«Скажите, пожалуйста, почему подрядчики, принимающие на себя постройку балаганов, строят их так же, как бобры, всегда в одном и том же виде, по тем же планам и по прежним фасадам? Правда, если после вкусных блинов, поливаемых благотворным бургонским вином, кто-нибудь заснул в последнее воскресенье сырной недели прошлого года, таким крепким сном, что мог бы проспать целый год и, проснувшись, в первое воскресенье нынешней масленицы отправился на Адмиралтейскую площадь, тому непременно показалось, что он проспал лишь одну ночь и еще накануне гулял перед теми же самыми балаганами. К этому должно еще прибавить, что репертуар балаганов почти без изменений каждый год один и тот же. Кто должен знать эту горькую истину лучше нас, обязанных ежегодно два раза прогуливаться с пером в руках, проталкиваясь между самою тесною толпою!
«В нынешнем году находим мы попрежнему Легата в самом большом балагане, 2 или даже 3 общества волтижеров, Раббо, Клейнштейн и Бомбов, отличавшийся проявлением народности в вольтижировании, космораму Лексы, зверинец, кукольный театр, несколько геркулесов и т. п. Интересны на площади фокусник Мегкольд с своею корсиканскою лошадкою. Мы ее не видели с прошлого года и ныне нашли в ней успехи, изумляющие в ее понятливости. Так, например, при новом курсе денег ей гораздо труднее прежнего означать цену серебряной монеты, но несмотря на то, она не хуже денежных сидельцев и таблиц, знает весь нынешний лаж». (Поясним: в это время с ассигнаций перешли на серебро, и для перевода одной системы в другую требовались довольно замысловатые исчисления).
После такой вступительной статьи на первой неделе поста считали нужным поместить небольшую заметку такого содержания[97]: «Всех более посетителей было у Легата в 45 представлениях 26.182, менее всего в космораме Берга — 1.080, с гор скатывалось до 9.700, на качелях и каруселях было 4.745 человек, публики было 133.550 человек, пьяных 45».
Последняя цифра, колеблясь в пределах от одного десятка до пяти десятков, но никогда не достигая даже 100, приводила в восторг охранителей того времени, захлебываясь, с диким восторгом восклицали они: Европейцы, берите с нас пример! На 133.550 человек гуляющих всего - навсего пьяных 45 человек! Конечно, каждый знал, что это дутые цифры, что на масленице весь Петербург опивался, что пьяных было без конца, но официальная статистика давала цифру 45, и официальные, правительственные писатели ничтоже сумняшеся восхищались этой статистикой!
В цитируемой нами статье Федор Кони совершенно правильно подметил одно свойство этих народных гуляний: одни и те же программы, один и тот же внешний вид. И это обстоятельство наблюдалось не только в Николаевское время, оно было и в наши дни, вплоть до того момента, когда, боясь конкуренции балаганов, учрежденному для отвлечения от пьянства простого народа Народному Дому, запретили балаганы.
Новинки на балаганах были очень редки. Так, в 1842 году[98] отмечали, что «появилась карусель, устроенная в виде цепи экипажей железной дороги; в красивом возвышенном павильоне видите вы дымящийся паровоз с кондуктором и за ним обычную цепь красивых и пестрых вагонов, наполненных не только детьми, но и их маменьками и тетушками» или иногда погода издевалась над петербуржцами, и фельетонист мог написать[99]: «Знаете ли, что у нас будет под качелями на Светлый праздник ? Ледяные горы! Извольте посмотреть и полюбоваться. Но сегодня видеть еще нельзя; тайна, т.-е. лед прикрыт простынею. На улицах, не взирая на сильную очистку их, неизвестно, что такое : ни снег, ни грязь, ни лед, а все вместе — ездить нельзя решительно ни на чем, так станем кататься с гор по льду! Этого мы еще не видывали в Светлый праздник!»
Один раз в Николаевскую эпоху, и два раза в последующее время балаганы были омрачены пожарами. Два раза балаганы горели или ночью, когда представлений не было, или в промежуток времени между масленицею и Святою неделею, когда дума была настолько любезна, что разрешала балаганщикам не ломать их балаганов, ведь последние обыкновенно строились на педелю, в чистый понедельник подрядчики должны были очистить площадь, приведя ее в первоначальный вид. Жертв этих двух пожаров не было. Но пожар балагана Лемана в 1836 году сопровождался громадным количеством жертв. «2 февраля, — так сообщала «Северная Пчела»[100], — начались народные увеселения на Адмиралтейской площади по случаю наступления сырной педели. Но этот первый день празднеств ознаменовался большим, большим несчастием: сгорел большой балаган Лемана, и при сем случае погибло значительное число людей. Для прекращения ложных толков и предупреждения преувеличенных, опишем дело, как оно происходило, во всей точности, по сообщенным нам официальным сведениям. Это было в начале 5 пополудни. В балагане Лемана начиналось представление. Вдруг действующие в пантомине актеры, одеваясь в отдельной каморке, увидели, что от одной лампы, слишком высоко подвешенной, загорелись стропила. Желая заблаговременно предостеречь публику, подняли занавес, чтобы показать ей приближающуюся опасность; в то же время было открыто настежь. 8 широких дверей, и все зрители, находившиеся в креслах, 1 и 2 местах, выбрались заблаговременно. И остальные могли бы выйти без вреда, если бы при этом не случилось неизбежной в таких случаях суматохи. Пламя появилось с правой стороны балагана, если смотреть от здания присутственных мест, и на этой же стороне находились широкие выходы, но зрители, наполнявшие амфитеатр, все бросились влево, по узким лестницам, к тесным дверям. Шедшие впереди были сбиты с ног задними, эти были опрокидываемы в свою очередь. Таким образом дверь вскоре загромоздилась, и нельзя было найти выход. Упавшие задыхались от напора других. Между тем пламя обхватило весь балаган, крыша обрушилась и покрыла толпу горящими головнями. Из 460 слишком человек, наполнявших балаган, лишилось жизни 121 мужчина и 5 женщин, 10 тяжело ушиблено, но подают надежду на выздоровление».
Нельзя не доверять этим цифрам, тем более, что был напечатан полный список погибших с указанием их семейного положения и количества назначенного от казны пособия. При этом нельзя не отметить очень характерного обстоятельства: сгоряча, под впечатлением слухов о массовом несчастий, была открыта общественная подписка в помощь семей погоревших. Эта подписка была немедленно прекращена императором Николаем I, заявившим, что у государства достаточно средств, и оно не нуждается в общественной поддержке, инициаторам подписки, кажется, был большой нагоняй. Проявление общественности в какой-либо форме считалось преступным посягательством на прерогативы самодержавия...
Таким образом начавшись гласисом карточной крепости, перейдя стадию развития в виде пастбища для царских коров, Адмиралтейская площадь долгое время была местом народных гуляний, развлечения для черни, но в обычное время, не в масленичную и Святую недели, Адмиралтейская площадь производила жуткое впечатление. Вот одно из характерных, сохранившихся до нашего времени описаний[101]: «Адмиралтейская площадь, пространство ее в большую часть дня бывает весьма пусто, почему один из современных фельетонистов удачно назвал ее адмиралтейскою степью, походит на вырезок, сделанный внутри столицы и наполненный историческими памятниками, не столь оживленной, каким должен быть центр первоклассной столицы. Для петербуржца это не так заметно, как для приезжего, который, удовольствовавшись великолепною обстановкою петербургского форума, наконец, спрашивает: где же люди? Небольшая и часто перемежающаяся толпа у здания присутственных мест (затем дом градоначальника), незначительные группы на крыльцах Сената и Синода, кое-где экипажи, кое-где пешеходы — это не удовлетворяет любопытство, ожидавшее видеть самую пеструю картину в санктпетербургском центре».
Перестройка Адмиралтейства оказала некоторое влияние и на Адмиралтейскую площадь: взамен когда-то бывшего бруствера или палисада появился бульвар или, как звали наши предки «булевар», помните
...в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе...
Сперва маленькая историческая справка общего характера[102], затем к ней сделаем соответствующие дополнения: «Адмиралтейство, в виде крепости, существовало ровно 100 лет. В 1805 году снесен был гласис, и на нем построен бульвар, но не на месте нынешнего (писалось в 1857 году), а гораздо ближе к линии домов Адмиралтейской и других площадей. Этот открытый, просторный бульвар сделался любимым гульбищем публики. Каждый день в хорошую погоду толпились на нем тысячи гуляющих. Это продолжалось до 1817 года: тогда засыпан был широкий ров Адмиралтейства, снесены валы и бульвар придвинут к самому зданию Адмиралтейства, потерявшего от того последний признак укрепленного места. Эта перемена послужила к большому украшению города: площади Петровская, Адмиралтейская и Дворцовая слились в одну, единственную в своем роде. Но бульвар, потеряв свое прежнее положение, уменьшась длиною и шириною, отодвинувшись от линии домов, утратил значение оживленного всенародного гульбища: теперь видим на нем только прохожих и нянек с детьми; прежняя публика исчезла. Впрочем, и это было не без пользы. Адмиралтейский бульвар был центром, из которого распространялись по городу вести и слухи, и чем невероятнее и нелепее был слух, тем скорее. Спросишь бывало: «Где вы это слышали?» — «На бульваре», — торжественно отвечает вестовщик, — и все сомнения исчезали. Это предвкушение электрических телеграфов господствовало особенно во время войны 1813 и 1814 годов».
Центральным же местом бульвара была кондитерская «Бурдерон и Комп.». «Кондитера, устроив на Адмиралтейском булеваре, где прежде была палатка, новый кофейный дом по утвержденному плану (эта фраза обозначала, что план кофейного дома подносился на высочайшее утверждение), имеют честь уведомить почтенную публику, что оное заведение открыто 10 августа. В оном будут лучшие разного рода прохладительные напитки, конфекты, а равно и готовые завтраки и отборные вина. Они уведомляют также, что сей дом построен весьма покойным и приятным образом, как для зимы, так и для других времен года. В оном находиться будут как журналы, в столицах находящиеся, так и иностранные газеты, сколько обстоятельства дозволят держать оные[103]» — это известие относится именно к вышеуказанному 1813 году.
Первоначально бульвар был устроен Захаровым для того, чтобы замаскировать до некоторой степени перестраивающееся Адмиралтейство, но, когда заметили, что бульвар привился к Петербургу, что петербуржцы попривыкли к нему, решили перенести бульвар поближе к Адмиралтейству — теперь на месте бульвара крайняя аллея к Адмиралтейству, на которой стоят мраморные статуи Геркулеса и Флоры — они поставлены на эти места в 1833 году[104].
Но еще раньше, чем бульвар, на Адмиралтейской площади или вернее на той ее части, которая прилегала к Сенату и потому звалась Сенатской площадью, появилось украшение, которым безусловно может и должен гордиться Петербург. Мы подразумеваем памятник Петру Великому.
12 сентября 1766 года уже знаменитый французский скульптор Фальконет[105], подписав условие с представителем России князем Голицыным, покинул Париж и отправился в Петербург, взяв с собою, кроме двух помощников и одного мастера для гипсовых работ, также и свою ученицу девицу Колло, впоследствии вышедшую замуж за сына. У Фальконета был, кроме того, значительный багаж — 25 ящиков, наполненных рисунками, гравюрами, книгами, инструментами, необходимыми для работы, и пр.
Условия были следующие: «Фальконет приглашался выполнить статую Петра Великого, плата за исполнение проекта была определена в 200,000 франков. Фальконет обязывался приехать в Россию, чтобы делать памятник здесь на месте и для этой цели должен был привезти двух помощников скульпторов, из которых старший должен был получать 6,000 ливр., а младший 5.000 ливр. жалованья в год. Кроме того, Фальконет обязывался привезти одного опытного литейщика, которому было обещано жалованье в 4,000 ливров. На путешествие Фальконета из Парижа в Петербург выдавалось 12,000 ливров и карета; такая же сумма назначалась и на обратное путешествие. Кроме того, Фальконету была обещана обширная мастерская, в которой он мог бы заниматься, а также чистая и удобная квартира поблизости мастерской, экипаж, скромный и здоровый стол с правом приглашать к нему нескольких знакомых. Обещанную сумму 200.000 фр. предполагалось выдавать Фальконету частями по 25.000 фр. в течение 8 лет с тем, что если работа будет окончена в более краткий, чем 8 лет, срок, то все-таки вся сумма должна быть выплачена сполна».
Пока Фальконет ехал из далекой Франции в Петербург, в последнем шли приготовления к его встрече. Фальконету отвели квартиру в оставшейся от разломки части Елизаветинского дворца — об нем речь будет ниже. В этой квартире Фальконет прожил все время своего пребывания в Петербурге. 27 июня 1778 года[106] появилось следующее объявление: «Потребен с хорошими свидетельствами один слуга и одна служанка, разумеющие французский и немецкий языки и желающие ехать во Францию. Охотники могут являться к госпоже Фальконет, на углу большой Морской, против дома прусского посланника», а 24 августа того же года в известиях об отъезжающих можно было прочесть следующие строчки: «профессор Фальконет с своею невесткою и с дочерью, при нем служители Анна Шиберт и Иоганн Розенграм едет заграницу и живет против двора прусского посланника в казенных палатах»[107].
В этом же доме Фальконета была устроена мастерская, посреди которой возвышалась довольно значительная горка, на которую ежедневно, по несколько часов, на двух лучших придворных скакунах «Бриллиант» и «Каприз», вскакивали придворные же берейтора, удерживая лошадь на дыбах, а Фальконет, стоя внизу, по целым часам изучал все движения и напряжения мускулов скачущей лошади, зарисовывая их в свои альбомы. Тут же, около мастерской Фальконета, в 1770 году был построен большой деревянный сарай, в котором[108] «с 19 мая 1771 года поутру с 1 до 2 часов, а после обеда от 6 до 8 часов впредь две недели, показываема будет публике модель монумента блаженный и вечныя славы достойныя памяти государя императора Петра Великого». Наконец, в том же здании, кроме Фальконета, жили и другие выписанные рабочие иностранцы; так, в 1774 году 5 августа показаны в числе отъезжающих[109]: «Бенса Артимент, Ежьен Форестьер, Гло Арнад, Жан Баптист Миль с женою, живут при литье большой статуи Петра Великого».
Чуть ли не тотчас по вступлении на престол императрица Екатерина II замыслила про памятник Петру I — для императрицы постановка этого памятника не была простою прихотью, нет, здесь Екатерина II преследовала вполне определенную политическую цель — императрица хотела как бы подчеркнуть, что на всероссийском престоле сидит не ничтожная немецкая принцесса, а истинная, по духу, продолжательница начинаний великого Петра. Осмотрев памятник Растрелли, Екатерина не удовлетворилась им по двум причинам: первая и главная — памятник был отлит Елизаветою Петровною, вспоминать последнюю было вовсе не в целях императрицы, а во-вторых, академичность памятника Растрелли, его подражание известному памятнику Марка Аврелия не могли нравиться императрице. Ей нужен был такой памятник, которому не было похожего в свете, который отличался бы особой оригинальностью, о котором бы не только заговорили, но и закричали бы заграницею. Отсюда понятно, почему императрица с таким жаром ухватилась за идею Фальконета, решившего изобразить Петра Великого скачущим на коне на громадную скалу, достигнув вершины которой, царь-всадник своею мощною рукою сдерживал лошадь. Положение, данное Фальконетом лошади, было необыкновенно трудное, — конь, на скаку, взвившийся на дыбы и стоявший лишь на задних ногах, являлся чем-то совершенно новым в области конных статуй и требовал особенных усилий и таланта для выполнения. Потом, надо помнить, что скульптура прямо противоположна движению, скульптуре свойственна неподвижность, а в памятнике Петру Фальконет стремился именно выразить движение, и это стремление ему вполне удалось — мы видим не памятник, не статую, а, действительно, коня, взлетевшего на обрыв скалы, увидевшего перед собою пропасть и вставшего на дыбы. Перед этим воплощением движения отходят на задний план и знаменитые лошади барона Клодта на Аничковом мосту.
С самого начала работа по памятнику Петра I разбивалась на две части: 1) отыскание и подготовление пьедестала и 2) изготовление и отлитие самой статуи.
Для пьедестала сначала думали удовлетвориться составною скалою, по крайней мере 6 июля 1768 года[110] появилось следующее объявление: «Желающим для постановления блаженной и вечной славы достойныя памяти государя императора Петра Великого монумента в гору выломать и привезти сюда в С.-Петербург 6 полевых диких камней разной величины». Из этих шести камней и предполагалось составить грандиозную скалу. Но в том же году И. И. Бецкий, принимавший по воле императрицы непосредственное участие во всех распоряжениях о памятнике, представил проект с.-петербургского обер-полициймейстера графа Карбури[111] о необходимости иметь основание для памятника из одного камня. В этом направлении и началась работа. Академия художеств поместила публикацию[112], в которой была описана потребная величина камня и предлагалось крупное вознаграждение тому, кто найдет и укажет такой камень. Вследствие этой публикации в Академию явился крестьянин деревни Лахта, лежащей в 8 верстах от Петербурга, на берегу Финского залива, Семен Вишняков, и заявил, что вблизи деревни, в болотистой местности, есть огромный камень, величиною даже больше требуемой, представляющий из себя целую скалу и носящий название «камень-гром». По преданию, это была та самая скала, на которую часто входил Петр для обозрения окрестностей. Название же «камень-гром» было дано камню потому, что несколько лет перед тем в него ударила молния и произвела глубокую трещину. Осмотреть этот камень отправилась особая комиссия, он оказался, действительно, громадных размеров: длиною 44 ф., шириною 22 и вышиною 27 ф., в земле он лежал на 15 ф. и зарос со всех сторон деревьями. Камень имел пепельный цвет и чрезвычайную крепость. По исследовании оказалось, что он состоит из полевого шпата и кварца, по приблизительному исчислению камень должен был весить никак не меньше 100,000 пудов.