– Вы напали на Ребекку Клайн в аллее? – спросил Джордж Эндрюс громко. Оказавшись в центре внимания, он обнаружил в себе дотоле прятавшуюся склонность к драматизму. – Вы напали на неё и похитили доллар, подаренный ей на день рождения?
– Нет, сэр, – сказал Трусдейл.
– Вы убили её?
– Нет, сэр. Я даже не знал её.
Мистер Клайн вскочил со своего места и выкрикнул:
– Это ты сделал, лживый сукин сын
– Я не лгу, – сказал Трусдейл, и в этот момент шериф Баркли поверил ему.
– Больше вопросов нет, – сказал Эндрюс и вернулся на своё место.
Трусдейл начал подниматься с места, но Мицель приказал ему оставаться на месте и задал ещё несколько вопросов.
– Вы продолжаете утверждать, мистер Трусдейл, что кто-то похитил вашу шляпу, пока вы выпивали в баре «Везунчик Чак», надел её, отправился в аллею, убил Ребекку Клайн и оставил на месте преступления вашу шляпу, чтобы выставить вас причастным к этому делу?
Трусдейл молчал.
– Отвечайте на вопрос, мистер Трусдейл.
– Сэр, я не знаю, что означает «выставить причастным».
– Вы полагаете, что мы поверим, что кто-то подставил вас?
Трусдейл задумался, сжав руки вместе. Наконец он сказал:
– Возможно, кто-то взял её по ошибке, а потом выбросил.
Мицель обвёл взглядом внимательно слушающую толпу:
– Никто не брал по ошибке шляпу мистера Трусдейла?
В зале стояло молчание, которое нарушал только снег бившийся в окна. Первая большая зимняя вьюга пришла. Такую зиму старожилы называли Волчьей Зимой, потому что стаи волков спускались с Чёрных Холмов и рылись в мусоре в поисках пищи.
– У меня больше нет вопросов, – сказал Мицель. – А ввиду ухудшающейся погоды мы обойдёмся без заключительных речей. Присяжные удалятся для принятия решения. У вас три возможных решения, джентльмены - невиновен, виновен в простом убийстве, виновен в убийстве первой степени.
– Совсем непростом, – заметил кто-то из толпы.
Шериф Баркли и Дейв Фишер отправились в бар «Везунчик Чак». К ним присоединился Эйбел Хайнс, отряхивая снег со своего пальто. Дейл Джерард поставил им по кружке пива за счёт заведения.
– У Мицеля, может быть и нет вопросов, – сказал Баркли, – но у меня один есть. Чёрт с ней со шляпой. Если её убил Трусдейл, почему мы так и не нашли этот серебряный доллар?
– Потому что он струхнул и выбросил его, – сказал Хайнс.
– Я так не думаю. Он слишком туп для этого. Если бы у него был этот доллар, он бы вернулся к «Везунчику Чаку» и пропил бы его.
– К чему ты клонишь? – спросил Дейв. – Ты считаешь, он невиновен?
– Я говорю, что мы не смогли найти крупную монету.
– Может, вывалилась через дыру в кармане.
– У него были карманы без дыр, – сказал Баркли. – У него была дыра в подошве, но недостаточно большая, чтоб через неё мог выпасть доллар.
Он отпил пива из кружки. Перекати-поле, которые неслись по Главной Улице, походили на присыпанные снегом мозги.
Присяжные совещались полтора часа.
– Мы сразу же проголосовали за повешение, – рассказывал Келтон Фишер позднее, – но хотели, чтоб всё выглядело честь по чести.
Мицель спросил Трусдейла, желает ли он что-нибудь сказать, прежде чем приговор приведут в исполнение.
– Ничего не приходит в голову, – сказал Трусдейл. – Я просто не убивал ту девочку.
Вьюга бушевала три дня. Джон Хаус спросил Баркли, сколько, по его мнению, весит Трусдейл, и тот ответил, что около ста сорока фунтов. Хаус сделал чучело из грубого мешка, набитого камнями и взвешивал его на весах на постоялом дворе до тех пор, пока стрелка не застыла на ста сорока. Затем он вздёрнул его на виселице, пока половина горожан стояла в снежной круговерти и наблюдала. Пробная казнь прошла как по маслу.
Вечером накануне казни погода улучшилась. Шериф Баркли сказал Трусдейлу, что он может заказать, что угодно на ужин. Трусдейл попросил стейк, яичницу и домашнюю жаренную картошку с соусом. Баркли заплатил за ужин из своего кармана, а затем сел за свой стол и принялся чистить ногти, слушая размеренный звон столовых приборов Трусдейла. Когда звук прекратился, он вошёл в камеру. Трусдейл сидел на койке. Его тарелка была настолько чистой, что Баркли решил, что он вылизал остатки соуса, как собака. Он плакал.
– Я кое-что понял, – сказал Трусдейл.
– Что именно, Джим?
– Если меня повесят завтра, я уйду в могилу со стейком и яичницей в желудке Они не успеют полностью перевариться.
Какое-то время Баркли не знал, что ответить. Его ужаснул не сам образ, а то, что Трусдейлу это пришло в голову. Затем он сказал:
– Вытри нос.
Трусдейл вытер.
– А теперь слушай меня, Джим, потому что, возможно, это твой последний шанс. Ты был в баре в середине дня. Народу в тот час там было немного. Так?
– Думаю, да.
– Тогда кто взял твою шляпу? Закрой глаза. Вспомни. Постарайся увидеть это.
Трусдейл закрыл глаза. Баркли ждал. Наконец, Трусдейл открыл глаза, красные от слёз:
– Я даже не помню, была ли она на мне.
Баркли вздохнул:
– Давай мне свою тарелку и осторожнее с ножом.
Трусдейл протянул тарелку с лежащими на ней вилкой и ножом сквозь прутья решётки и сказал, что хотел бы выпить пива. Баркли поразмыслил над этим, затем надел своё тяжёлое пальто и стетсоновскую шляпу, пошёл к «Везунчику Чаку» и купил там маленькую бутылку пива у Дейла Джерарда. Гробовщик Хайнс допивал вино из стакана. Он вышел вслед за Баркли.
– Завтра большой день, – сказал Баркли. – В этом городе никого не вешали вот уже десять лет, и если нам повезёт, то не придётся никого вешать и в следующие десять. А к тому времени я уже уйду со службы. Жалею, что не ушёл до этого.
Хайнс посмотрел на него.
– Ты и впрямь думаешь, что он не убивал её?
– Если это не он, – сказал Баркли, – то тот, кто это сделал, до сих пор гуляет на свободе.
Казнь была назначена на девять утра следующего дня. День выдался ветреным и жутко холодным, но большая часть горожан пришла поглазеть. Пастор Рэй Роулес стоял на подмостках рядом с Джоном Хаусом. Оба дрожали несмотря на то, что были одеты в пальто и замотаны в шарфы. Страницы Библии пастора Роулеса трепетали на ветру. За пояс Хауса был заткнут чёрный выцветший клобук из домотканой материи, который тоже мотало ветром из стороны в сторону.
Баркли подвёл Трусдейла, руки которого были связаны за спиной, к виселице. Трусдейл держался уверенно, пока не встал на первую ступеньку. Вдруг он начал вырываться и кричать.
– Не делайте этого, – сказал он. – Прошу вас, не делайте этого со мной. Прошу вас, отпустите меня. Пожалуйста, не убивайте меня.
Для такого маленького человека он был очень силён и Баркли подал знак Дейву Фишеру, чтобы он подошёл и помог. Вдвоём они протащили упирающегося, вырывающегося и брыкающегося Трусдейла ещё на 12 ступеней вверх. Один раз он дёрнулся с такой силой, что все трое чуть не упали. Из толпы вытянулись руки, готовые поймать их.
– Прекрати это и прими смерть, как мужчина! – закричал кто-то.
Наверху Трусдейл моментально замолчал, но когда пастор Роулес начал читать 51 псалом, он вновь принялся кричать. «Как баба, которой защемило сиську между вальцами» сказал кто-то позднее у «Везунчика Чака».
– Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, – читал Роулес, повышая голос, чтобы его было слышно сквозь вопли приговорённого. – И по множеству щедрот твоих очисти беззаконие моё.
Когда Трусдейл увидел, что Хаус вынул из-за пояса чёрный клобук, он тяжело задышал, как собака. Он замотал головой из стороны в сторону, пытаясь уклониться от клобука. Его волосы метались туда-сюда. Хаус терпеливо водил руками вслед каждому рывку, как человек, который взнуздывает норовистого коня.
– Дайте мне посмотреть на горы! – взревел Трусдейл. Из его ноздрей потекли сопли. – Я буду слушаться, если вы дадите мне ещё хоть раз взглянуть на горы!
Но Хаус, улучив момент, накинул клобук на голову Трусдейла и натянул его глубже до трясущихся плеч. Пастор Роулес продолжал монотонно говорить, и Трусдейл попытался отбежать в сторону от люка. Баркли и Фишер подтолкнули его обратно. Снизу донёсся чей-то крик:
– Прокатись-ка на ней, ковбой!
– Скажите «аминь», – сказал Баркли пастору Роулесу. – Во имя Христа, скажите «аминь».
– Аминь, – сказал пастор Роулес и сделал шаг назад, закрыв Библию с хлопком.
Баркли кивнул Хаусу. Хаус дёрнул рукоять. Смазанный рычаг пошёл назад и крышка люка упала. Вслед за ней провалился Трусдейл. Раздался громкий треск ломающейся шеи. Его ноги подпрыгнули почти до подбородка, а затем обвисли. Жёлтые капли окропили снег под его ступнями.
– Поделом, мерзавец! – крикнул отец Ребекки Клайн. – Сдох, мочась, как пёс на пожарный кран. Добро пожаловать в ад.
Несколько человек захлопали.
Зрители не расходились до тех пор, пока тело Трусдейла, всё ещё с чёрным клобуком на голове, не положили в ту же бричку, в которой он приехал в город. Тогда толпа начала разбредаться.
Баркли вернулся в тюрьму и сел в камере, которую занимал Трусдейл. Так он просидел десять минут. Было довольно холодно и он видел клубы пара, вырывающиеся у него изо рта. Он знал, чего ждёт, и, наконец, это случилось. Он поднял помойное ведро, в котором плескалась моча Трусдейла после последней бутылки пива, и блеванул. Затем он пошёл в свой офис и развёл огонь в печи.
Восемь часов спустя он всё ещё находился там, пытаясь читать книгу, когда вошёл Хайнс. Он сказал:
– Тебе надо спуститься в морг, Отис. Я хочу тебе кое-что показать.
– Что?
– Нет. Ты должен сам это увидеть.
Они пошли в здание «Похоронной Службы Хайнса». В задней комнате на холодном столе лежал голый Трусдейл. В воздухе пахло химическими препаратами и дерьмом.
– Они всегда валят в штаны, когда умирают таким образом, – сказал Хайнс. – Даже те, кто смело смотрит смерти в лицо. По-другому не бывает. Сфинктер расслабляется.
– И?
– Подойди сюда. Я думаю, ты по долгу службы видел вещи и пострашнее, чем пара обосранных штанов.
Они лежали на полу, почти вывернутые наизнанку. Что-то поблёскивало среди экскрементов. Баркли наклонился и увидел, что это был серебряный доллар. Он протянул руку и достал его из кучи.
– Я ничего не понимаю, – сказал Хайнс. – Этот сукин сын уже давно был под замком.
В углу стоял стул. Баркли тяжело опустился на него.
– Должно быть, он проглотил его, как только увидел свет наших фонарей. И каждый раз, как он выходил наружу, он проглатывал его снова.
Мужчины уставились друг на друга.
– А ты поверил ему, – промолвил наконец Хайнс.
– Дурак был, вот и поверил.
– Может, это больше говорит о тебе, чем о нём.
– Он продолжал твердить, что он невиновен, до самого конца. Наверное, он сейчас говорит то же самое у трона Господня.
– Да, – сказал Хайнс.
– Я не понимаю. Его собирались повесить. Его бы повесили в любом случае. Ты понимаешь это?
– Я даже не понимаю, почему восходит солнце. Что ты собираешься делать с монетой? Отдашь её родителям девочки? Лучше этого не делать, потому что... – Хайнс пожал плечами.
Потому что Клайны знали с самого начала. Все в городе знали с самого начала. Он был единственным, кто не знал этого. Потому что был дурак.
– Я не знаю, что я сделаю с ней, – сказал он.
Порыв ветра принёс звуки пения. Они доносились из церкви. Это было Славословие.