Я вернулся в кабинет и не садясь набрал номер дома Глумовой. Никто не откликнулся. Было 07.51. Яркое солнечное утро. В такую погоду до восьми часов спать мог только наш слон. Майя Глумова, наверное, уже отправилась на работу, а веснушчатый Тойво вернулся в свой интернат.
Я прикинул свое расписание на сегодняшний день. В Канаде сейчас поздний вечер. Насколько я знаю, голованы ведут преимущественно ночной образ жизни, так что ничего плохого не случится, если я отправлюсь туда часа через три — четыре… Кстати, как сегодня насчет нуль-т? Я запросил справочную. Нультранспортировка возобновила нормальную работу с четырех утра. Таким образом, я сегодня успеваю и к Щекну, и к Корнею Яшмаа.
Я сходил на кухню, выпил еще одну чашку кофе и проводил Алену на крышу до глайдера. Простились мы с преувеличенной сердечностью: у нее начался преддокладный мандраж. Я старательно махал ей рукой, пока она не скрылась из виду, а потом вернулся в кабинет.
Интересно, что ему дался этот музей? Музей как музей… Какое-то отношение к работе прогрессоров, в частности к Саракшу, он, конечно, имеет… Тут я вспомнил расширенные во всю радужку зрачки Экселенца. Неужели он тогда в самом деле испугался? Неужели мне удалось испугать Экселенца? И чем! Ординарным и вообще-то случайным сообщением, что подруга Абалкина работает в музее внеземных культур… В спецсекторе объектов невыясненного назначения… Пардон! Спецсектор он назвал сам. Я сказал, что Глумова работает в музее внеземных культур, а он мне объявил: в спецсекторе объектов невыясненного назначения… Я вспомнил анфилады комнат, уставленные, увешанные, перегороженные, заполненные диковинками, похожими на абстрактные скульптуры или на топологические модели… И Экселенц допускает, что имперского штабного офицера, натворившего что-то такое в сотне парсеков отсюда, может хоть что-нибудь заинтересовать в этих комнатах…
Я набрал номер рабочего кабинета Глумовой и несколько остолбенел. С экрана приятно улыбался мне Гриша Серосовин, по прозвищу Водолей, из четвертой подгруппы моего отдела. В течении нескольких секунд я наблюдал за последовательной сменой выражений на румяной гришиной физиономии. Приятная улыбка, растерянность, официальная готовность выслушать распоряжение и, наконец, снова приятная улыбка. Слегка теперь натянутая. Парня можно было понять. Если уж я сам испытал некоторое остолбенение, то ему слегка растеряться сам бог велел. Конечно же, меньше всего он ожидал увидеть на экране начальника своего отдела, но в общем справился он вполне удовлетворительно.
— Здравствуйте, — сказал я. — попросите, если можно, Майю Тойвовну.
— Майя Тойвовна… — Гриша огляделся. — вы знаете, ее нет. По-моему, она сегодня еще не приходила. Передать ей что-нибудь?
— Передайте, что звонил Каммерер, журналист. Она должна меня помнить. А вы что же — новичок? Что-то я вас…
— Да, я тут только со вчерашнего дня… Я тут, собственно, посторонний, работаю с экспонатами…
— Ага, — сказал я. — ну что ж… Спасибо. Я еще позвоню.
Так-так-так. Экселенц принимает меры. Похоже, что он просто уверен, что Лев Абалкин появится в музее. И именно в секторе этих самых объектов. Попробуем понять, почему он выбрал именно Гришу. Гриша у нас без году неделя. Сообразительный, хорошая реакция. По образованию — экзобиолог. Может быть, именно в этом все дело. Молодой экзобиолог начинает свое первое самостоятельное исследование. Что-нибудь вроде: «зависимость между топологией артефакта и биоструктурой разумного существа». Все тихо, мирно, изящно, прилично. Между прочим, Гриша еще и чемпион отдела по субаксу…
Ладно. Это я, кажется, понял. Пусть. Глумова, надо полагать, где-то задерживается. Например, беседует где-нибудь с Львом Абалкиным. А кстати, он ведь мне назначил на сегодня свидание в 10.00. Наверняка соврал, но если мне действительно предстоит лететь на это свидание, сейчас самое время позвонить ему и узнать, не изменились ли у него планы. И я тут же, не теряя времени, позвонил в «Осинушку».
Коттедж номер шесть отозвался немедленно, и я увидел на экране Майю Глумову.
— А, это вы… — произнесла она с отвращением.
Невозможно передать, какая обида, какое разочарование были на лице ее. Она здорово сдала за эти сутки — ввалились щеки, под глазами легли тени, тоскливые больные глаза были широко раскрыты, губы запеклись. И только секунду спустя, когда она медленно откинулась от экрана, я отметил, что прекрасные волосы ее тщательно и не без кокетства уложены и что поверх строгоэлегантного серого платья с закрытым воротом лежит на груди ее то самое янтарное ожерелье.
— Да, это я… — сказал журналист Каммерер растерянно. — Доброе утро. Я, собственно… Что, Лев у себя?
— Нет, — сказала она.
— Дело в том, что он назначил мне свидание… Я хотел…
— Здесь? — живо спросила она, снова придвинувшись к экрану. — Когда?
— В десять часов. Я просто хотел на всякий случай узнать… А его, оказывается, нет…
— А он вам точно назначил? Как он сказал? — совсем по-детски спросила она, жадно на меня глядя.
— Как он сказал?… — медленно повторил журналист Каммерер. Вернее, уже не журналист Каммерер, а я. — Вот что, Майя Тойвовна. Не будем себя обманывать. Скорее всего, он не придет.
Теперь она смотрела на меня, словно не верила своим глазам.
— Как это?… Откуда вы знаете?
— Ждите меня, — сказал я. — Я вам все расскажу. Через несколько минут я буду.
— Что с ним случилось? — пронзительно и страшно крикнула она.
— Он жив и здоров. Не беспокойтесь. Ждите, я сейчас… Две минуты на одевание. Три минуты до ближайшей кабины нуль-т. Черт, очередь у кабины… Друзья, очень прошу вас, разрешите мне пройти перед вами, очень важно… Спасибо большое, спасибо!.. Так. Минута на поиски индекса. Что за индексы у них там, в провинции!.. Пять секунд на набор индекса. И я шагаю из кабины в пустынный бревенчатый вестибюль курортного клуба. Еще минуту стою на широком крыльце и верчу головой. Ага, мне туда… Ломлюсь напрямик через заросли рябины пополам с крапивой. Не наскочить бы на доктора Гоаннека…
Она ждала меня в холле — сидела за низким столом с медвежонком, держа на коленях видеофон. Войдя, я непроизвольно взглянул на приоткрытую дверь гостиной, и она сейчас же торопливо сказала:
— Мы будем разговаривать здесь.
— Как вам будет угодно, — отозвался я.
Нарочито неторопливо я осмотрел гостиную, кухню и спальню. Везде было чисто прибрано, и, конечно, никого там не было. Краем глаза я видел, что она сидит неподвижно, положив руки на видеофон, и смотрит прямо перед собой.
— Кого вы искали? — спросила она холодно.
— Не знаю, — честно признался я. — Просто разговор у нас с вами будет деликатный, и я хотел убедиться, что мы одни.
— Кто вы такой? — спросила она. — Только не врите больше.
Я изложил ей легенду номер два, разъяснил про тайну личности и добавил, что за вранье не извиняюсь — просто я пытался сделать свое дело, не подвергая ее излишним волнениям.
— А теперь, значит, вы решили больше со мной не церемониться? — сказала она.
— А что прикажете делать?
Она не ответила.
— Вот вы сидите здесь и ждете, — сказал я, — а ведь он не придет. Он водит вас за нос. Он всех нас водит за нос, и конца этому не видно. А время идет.
— Почему вы думаете, что он сюда не вернется?
— Потому что он скрывается, — сказал я, — потому что он врет всем, с кем ему приходится разговаривать.
— Зачем же вы сюда звонили?
— А затем, что я никак не могу его найти! — сказал я, понемногу свирипея. — Мне приходится ловить любой шанс, даже самый идиотский…
— Что он сделал? — спросила она.
— Я не знаю, что он сделал. Может быть, ничего. Я ищу его не потому, что он что-то сделал. Я ищу его, потому что он — единственный свидетель большого несчастья. И если мы его не найдем, мы так и не узнаем, что же там произошло…
— Где — там?
— Это неважно, — сказал я нетерпеливо. — Там, где он работал. Не на Земле. На планете Саракш.
По лицу ее было видно, что она впервые слышит про планету Саракш.
— Почему же он скрывается? — спросила она тихо.
— Мы не знаем. Он на грани психического срыва. Он, можно сказать, болен. Возможно, ему что-то чудится. Возможно, это какая-то идея фикс.
— Болен… — сказала она, тихонько качая головой. — Может быть… А может быть и нет… Что вам от меня надо?
— Вы виделись с ним еще раз?
— Нет, — сказала она. — Он обещал позвонить, но так и не позвонил.
— Почему же вы ждете его здесь?
— А где мне еще его ждать? — спросила она.
В голосе ее было столько горечи, что я отвел глаза и некоторое время молчал. Потом спросил:
— А куда он собирался вам звонить? На работу?
— Наверное… Не знаю. В первый раз он позвонил на работу.
— Он позвонил вам в музей и сказал, что приедет к вам? — Нет. Он сразу позвал меня к себе. Сюда. Я взяла глайдер и полетела.
— Это неважно, — сказал я нетерпеливо. — Там, где он работал. Не на Земле. На планете Саракш.
По лицу ее было видно, что она впервые слышит про планету Саракш.
— Почему же он скрывается? — спросила она тихо.
— Мы не знаем. Он на грани психического срыва. Он, можно сказать, болен. Возможно, ему что-то чудится. Возможно, это какая-то идея фикс.
— Болен… — сказала она, тихонько качая головой. — Может быть… А может быть и нет… Что вам от меня надо?
— Вы виделись с ним еще раз?
— Нет, — сказала она. — Он обещал позвонить, но так и не позвонил.
— Почему же вы ждете его здесь?
— А где мне еще его ждать? — спросила она.
В голосе ее было столько горечи, что я отвел глаза и некоторое время молчал. Потом спросил:
— А куда он собирался вам звонить? На работу?
— Наверное… Не знаю. В первый раз он позвонил на работу.
— Он позвонил вам в музей и сказал, что приедет к вам? — Нет. Он сразу позвал меня к себе. Сюда. Я взяла глайдер и полетела.
— Майя Тойвовна, — сказал я, — меня интересуют все подробности вашей встречи… Вы рассказывали ему о себе, о своей работе. Он вам рассказывал о своей. Постарайтесь вспомнить, как это было.
Она покачала головой.
— Нет. Ни о чем таком мы не разговаривали… Конечно, это действительно странно… Мы столько лет не виделись… Я уже потом сообразила, уже дома, что я так ничего о нем и не узнала… Ведь я его спрашивала: где ты был, что делал… Но он отмахивался и кричал, что это все чушь, ерунда…
— Значит, он расспрашивал вас?
— Да нет же! Все это его не интересовало… Кто я, как я… Одна или у меня кто-либо есть… Чем я живу… Он был как мальчишка… Я не хочу об этом говорить.
— Майя Тойвовна, не надо говорить о том, о чем вы не хотите говорить…
— Я ни о чем не хочу говорить!
Я поднялся, сходил на кухню и принес ей воды. Она жадно выпила весь стакан, проливая воду на свое серое платье.
— Это никого не касается, — сказала она, отдавая мне стакан.
— Не говорите о том, что никого не касается, — сказал я, усаживаясь. — О чем он вас расспрашивал?
— Я же вам говорю: он ни о чем не расспрашивал! Он рассказывал, вспоминал, рисовал, спорил… Как мальчишка… Оказывается, он все помнит! Чуть ли не каждый день! Где стоял он, где стояла я, что сказал Рекс, как смотрел Вольф… Я ничего не помнила, а он все кричал на меня и заставлял вспоминать, и я вспоминала… И как он радовался, когда я вспоминала что-нибудь такое, чего не помнил он сам!..
Она замолчала.
— Это все — о детстве? — спросил я, подождав.
— Ну конечно! Ведь я же вам говорю, это никого не касается, это только наше с ним!.. Он и правда был как сумасшедший… У меня уже не было сил, я засыпала, а он будил меня и кричал в ухо: а кто тогда свалился с качелей? И если я вспоминала, он хватал меня в охапку, бегал со мною по дому и орал: правильно, все так и было, правильно!
— И он не расспрашивал вас, что сейчас с учителем, со школьными друзьями?
— Я же вам объясняю: он ни чем не расспрашивал и ни о ком не расспрашивал! Можете вы это понять? Он рассказывал, вспоминал и требовал, чтобы я тоже вспоминала…
— Да, понимаю, понимаю, — сказал я. — А что он, по-вашему, намеревался делать дальше?
Она посмотрела на меня, как на журналиста Каммерера.
— Ничего-то вы не понимаете, — сказала она.
И в общем-то она была, конечно, права. Ответы на вопросы Экселенца я получил: Абалкин не интересовался работой Глумовой, Абалкин не намеревался использовать ее для проникновения в музей. Но я действительно совершенно не понимал, какую цель преследовал Абалкин, устраивая эти сутки воспоминаний. Сентиментальность… Дань детской любви… Возвращение в детство… В это я не верил. Цель была практическая, заранее хорошо продуманная, и достиг ее Абалкин, не возбудив у Глумовой никаких подозрений. Мне было ясно, что сама Глумова об этой цели ничего не знает. Ведь она тоже не поняла, что же было на самом деле…
И оставался еще один вопрос, который мне следовало бы выяснить. Ну, хорошо. Они вспоминали, любили друг друга, пили, снова вспоминали, засыпали, просыпались, снова любили и снова засыпали… Что же тогда привело ее в такое отчаяние, на грань истерики? Разумеется, здесь открывался широчайший простор для самых разных предположений. Например, связанных с привычками штабного офицера островной империи. Но могло быть и что-нибудь другое. И это другое вполне могло оказаться весьма ценным для меня. Тут я остановился в нерешительности: либо оставить в тылу что-то, может быть, очень важное, либо решиться на отвратительную бестактность, рискуя не узнать в результате ничего существенного…
Я решился.
— Майя Тойвовна, — произнес я, изо всех сил стараясь выговаривать слова твердо, — скажите, чем было вызвано такое ваше отчаяние, которому я был невольным свидетелем в прошлую нашу встречу?
Я выговаривал эту фразу, не осмеливаясь глядеть ей в глаза. Я не удивился, если бы она тут же приказала мне убираться вон или даже просто шарахнула меня видеофоном по голове. Однако она не сделала ни того, ни другого.
— Я была дура, — сказала она довольно спокойно. — Дура истеричная. Мне почудилось тогда, что он выжал меня, как лимон, и выбросил за порог. А теперь я понимаю: ему и в самом деле не до меня. Для деликатности у него не остается ни времени, ни сил. Я все требовала у него объяснений, а он ведь не мог мне ничего объяснить. Он же знает, наверное, что вы его ищете…
Я встал.
— Большое спасибо, Майя Тойвовна, — сказал я. — По-моему, вы неправильно поняли наши намерения. Никто не хочет ему вреда. Если вы встретитесь с ним, постарайтесь, пожалуйста, внушить ему эту мысль.
Она не ответила.
3 июня 78 года. Кое-что о впечатлениях Экселенца.
С обрыва было видно, что доктор Гоаннек за отсутствием пациентов занят рыбной ловлей. Это было удачно, потому что до его избы с нуль-т-нужником было ближе, чем до курортного клуба. Правда, по дороге, оказывается, располагалась пасека, которую я опрометчиво не заметил во время своего первого визита, так что теперь мне пришлось спасаться, прыгая через какие-то декоративные плетни и сшибая на скаку декоративные же макитры и крынки. Впрочем, все обошлось благополучно. Я взбежал на крыльцо с балясинами, проник в знакомую горницу и не садясь позвонил Экселенцу.
Я думал отделаться коротким докладом, но разговор получился довольно длинный, так что пришлось вынести видеофон на крыльцо, чтобы не захватил меня врасплох говорливый и обидчивый доктор Гоаннек.
— Почему она там сидит? — спросил Экселенц задумчиво.
— Ждет.
— Он ей назначил?
— Насколько я понимаю, нет.
— Бедняга… — проворчал Экселенц. Потом он спросил: Ты возвращаешься?
— Нет, — сказал я. — у меня еще остались этот Яшмаа и резиденция голованов.
— Зачем?
— В резиденции, — ответил я, — сейчас пребывает некий голован по имени Щекн-итрч, тот самый, который участвовал вместе с Абалкиным в операции «Мертвый мир»…
— Так.
— Насколько я понял из отчета Абалкина, у них сложились какие-то не совсем обычные отношения…
— В каком смысле — необычные?
Я замялся, подбирая слова.
— Я бы рискнул назвать это дружбой, Экселенц… Вы помните этот отчет?
— Помню. Понимаю, что ты хочешь сказать. Но ответь мне на такой вот вопрос: как ты выяснил, что голован Щекн находится на Земле?
— Ну… Это было довольно сложно. Во-первых…
— Достаточно, — прервал он меня и замолчал выжидательно.
До меня не сразу, правда, но дошло. Действительно. Это мне, сотруднику Комкона-2 при всем моем солидном опыте работы с БВИ было довольно сложно разыскать Щекна. Что же тогда говорить о простом прогрессоре Абалкине, который вдобавок двадцать лет проторчал в глубоком космосе и понимает в БВИ не больше, чем двадцатилетний школяр!
— Согласен, — сказал я. — Вы, конечно, правы. И все-таки согласитесь: задача эта вполне выполнима. Было бы желание.
— Соглашаюсь. Но дело не только в этом. Тебе не приходило в голову, что он бросает камни по кустам?
— Нет, — сказал я честно.
Бросать камни по кустам — в переводе с нашей фразеологии означает: пускать по ложному следу, подсовывать фальшивые улики, короче говоря, морочить людям голову. Разумеется, теоретически вполне можно было допустить, что Лев Абалкин преследует некую вполне определенную цель, а все его эскапады с Глумовой, с учителем, со мной — все это мастерски организованный фальшивый материал, над смыслом которого мы должны бесплодно ломать голову, попусту теряя время и силы и безнадежно отвлекаясь от главного.
— Не похоже, — сказал я решительно.
— А вот у меня есть впечатление, что похоже, — сказал Экселенц.
— Вам, конечно, виднее, — отозвался я сухо.
— Бесспорно, — согласился он. — Но, к сожалению, это только впечатление. Фактов у меня нет. Однако, если я не ошибаюсь, представляется маловероятным, чтобы в его ситуации он вспомнил бы о Щекне, потратил бы массу сил, чтобы разыскать его, бросился бы в другое полушарие, ломал бы там какую-нибудь комедию — и все это только для того, чтобы бросить в кусты лишний камень. Ты согласен со мной?