Послышалось лязганье отпираемых замков, дверь открылась, и невысокая стройная девушка с белокурым хвостом, одетая в розовые эластичные брюки и серый пушистый свитер, жестом предложила Ливайну войти.
— Возьмите кресло, — сказала она, закрывая за ним дверь.
— Благодарю вас. — Ливайн опустился в весьма неудобное корзинообразное кресло, а девушка села на такое же лицом к нему. Казалось, ей там вполне удобно.
— В чем я провинилась? — спросила она его. — Неосторожно перешла улицу или что-нибудь еще?
Ливайн улыбнулся. Почему это люди обычно считают себя в чем-то провинившимися, если полиция заходит к ним?
— Нет, — ответил он. — Это касается двух ваших друзей: Эла Грубера и Ларри Перкинса.
— Этих двух?
Девушка выглядела спокойной. Она была слегка заинтригована, но отнюдь не встревожена. Видно было, что ей не о чем больше думать, кроме как о неосторожном переходе улицы.
— Что они натворили?
— Как близки вы были с ними?
Девушка пожала плечами.
— Я была в их обществе, только и всего. Мы вместе учились в «Колумбии». Они оба хорошие парни, но ничего серьезного ни с одним из них у меня не было.
— Не знаю, как сказать вам об этом, — начал было Ливайн. Чтобы не так сразу. — Он немного помолчал. — Вскоре после полудня Перкинс сдался полиции, заявив, что он только что убил Грубера.
Девушка вытаращила на него глаза. Дважды она пыталась что-то произнести, но так ничего и не сказала. Молчание затягивалось, и только тут Ливайн подумал, правду ли говорила девушка, может быть, все-таки было что-то серьезное в ее отношениях с одним из этих парней. Затем она замигала и отвернулась от него, чтобы откашляться. Секунду пристально смотрела в окно, потом повернулась и сказала:
— Он морочит вам гОлову.
Детектив покачал головой:
— Мне бы также этого хотелось.
— Иногда у Ларри бывали странные проявления чувства юмора, — сказала она. — Это всего лишь отвратительная шутка. И, как всегда, по поводу Эла. Вы ведь не нашли тело?
— Боюсь, нашли. Он был отравлен, и Перкинс признался, что именно он дал ему яд.
— Эту маленькую бутылочку Эл всегда держал рядом. Это была только шутка. Ничего более.
Она еще немного подумала, пожала плечами, как бы колеблясь — верить или не верить, и затем обратилась к нему:
— Почему вы пришли ко мне?
— Не знаю, говорить ли вам? Какое-то ощущение неправдоподобия. Что-то в этом деле не так, но что, я не знаю. Здесь нет ни капли логики, Я не могу ничего добиться от Перкинса, и слишком поздно что-нибудь добиваться от Грубера. Но чтобы понять случившееся, необходимо лучше узнать этих людей.
— И вы хотите, чтобы я рассказала вам о них?
— Откуда вы узнали обо мне? От Ларри?
— Нет, он совсем о вас не упоминал. Я полагаю, инстинкт джентльмена. Я разговаривал с вашим учителем, профессором Стоунгеллом.
— Да, да. — Она вдруг поднялась одним резким и быстрым движением, будто вспомнила о чем-то важном. — Хотите кофе?
— Благодарю вас, с удовольствием.
— Идемте. Мы можем разговаривать, пока я буду его готовить.
Ливайн последовал за ней через квартиру. Коридор привел их из узкой длинной гостиной мимо спальни и ванной в крошечную кухню. Она готовила и рассказывала:
— Они хорошие друзья. Я хотела сказать, что они были хорошими друзьями. И в то же время как они отличаются друг от друга! Ей-Богу! Простите, я все время путаю прошлое и настоящее.
— Говорите так, как будто они оба живы, сказал Ливайн. — Это, должно быть, легче.
— Я действительно никак не могу поверить в другое, — сказала она. — Эл… он намного скромнее, чем Ларри, хотя по-своему сильно чувствовал. У него был как бы перевернутый комплекс мессианства. Понимаете, он представлял себе, что станет великим писателем, но боялся, что у него нет достаточно материала для этого. Муки и попытки анализировать себя, ненависть ко всему написанному, потому что считает: все недостаточно хорошо. Склянка с ядом— это обман и вместе с тем одна из тех шуток, в которых есть доля истины. Эти мысли, постоянно его угнетающие, видимо, и привели к выводу, что смерть не худший выход.
Она закончила готовить кофе и стояла, как бы осмысливая свои собственные слова.
— Теперь он нашел выход, не так ли? Я не удивлюсь, если окажется, что он попросил Ларри привести приговор в исполнение.
— Вы предполагаете, что он попросил Ларри об этом?
Она покачала головой:
— Нет, во-первых, Эл вообще никого не мог просить ни о какой помощи. Я это знаю, потому что, когда я пару раз пыталась заговорить с ним на эту тему, он просто слушать об этом не мог. Не то чтобы не хотел, не мог — и все. Он считал, что сам должен всего добиться. Ларри же не отличается альтруизмом, и к его помощи прибегнуть можно в самом крайнем случае. В действительности Ларри неплохой парень. Он только ужасно эгоцентричный. Они оба такие, но по-разному, Эл искал свое место в мире, был всегда недоволен собой, терзался этим, а Ларри всегда гордился собой. Знаете, Ларри мог сказать: «Для меня главное — это я», а Эл мог спросить: «Стоящий ли я человек?»
— Может быть, между ними произошла ссора на днях или еще что-нибудь вроде этого, что могло толкнуть Ларри на убийство?
— Ни о чем таком я не знаю. Они становились все более и более подавленными, но никто из них не упрекал другого. Эл корил себя за то, что у него ничего не получается, а Ларри проклинал глупость мира. Вы знаете, Ларри хотел делать то же самое, что Эл, но Ларри не тревожил вопрос: достоин ли он этого, есть ли у него способности. Он дважды сказал мне, что хочет стать знаменитым писателем и станет им, даже если для этого потребуется ограбить банк, чтобы подкупить издателей, редакторов критиков. Это шутка, конечно, похожая на бутылку с ядом Эла, но я думаю, что в этой шутке также была доля истины. — Кофе готов. — Она налила две чашки и села напротив. Ливайн добавил в кофе немного сгущенного молока и рассеянно его помешивал.
— Я хочу знать, почему, — сказал он. — Это покажется странным. Считают, что полицейские хотят знать кто, но не почему. Я знаю кто, но хочу знать почему. Ларри единственный, кто мог бы рассказать вам, но не думаю, что он это сделает.
Детектив выпил немного кофе и поднялся.
— Не возражаете, если я позвоню от вас? — спросил он.
— Идите прямо. Телефон в гостиной, около книжного шкафа.
Ливайн вернулся в гостиную и позвонил на службу. Он попросил Кроули и, когда его коллега подошел, поинтересовался:
— Перкинс уже подписал признание?
— Скоро подпишет. Его только что отпечатали.
— О’кей, задержите его там, когда он подпишет. Хочу поговорить с ним. Я на Манхэттене, сейчас возвращаюсь.
— Чего ты хочешь добиться?
— Я не уверен, что чего-нибудь добьюсь. Просто хочу поговорить в Перкинсом еще раз.
— Что тебя тревожит? У нас есть труп, есть признание, есть убийца. Зачем же создавать самому себе работу?
— Не знаю. Может, это все и лишнее.
— О’кей, я задержу его. В той же комнате, что и раньше.
Ливайн вернулся в кухню.
— Благодарю за кофе, — сказал он. — Если вам больше нечего мне сказать, то я вас покидаю.
— Нечего, — сказала она. — Ларри теперь единственный, кто мог бы сказать вам что-то еще.
Она проводила его до входной двери, и он, уходя, опять поблагодарил ее.
Вернувшись в участок, Ливайн зашел за переодетым в штатское детективом Рикко, высоким, атлетически сложенным человеком лет тридцати пяти. Он скорее походил на сотрудника районной прокуратуры, чем на полицейского. Ливайн предложил ему принять участие в игре, и они оба отправились в комнату, где дожидались Перкинс и Кроули.
— Перкинс, — начал Ливайн. С минуту он ходил по комнате, давая Кроули возможность вступить в игру, тот что-то начал рассказывать Рикко, — это Дан Рикко, репортер из «Дейли-ньюс».
Перкинс взглянул на Рикко с явным интересом. Ливайн про себя отметил, что это первое проявление неподдельного интереса.
— Репортер?
— Да, — сказал Рикко. Он взглянул на Ливайна. — А это кто?
Он играл убедительно и изящно.
— Студент Ларри Перкинс, — ответил Ливайн, сделав ударение на имени. — Он отравил своего товарища, тоже студента.
— О, вот как. — Рикко мельком взглянул на Перкинса. — Из-за чего? — спросил он, обращаясь к Ливайну. — Девушка? Ревность?
— Думаю, нет. Тут скорее некое интеллектуальное побуждение. Они оба хотели стать писателями.
Рикко пожал плечами:
— Два парня — конкуренты в одном деле? И притом такие горячие?
— Главное, — подчеркнул Ливайн. — Перкинс мечтает быть знаменитым. Он хотел прославиться, став знаменитым писателем, но из этого ничего не вышло. Тогда он решил Стать знаменитым убийцей.
Рикко взглянул на Перкинса.
— Это верно?
Перкинс сердито посмотрел на них, особенно на Ливайна:
— Это верно?
Перкинс сердито посмотрел на них, особенно на Ливайна:
— Какая разница?
— Парнишка плачет по электрическому стулу, — сказал Ливайн с грустной иронией. — У нас есть подписанное им признание. Дело закончено. Но я испытываю к нему симпатию, и мне не хотелось бы, чтобы он ушел из жизни, не добившись того, к чему так стремился. Я подумал, не смогли бы вы дать что-нибудь о нем на второй полосе под хорошим заголовком, такое, чтобы он мог повесить на стене своей камеры?
Рикко хмыкнул и покачал головой.
— Никакой возможности, — сказал он. — Даже если я напишу большой рассказ, редакция может оставить от него лишь пару строк. Такого рода истории стоят десять центов дюжина. Люди убивают друг друга по всему Нью-Йорку двадцать четыре часа в сутки. Если это не представляет большого сексуального интереса, если это не одно из массовых убийств, вроде того случая с парнем, который подложил бомбу в самолет, то убийца в Нью-Йорке — довольно заурядное явление. И кому он нужен весной, когда танцевальный сезон в самом разгаре?
— Но у вас же есть влияние в газете, Дан, — сказал Ливайн. — Может, вы, по крайней мере, дадите телеграфное сообщение об этом случае.
— Ни шанса на миллион. Таких преступлений в Нью-Йорке каждый год сотни. Очень жаль, Эйб, хотелось бы сделать для вас что-нибудь, но ничего не получится.
Ливайн вздохнул.
— О’кей, Дан, — произнес он. — Раз вы так говорите.
— Еще раз простите. — Рикко улыбнулся Перкинсу.
Ты уж извини, парень. Вот если бы ты прирезал певичку или что-нибудь в этом роде…
Когда Рикко ушел, Ливайн мельком взглянул на Кроули, который усердно дергал себя за мочку уха и выглядел весьма озадаченным. Ливайн сел лицом к Перкинсу:
— Ну?
— Дайте мне минуту, — огрызнулся Перкинс. — Я хочу подумать.
— Я был прав, не так ли? — спросил Ливайн. — Вы хотели сгореть в пламени славы?
— Верно, верно! Эл выбрал свой путь, а я свои. Какая разница?
— Никакой разницы, — сказал Ливайн. Он устало поднялся и направился к двери. — Я отошлю вас обратно в камеру.
— Послушайте, — сказал вдруг Перкинс. — Знаете ли, я не убивал его. Понимаете, он покончил жизнь самоубийством.
Ливайн открыл дверь и направился к двум полицейским, ожидавшим в коридоре.
— Подождите! — В голосе Перкинса звучало отчаяние.
— Знаю, знаю, — сказал Ливайн. — Грубер действительно сам покончил с собой, и я предполагаю, что вы сожгли записку, которую он оставил.
— Вы меня осуждаете за это?
— Плохо твое дело, парень.
Перкинс не хотел уходить. Ливайн с невозмутимым видом наблюдал, как его уводили, затем позволил себе расслабиться. Он опустился на стул и стал задумчиво рассматривать вены на руках.
Кроули прервал молчание:
— Что все это значит, Эйб?
— Только то, что ты слышал.
— Грубер — самоубийца?
— Они оба.
— Что лее мы будем теперь делать?
— Ничего. Мы провели расследование, получили признание, произвели арест. Теперь все сделано.
— Но…
— Но черт возьми! — Ливайн свирепо посмотрел на своего коллегу. — Этот маленький обман преследовал определенные цели, Джек. Он хотел признаться в преступлении и заработать электрический стул. Он сам выбрал себе судьбу. Это был его выбор. Я не торопил его: он сам выбрал свой собственный конец. И получит то, чего хотел.
— Но послушай, Эйб…
— Не хочу ничего слушать!
— Дай мне сказать хоть слово.
Ливайн вдруг вскочил, и все, что так долго накапливалось у него внутри, вырвалось наружу: и негодование, и ярость, и разочарование.
Черт возьми! Ты этого еще не понимаешь. У тебя в запасе еще лет шесть-семь. Ты не знаешь, что — значит каждый раз, проснувшись утром в постели, лежать, вслушиваться в неровное биение своего сердца и со страхом ожидать смерти! Ты не знаешь, что значит чувствовать, как твое тело начинает умирать. Оно становится старым и умирает, и все летит к чертовой матери!
— Но что же делать с…
— Я тебе скажу, что! Они сделали выбор! Оба молодые, у них сильные тела и крепкие сердца, и годы впереди, десятки лет, а они захотели расстаться со всем этим. Они захотели отбросить все то, чего у меня уже нет. Не подумай только, что я хочу последовать их примеру. Избави Бог! Но раз они выбрали смерть, так дадим им умереть!
Тяжело дыша от напряжения, Ливайн бросал фразу за фразой в лицо Кроули. Затем вдруг наступила тишина, и он услышал прерывистый шум своего дыхания и почувствовал, как через все тело, через все мускулы и нервы пробежала дрожь. Осторожно он опустился на стул, уставившись в одну точку на стене, стараясь успокоить дыхание.
Джек Кроули что-то говорил, но это было уже далеко, и Ливайн не мог его услышать. Он прислушивался к другому к самому громкому звуку во всем мире. К рваному ритму своего сердца.