевой, когда обезумевший от жара Дурасников вывалился из парной, бугай в фетровом колпаке на толстомясой башке. Раздетый Дурасников оказался вдвое жирнее, чем в одеждах: бабья грудь со сморщенными сосками, многоскладчатый живот, хозяйство мужское Дурасников прикрывал фанерным кругляком, а оборачиваясь в простыню, обнажил, и Фердуева хмыкнула презрительно: жалкий прибор, право слово. Зампред величаво рухнул на скамью напротив Нины Пантелеевны, принялся жадно лакать чай, чавкая во всю ивановскую. Тут же явился Пачкун, стал ухаживать за кормильцем. Дурасников потребовал Приманку. Наташка Дрын вмиг приволокла, похоже, отрезвевшую Светку, усадила рядом с зампредом. Дурасников пьяный и вовсе оказался дураком, оглядывал всех свысока, бил себя в грудь, брызгая слюной, выкрикивал:
- Кто я? Государственный человек. Опора порядка... разума... справедливости...
Дон Агильяр утирал ряшку зампреду: господи, от какого дерьма зависишь! Скотина - одно слово, а тоже сумел подпереть себя опорами, возвел крепостные валы, сумел втереться в доверие. Такие же, мордорылые, меж собой толкуют: наш человек! Надо ж! Ни мозгов, ни упорства, ни вида человеческого, может потому и наш? Смехотворный тип, вот и устраивает, выгодный фон, не подсидит, не взбрыкнет, предан, как раз понимая никчемность свою в любом серьезном деле.
Народ повалил из парной, отнырявшись в хлад бассейновых вод. Гомонили, распивали чаи, всклокоченные, перевозбужденные, не похожие на себя.
Бабы прикрылись, лишь Акулетта устроилась в торце стола, выставив на всеобщее обозрение тугую грудь. Бесстыдством в их кругах не удивишь, но Фердуеву другое бесило: расселась, сытая, гладкая, во все сезоны навороченная в привозное, тварь, а Нинка в свои двадцать с хвостиком металась по зоне и думать не думала, что так люди живут, слыхала всякое, но не верила, чтоб без вони, без мордобоя, без подстилания под разных мужиков, чаще потливых, с несвежими запахами изо рта, добро, если сивушными, а то и гнилью сшибающими за версту.
Почуваев распахнул дверь, всех ожгло морозным воздухом. Снова поскакали в парную.
- А вы чего? - отставник вздохнул с облегчением, когда комната опустела. - Не уважаете?
Фердуева знала, чем улестить хозяина.
- Варенье, Михал Мифодич, отменное, ягодины каждая, будто ручной работы.
- Так и есть, жена косточки шпилькой выковыривает, абрикосины одна к одной отбирает. Абрикос фрукт особенный. На прошлом дежурстве вычитал, что в азиатских горах есть затерянная долина, и живут там люди, единственно питаясь абрикосами, натуральными, вялеными и еще по разному приготовленными, но только абрикосами, подчеркну... так в этой долине мужики по сто лет мальчиками считаются, бабы по девяносто - девочками. Сто пятьдесят не возраст, и воздух там разреженный. Выходит, чем меньше дышишь и, само собой, меньше жрешь, тем более век твой продляется. Все бы ничего, да при мизерном харче и в изоляции, и деньги навроде лишние, никак такого поворота взять в толк не могу. Нас ведь как вымуштровали? Чтоб там газеты не трещали, что масляноглазые проповедники в телерамке не талдычили, а денежки основа основ, почище воздуха пригождаются. Выходит, правители наши в заботах о державных чадах решили держать нас в условиях денежного разряжения - нехватки всегда и на все - для нашего же блага, для продления века индивидам. Затейливая история вытанцовывается. Бедуем для блага! Еще намекают башковитые говоруны, вот, мол, иезуиты мастеровитые были на издевку. Куда им, подрясникам, тягаться с нонешним веком? Дак я отвлекся, занесло на обочину разговора. Абрикос растение таинственное, возьмите к примеру...
Фердуева перестала слушать, отвернулась, Почуваев обиженно умолк. Через полчаса парящиеся, изошедшие десятыми потами, оголодали, жор напал внезапно и рьяно, решили махнуть на террасу, довершить пир.
День перевалил за вторую половину, солнце, будто выцвело, вяло с усталостью кропило землю укороченными лучами.
Помреж и Фердуева толковали под голыми стволами с ветвями, присыпанными снегом. Хозяйка подставила лоб угасающему солнцу, волосы ее, неправдоподобно смоляные, подчеркивали белизну резко очерченного, будто резцом вырубленного лица. Васька делился своими страхами, намекал, будто кольцо сжимается, тревоги накатывали волнами пенными, с крутыми гребнями. Фердуева ценила Помрежа. Васька ей подходил в советники сразу установившейся бесполостью их отношений, размеренностью суждений, а также склонностью к вышучиванию окружения. При видимой сумеречности натуры, скрытно от любопытствующих, Фердуева любила зубоскалить о приближенных, до сих пор изумляясь, как ей, девочке из глубинки, удалось подмять столичных ушляков и ушлянок; в ее сторожевой гвардии народ водился клыкастый, погонявший в вагонах-ресторанах подавальщиками, заведовавший парковыми биллиардными, швейцаривший в дверях ресторанов высших категорий, державший нутриевые фермы, подстригавший пуделей в обеспеченных домах, промышлявший клюкву с риском гадючьего укуса или отморожения придатков... сторожили люди всякие, но чаще интересные, только копни и насыпят из пережитого, не поверишь...
Васька стращал, Фердуева не сильно кручинилась, разучилась бояться, надломилась еще до двадцати - открытый перелом души - так и не срослось, хоть годов утекло вдоволь.
По части сгущения красок и подмечанию мелочей Васька не знал равных, нагнетал равномерно, методично, время от времени, посматривая в лицо хозяйки, лишенное выражения, высвеченное ленивыми лучами. Не открывая глаз, Фердуева прервала:
- Вась, ты нервный стал, опасаешься?
Помреж перегнулся, зажал комок снега, растер щеки, высушил мокрую красноту клетчатым платком.
- Опасаюсь. Чужие бабки, как свет в ночи для мошкары. Летят стаями, добро б если мелочь, а если крупняк огуляет по темени...
Фердуева сменила позу, попыталась подставить солнцу шею и подбородок, ласковое тепло отвращало от недоброго.
- Вась, ты в судьбу веришь?
Помреж слепил пару снежков, метко припечатал тонкий ствол метрах в десяти по направлению к баньке.
- Судьбу организовывать надо, сама судьба в путное не вылепится, если рук не приложить.
- Умник! - Фердуева сверкнула зубами. - У нас все и организованно, не боись, я же не дура без кольчужки уязвимые места под нож выставлять.
- Кольчужки рвутся, - возразил Помреж, - да и ножи разные водятся, иной похлеще пики, а то и копья.
- Вась, не гунди. Боятся надо закона, а с беззаконием договоримся.
Помреж поддержал:
- Закон, он, конечно, страшен, если неподкупен.
- Ха-а! А где ж ты таковский видел? Законники, мне думается, для того и сплетают свои параграфы, чтоб драть с люда семь шкур с одной спины. Человек рождается с верой в закон, от Бога, как рождается с ресницами и ноздрями, а поживет и смекает: пустышка - закон, каждый вертит его, как хочет, а у нас-то вертуны особенно исправные. Умер закон у нас, растворился в бескрайности родины чудесной. Но... на рожон лезть глупо, скажем сигать под двести шестнадцатую прим. Содержание притонов или предоставление помещений для тех же целей. - Фердуева подняла воротник, пощекотала уши длинным ворсом. - Наказывается лишением свободы на срок от пяти до десяти с конфискацией.
- Или без! - поддержал Помреж.
- Или без, - согласилась Фердуева и уже серьезно добавила, - от двести шестнадцатой и прочих нас страхует дядя Филипп, тут порядок, а северяне наглеть не станут, Чорк не допустит их усиления, пошипят мелочно, а мелочей, Вась, я не боюсь, уколы да щипки даже бодрят, вроде кровопускания, оживляется организм.
Помреж натянул толстые, дутые перчатки - дар Лильки Нос после недавнего кутежа, хозяйка скользнула взглядом по перчаткам, пригодным разве что для горных склонов альпийских курортов, в глазах ее метнулись смешинки.
- Светка, тварь, долг не возвращает, - неожиданно сказала Фердуева.
- Много?
- Пустяки, Вась, не в бабках дело, в ослушании. Возомнила, сучонка, раз мужики крякают в ее объятиях, то и Фердуева потерпит, а я терпеть страсть не уважаю, не приучена, натерпелась на сто лет вперед.
Помреж смолчал, не завидовал сейчас Приманке. Влипла курица по самый гребешок, непочтения хозяйка не прощает, и хотя Приманка непосредственно не сторожила, но входила в сферу влияния Нины Пантелеевны, а раз так и ответ ей предстояло держать на общих основаниях.
На крыльцо террасы выскочила пьяная Наташка Дрын, за ней Пачкун с растрепанными сединами. Наташка уворачивалась от объятий дона Агильяра, начмаг забегал то слева, то справа, пытаясь зажать Наташку и силой жима выдавить из девицы обиду или непокорство.
- Вот тоже дурью маются. - Помреж кивнул на драчливую пару.
- Наквасил будь-будь, - уверила Фердуева, - а жизнь без изыска, каждый день подвал, девки орут, мясо воняет, Шурф с Ремизом свои делишки крутят. Дурасников парит коршуном в исполкомовских высях, ребятки Филиппа заскакивают, будто невзначай, пожарники, сэсники, контролеры всех мастей и каждому причитается, каждому вынь да положь. Связи крепятся годами, а рушатся вмиг. Одному икряки дал, другого обделил, считай, обиженный затаился до поры, но сладости мщения не упустит. Головная боль! Крутись меж десятков, клацающих зубами, и каждому угождай. Где ж праздник, Вась? Нет его, помнишь, как в фильме у этого, что помер до срока от пособлений родимой медицины.
С ветки на ствол сиганула белка. Фердуева глянула на зверька, приложила руку к животу, теплый беличий комочек, смахнувший снег на волосы, похоже напоминал о другом комочке, дающем знать о себе дурнотным головокружением.
- Вась, хорошо детей иметь?
Помреж растерялся, он-то детей понабросал по свету, дай Бог, не усек к чему клонит хозяйка, замкнулся в молчании.
- Так хорошо или как? - не отставала Фердуева.
- Иногда хорошо, чаще или как. - Васька отвернулся.
- Может и мне попробовать?
- Дает! - еле слышно выдавил Помреж, не мог представить Фердуеву, склоненную над тазом, стирающую подгузники или всовывающую запечатанную соской бутылку в розовый рот.
- А кому империю наследовать? - не поймешь, в шутку или всерьез спросила. - Теперь, Вась, денежные люди надолго заведутся, поверь моему слову. Соскучились по возможностям, наголодались, нажрались обещаний, опять же, в загробные прелести мало кто верит, так что пасть разевать намерены в пределах отпущенного жития пошире, а раз так, Вась, империи будут множиться и крепнуть.
Помреж закоченел (хозяйке хорошо, в шубе, в унтах, выделенных Почуваевым), попытался завершить.
- Может, пойдем?
Фердуева умела скакнуть от приязни в глухое неодобрение без полутонов, зло предложила:
- Шлепай, я еще помозгую на свежих воздусях, соображается отчетливо.
Помреж остался, решил не бросать хозяйку: терпи и холод, и окрик, если голодать обрыдло.
- А кого же родить предпочтительнее, мальчонку или девицу? поинтересовался Помреж.
Фердуева, не думая, ответила, порадовалась, что попала в масть.
- Человечка. Собственного! Может, не предаст на старости лет, глазки строить не за деньгу или постель будет, а так... По велению сердца! Как нам в пионерах лапшу на уши вешали. По велению сердца... Помнишь?
- А як же ж, - подтвердил Помреж, а Фердуева отметила: слизнул у Почуваева, сработались орлы.
Около восьми вечера машина пээмгэ подъехала к дому Фердуевой, два сержанта поднялись на лифте, несколько минут, прислушиваясь, топтались у двери Нины Пантелеевны. Дверь производила впечатление: сварная уголковая рама, намертво вмурованная в стены, окаймляла стальные полосы, укутанные в войлок. Желтолицый сержант подергал дверь, приложил ухо к никелированным рыльцам финских замков.
Через полчаса рыжий Филипп знал, что Фердуевой дома нет. Чорка звонок рыжего застал в подвальном помещении, где гуляли свадьбу молоденького охранника посольства далекой державы, проходившего срочную службу в Москве и двадцатилетней блондинки. На столе громоздились закуски. Жених приволок два ящика французского шампанского. Над брачующимися коршуном навис скрипач, вырывая смычком свое пропитание из размякших сердец гостей. Чорк проверял зал, когда ему шепнули про звонок Филиппа. Хозяин покинул зал, обольстительно улыбнувшись жениху и невесте, мол, хоть каждый день расписывайтесь, будем рады, и выплыл из зала, зло глянув на скрипача, будто тот не выкладывался или намекая, что алчность музыканта бросается в глаза, портит настроение веселящимся.
- Нет дома, - услыхал Чорк, - через час заедут еще раз, проверят... и после полуночи...
- После полуночи пусть позвонят по этому номеру, - Чорк назвал семь цифр.
Тут же связался с предупрежденным предисполкома начальником коммунальных служб - недаром принимал главного распорядителя района совсем недавно - пожаловался, что перегорели два фонаря на улице, как раз у заведения, и пробило кабель во дворе. Вскоре пригрохотал грузовик с телескопической ногой, закрепленной у заднего борта, венчал ногу стакан, возносящий монтажников вверх для починок высоко над землей. Фонари заменили враз, кабель вроде и не пробивало. К десяти вечера Чорк напоил команду техобслуживания, пообещал сохранить машину во дворе в неприкосновенности до утра и отправил монтажников и командира-водителя ночевать на двух оплаченных такси.
Тремя часами ранее, перед программой "Время", гости Почуваева перепились вторично после краткого отрезвления днем благодаря парилке. Дурасников не отлипал от Приманки и не позволял никому из мужиков утянуть Светку на танец. Гремела музыка.
Апраксин с Кордо, выпив чаю с вареньем, наблюдали, как по террасе соседской дачи скачут темные контуры, совсем как в театре теней. Говорить не хотелось; буйство через улицу нашептывало о скоротечности дней, отпущенных для радостей земных; повалил снег неправдоподобными, будто сделанными декораторами, хлопьями. Сумасшедшее метание теней в сочетании с густеющей тьмой походило на действо сатанинское.
Фердуева приблизилась к Дурасникову, положила ладонь на плечо Приманки, по-матерински расправила светлые волосы опившейся блудницы.
- В баньку не желаешь? Без мужиков... еще попаримся.
Светка слабо соображала, но тискающие, усыпающие тело щипками лапы Дурасникова осточертели, и заплетающимся языком Приманка дала согласие. Дурасников возражать не стал, даже прикинул затуманенным мозгом, что отдохнет малость, оклемается, чтоб к ночи, к развязке, не опозориться в желанных объятиях.
Почуваев предусмотрительно держал баньку под парами, по просьбе Фердуевой, быстро догнал жар до потовыживающих пределов. Фердуева выставила отставника и уединилась с Приманкой в парилке. Болтали о разном. Фердуева сыпала советами, ужасалась открытости Светки, необкатанности в делах, весело смеялись над несовершенствами кавалеров. О долге - ни слова.
Светку развезло. Фердуева притащила из холодильника, накрытого таким же, как на окнах, рушником водки, влила в Приманку. Глаза девицы заволокло. Фердуева выскользнула из парилки, успев бросить взгляд на градусник: кованая стрелка плясала между ста десятью и сто двадцатью, ближе к двадцатке.
Дверь, открывающуюся внутрь, тщательно прикрыла.
Должно получится... если только не сообразит потянуть дверную ручку на себя.
Нине Пантелеевне рассказывали, как на министерской даче обгорел человек, уверенный, что дверь растворяется, если толкать ее от себя и, обезумев, все крепче и крепче запечатывал себя сам в пышущей жаром каморке.
Фердуева съела апельсин. Из парной ни звука, лишь попискивал ток, пробегая по проводам или... кровь стучала в висках от напряжения.
Нина Пантелеевна натянула унты на ажурные колготки, набросила шубу и только тогда сообразила, что провела в парилке достаточно времени, чтоб навредить плоду. Злоба на себя, на северян, на Приманку, на весь мир затопила Фердуеву, не оглядываясь, женщина выскочила из бани и побежала по густо присыпанной снегом тропе к светящейся в отдаленни террасе.
Гульба набирала обороты. Пачкун скакал с Акулеттой, такой дворянски неприступной на вид, такой же распутной, как знавали ее всегда. Васька Помреж и Мишка Шурф обжимали с обеих сторон Наташку Дрын и плясали втроем под одобрительными взглядами дона Агильяра; начмаг, будто уведомлял молодняк: мальчики, если бы вы знали, как она мне осточертела. Наташка Дрын и трезвая нюансов не секла, а уж в подпитии и подавно... Дурасников распластался на диване и каждый отчетливо видел, что самое выдающееся у зампреда - живот. На животе лежал надкушенный пирожок, к губе Дурасникова прилипли рисинки и крошки. На появление Фердуевой никто не обратил внимания, отсутствие Приманки никто на заметил.